Любовь моя

– Леденящая кровь бронебойная история! Дедушка Шекспир отдыхает. Ты была побеждена мистической силой внушения партработника? – спросила Инна, предвкушая интересный спор.

– Так вот, сначала я плевалась, знакомясь с подробностями лесбиянского секса. А в первый раз не поверила главной героине, когда она принялась молиться на прекрасном старорусском языке. И чем дальше, тем смешнее. Я удивлялась полной неосведомленности автора в вопросах, связанных с техникой безопасности, с методикой обучения работе на станке, полнейшему непониманию заводской специфики. А когда дело дошло до взаимоотношений между работницами – автор и вовсе понес полнейшую ахинею. Тут-то я и подумала, что эта книга или выполнение заказа определенных органов, или откровенный фарс. Я склонилась к первому варианту.

– Что это? Неудачная попытка автора универсализировать надуманные типажи? – удивилась Инна.

– Мода на них давно прошла, – заметила Аня.

– Мода циклична. Она имеет тенденцию к возврату. И если рассматривать по меркам того времени…

– Вот чего не знаю, того не знаю. Опять типажи, трафаретные фигуры? Искусство писателя, как и врача – индивидуализировать каждую человеческую личность.

– Заинтриговала. Обязательно прочту, – сказала Жанна. – А критики автора хвалят?

– Осыпан почестями. Наверное, щедро проплаченные, говорят о нем: остроумный, веселый, непредсказуемый. Мол, читаешь и чувствуешь, «как радость абсурдистского нагромождения в мозгу сменяется пониманием», – ответила Инна. – А на твое усмотрение, Аня?

– Я не согласна насчет проплаченности. Да и не могу я судить об авторе по одной книжке, – выразила свое недовольство Аня. – Но я слышала, что злой писатель, без солнечного света в финалах.

– Время злое. Мнение бабушек на лавочках не должно быть критерием качества книг. И самим не надо опускаться до их уровня, – вторглась со своим критическим замечанием Жанна.

– Зачем ты так примитивно о читателях? Смотря какие бабушки. У некоторых есть внутреннее природное ощущение художественной правды. Им нравятся абсурдист Кафка и Достоевский с его психами и убийцами, – не согласилась Аня. – Критики иногда дают понять, что автор совсем никто, ничто и никому не нужен, хотя их назначение возбуждать интерес, а не топить того или иного писателя. Читатели сами разберутся, что им по сердцу.

– Хуже, когда вовсе не замечают. Это куда более серьезный прессинг. И тут без поддержки верных друзей трудно выжить.

– Замечательно сказала насчет друзей, – поддакнула Жанна Инне.

– Читательская публика пестрая, всем не угодишь, – вздохнула Аня.

– Надо уметь сознательно пользоваться знанием того, что часть публики скажет о книге, что это фигня, и быть готовым отражать удары.

Лена перестала реагировать даже на слова подруги. Ее рот «разрывала» зевота, и она спряталась под покров простыни. Инна тоже уже ни от кого не ждала ни возражений, ни согласия, Она погрузилась во внезапно нахлынувшие невеселые мысли.

* * *

Лена едва слышит сквозь трудно пробиваемую усталость мозга:

– Я вот бороздила интернет…

– И ты «подсела» и не можешь остановиться? Там, в основном, молодежь тешит свое глупое самолюбие, – заметила Инна.

– Я еще не достаточно хорошо владею компьютером, чтобы сидеть в соцсетях. Да и некогда мне, – ответила Аня.

– Компьютер – прекрасная штука! Не зажилишь, как полюбившуюся книгу из библиотеки… – снова от скуки принялась дурачиться Инна.

– Я недавно Виктора Ерофеева читала.

– Что существенного он внес в нашу литературу и культуру? Может, он, живя во Франции, чтобы достичь признания, «вовремя» расшатывал и подламывал базовые устои нашего общества? А теперь чем он живет? Пишет хвалебные оды сомнительным личностям или, напротив, памфлеты? А вдруг – милые, чудные, ласкающие слух и душу камерные вещи? – послала в пространство комнаты свои пренебрежительные вопросы Инна.

– Это тот самый, который как-то выступал со своей программой по телевизору? – «проснулась» Жанна.

– С утра был тот самый, – хихикнула Инна.

– Ну, ты даешь! Он не расшатывал. Сплетни все. О, бешенство словесной фальши! Она никого не минет! – всерьез, но общими фразами отреагировала Аня на вопросы Инны.

– Не люблю Ерофеева. Много воображает оттого, что жил за границей. Он мне не интересен, – пробурчала Жанна.

– Потому что не углублялась в изучение его творчества. Стиль у него прекрасный, – сказала Инна.

– Судя по его выступлениям по телеку, я бы не сказала. По-французски, наверное, у него лучше получилось бы.

– Откуда такая предвзятость? Завидуешь? «Великого писателя признают и благодаря его великим провалам», – насмешливо процитировала Инна чью-то громкую фразу. – А мне кажется, он вполне себе ничего… Он как-то сказал, что «женщины ему интересней, чем мужчины тем, что они метафизические существа более близкие к Богу и Дьяволу. Мужчины правят миром, а женщины мужчинами. Жить было бы не интересно, если бы мужчины сравнялись бы с женщинами». Очень емко и умно выразился.

– Говорят, Вениамин Ерофеев – уникальный писатель. У него не было ни предшественников, ни последователей, – сказала Аня. – Его нашумевшая повесть «Москва-Петушки» о неделями не просыхавшем любителе «Зубровки» уже стала притчей во языцех, а я никак не найду и не прочитаю этот шедевр. Книга-невидимка.

– Плохо искала. Ты воспринимаешь мое заявление о неприятии Виктора Ерофеева как пощечину себе, поэтому заговорила о Вениамине Ерофееве? – спросила Жанна.

– Ну как тебе сказать… не так чтобы… Пожалуй, нет. Пыталась я читать его «Русскую красавицу». Книга о проститутке. Бросила, противно стало. Злобный поклеп, карикатура на нашего человека.

– Может, это материализовавшееся предостережение, – усмехнулась Инна.

– Единичное возводить в ранг общего? – пожала плечами Аня.

– Что, не Данте двадцать первого века и далеко не узник совести? Но язык интересный, не тривиальный. Правда же?

– Что есть, то есть, этого у него не отнимешь. Старается.

– Кто о лесбиянках пишет, кто о проститутках, кто про бандитов. Мода пошла на гадкое. Советской литературы уже нет, российской – еще нет. Я вдруг попыталась представить себе выдающихся артистов Даля и Олега Янковского в роли бандитов. Это же ни во что не вписывающаяся дикость какая-то…

– Похоже, о чем и как писать – это вопрос собственного пиара современных писателей, – решительно высказалась Аня.

– Легко «творить», когда у государственной машины все шины спущены и нет тормозов, – хмыкнула Инна.

– Слава гениев длиться много дольше лет их жизни, а у этих… как ты думаешь?

– Если есть в том заинтересованные лица. Послушали бы нас сейчас эти писатели! – расхохоталась Инна. – Вот бы включить громкую связь на всю Россию. Аня, пошли свое мнение в интернет.

– Чтобы опозориться?

– Струсила? Шучу.

– Всегда найдутся потребители подобных книг, – вздохнула Аня.

– А как же «Декамерон» Боккаччо и «Тысяча и одна ночь»? Классика!

– Я никоим образом не осуждаю. Ну не знаю. Не мое это. Есть мужская литература, где «поется» гимн фаллосу… похабщина в неограниченных количествах… Ну и что из того? Знать кому-то это требуется, некоторые, наверное, нуждаются. Как-то на лотке в подземном переходе взяла в руки книгу в красивом переплете с золотым обрезом. Думала, если прекрасно изданная, значит, по искусству, а оказалось, «Русский мат». Чуть не выронила ее под ноги в грязь.

– Ценность «Декамерона» в том, что всё там из жизни: живое, реальное, то, о чем важно узнать следующим поколениям. И мудрость в ней не стариковская, а бытовая, побуждающая радоваться каждому дню. А в тебе сидит старый, косный, занудливый педагог, – продолжила Инна донимать Аню. А та, не успев вникнуть и понять ее, сердито ответила:

– Вот и пусть сидит. Я с детьми имею дело. Помню, в детстве я вычитала у Боккаччо фразу, что-то типа: «Если есть время, место и с кем, то женщина не преминет воспользоваться этой ситуацией». Он оскорбил женщин, и я больше не захотела читать эти фривольные новеллы. Нет, я конечно понимаю: автор язвительно описывал людские пороки и надо уметь современным взглядом оценить средневековую эстетику и привлечь к ней внимание… Но, знаешь ли, одно дело литература, а другое – жизнь. Да и тот автор – мужчина. Наверное, свое желаемое выдавал за действительное. Какой-то гаремный, а не семейный у него жизненный опыт.

– С небес взглянуть – так мы все гаденькими и подленькими покажемся, – усмехнулась Инна. – Ты поняла, что «Красавица» Виктора Ерофеева – это критика недостатков нашего тяжело развивающегося капитализма и присущих ему отклонений? Дошло на пятые сутки. Снизошло божественное милосердие! Некрасов говорил: «Кто живет без печали и гнева, тот не патриот». Цени автора за смелость! А ты утверждала, что истина не рождается в споре.

– Ничего я не утверждала, – вяло отмахнулась Аня, совсем запутавшись в Инниной иронии.

– И о Вениамине Ерофееве ты выразилась без должного уважения, хотя даже заочно с ним не знакома. А я читала в интернете его поэму «Москва-Петушки».

– Он с болью и отчаянием пишет о России? Оплакивает или ругает ее? – спросила Аня. И такая безнадега прозвучала в ее голосе, что Инне захотелось ее успокоить или развеселить.

– Я прочитала поэму на одном дыхании. От души смеялась, но не радовалась. А потом даже слезу уронила. У автора столько в душе и за душой… Книга с мощным подтекстом. Она написана не только словом, но и тем, что после слова… В авторе так много человеческого, сверхчувствительного… А юмор у него мужской оголенный и в то же время облагороженный. Какой-то особенный… И ирония острая и глубокая. Собственно, смех и трагедия никогда порознь не ходят. Автор концентрированно выплеснул в одном произведении все, что в нем накопилось, в только ему свойственной манере и интонации. Теперь многие ему пытаются подражать. И у Лимонова есть что-то от него, когда он пишет об Америке, но в более слабом, худшем варианте.

Вениамин Ерофеев был человеком абсолютно чуждым жизни, которая творилась вокруг него в послереволюционное время. Он наблюдал ее со стороны, но так и не принял, хотя многое в ней постиг. Все мы в своей жизни немного прогнувшиеся и искривленные… Но не сломленные. Написал он поэму за два месяца. Гениальный текст, воплощение карнавальной культуры. И то, что автор в ней троллит себя, не умаляет его достоинств. Ерофеев сочинял легкую шутку для друзей, а получился шедевр.

– Для меня карнавальная культура – народная, массовая, многосторонняя, многослойная – но все же культура низов, – осторожно заметила Аня.

– Меня поэма и восхитила, и ужаснула. Бывало, прослушаешь несколько пошлых анекдотов и ничего, нормально. Но когда несколько часов подряд… Тошнить начинает. Нет, я понимаю, прикрываясь опьянением, автор раскованно и ярко преподнес нам шикарное ироничное гротесковое изображение социалистического строя, – попыталась высказать свое впечатление Жанна. – А эту повесть, не разобравшись, напечатали на волне антиалкогольной кампании.

– Чистоплюйство какое-то, – рассердилась Инна и прекратила обсуждение книги с недостойным оппонентом.

– Чтобы ты предпочла, если бы тебе довелось выбирать между мудростью и молодостью? – неожиданно спросила Жанну Инна и рассмеялась. – Я прелестный стих Омара Хайяма вспомнила.

«На базаре мудрость продавалиИ старость отдавали ей в придачу.Люди подходили, но не брали,Уходили молча, деньги пряча.На базаре глупость продавалиИ молодость давали ей в придачу.Люди подходили, покупали,Убегали, позабыв о сдаче».

– Люди, прожив еще одну жизнь теперь уже набело, надеялись обрести свою собственную мудрость? – грустно усмехнулась Аня.

Боясь подвоха, Жанна не соизволила отреагировать на вопрос Инны.

– Лена, а ты не связываешь свои литературные корни с автором «Декамерона»? – с каменным лицом пошутила Инна.

Лена не ответила на выпад, но сказала серьезно и с явным удовольствием, видно успела чуть-чуть вздремнуть:

– Я недавно с творчеством Юрия Полякова познакомилась. Не успокоилась, пока не перечитала всё, что нашла. Маститый писатель. С четкой гражданской позицией. Позитивный, с прекрасным чувством юмора. И комсомольской, и партийной верхушке от него крепко досталось. Настоятельно рекомендую.

– Спасибо за совет, не обойду вниманием, – заверила ее Жанна.

– Он как комета ворвался в твою жизнь? Ты его «Козленка в молоке» читала? Это был культурный шок? Он выпал из общего ряда или вообще туда не попадал? – рассмеялась Инна.

Лена не удостоила ее ответа, и Инна поняла почему. «Лучше бы выговаривала, а не играла в молчанку. Моя болтовня ее опустошает?», – насупилась она и сказала осторожно, пытаясь отыскать Ленин взгляд:

– Мне кажется, Захар Прилепин тебе ближе.

– Ты права.

– Фамилия Полякова на слуху, а премий у него много? Наверное, собрал все, которые существуют в природе и теперь где-то занимает ключевые позиции? – спросила Жанна.

– Премий предостаточно, – заверила Инна. – Есть писатели модные, популярные, а есть любимые. А он три в одном. И уж точно «не выцарапывал» премии с «настойчивым трудолюбием». И в толстых столичных журналах, наверное, печатался. Правда, они теперь не попадают в наши периферийные библиотеки, потому что издаются тиражами не более двух тысяч. А до перестройки – до миллиона доходили. К слову сказать, при Союзе для нас они служили камертоном, мы на них ориентировались. Из них мы узнавали, «кто войдет в канон», кто станет популярным.

– Ты думаешь, тогда вслепую выбирали рукописи? Их же горы накапливались, – недоверчиво спросила Жанна.

Ее вопрос канул в тишину.

– Кто и как теперь «вводит» авторов в журналы, вот в чем вопрос. Моя знакомая зареклась бегать по редакциям. Убедилась на примере своего коллеги, что без денег там делать нечего. Даже Чехов говорил, что талант в России не может быть чистеньким, – подняла новую тему Аня.

– Чувствую, ты у меня сейчас договоришься! – рассмеялась Инна. – Лучше скажи, какое серьезное литературное произведение стало событием начала двадцать первого века? И сама ответила:

– Гарри Потер. Оно по тиражу на втором месте после Библии.

– Тебе бы только зубоскалить. Я о своих, российских авторах хочу услышать.

– Ну, знаешь ли… время покажет. Пушкин тоже только после гибели стал широко известен, а современники больше признавали Карамзина и Крылова.

– Сколько талантливых и гениальных художников и композиторов получили признание только после погребения! – сочувствуя, вздохнула Аня.

– В девятнадцатом и двадцатом веках понятие «литературное событие» по-разному воспринималось, – сказала Инна. – Одно и то же музыкальное произведение в разных ситуациях звучит неодинаково, вызывая несхожие чувства, поэтому и у Чайковского тоже случались провалы. И влияние слова зависит от настроения чтеца. Перечитываешь книгу два, три раза и вдруг в какой-то момент тебе открывается совсем другой смысл этого произведения.

– Да уж точно… Наша культура в двадцатые годы потеряла Человека. Ее интересовали только народные массы. Человек был материалом, средством достижения великих целей, – напомнила Жанна.

– И больше не нашла? Отношение к человеку, как к ничтожеству началось уже после первой Мировой войны, – заметила Аня.

– Народ для богатых всегда был скотом. Но не будем об этом.

– По-моему, интерес к личности человека по-настоящему вернули шестидесятники, – сказала Аня.

– А «Тихий Дон»?

– Я же сказала: по-настоящему, глобально.

* * *

– …Сейчас, например, стыдно не читать Улицкую, Пелевина, – ответила Жанна серьезно, будто не почувствовала шутливого Инниного настроя.

– Для меня все равно Лермонтов выше всех их вместе взятых. Его сочные проникновенные слова и их мощный накал всегда со мной, – упрямо сказала Аня.

– Тот, который в пределах школьной программы? Твоя эрудиция в этой области знаний далеко не заходит? Дикий учительский консерватизм! Современница Адама и Евы! Наш Евтушенко может потягаться с Шекспиром по признанию во всем мире, – возразила ей Инна. – Что глаза-то округлила?

– Я не о признании, а об остроте художественного и поэтического видения жизни.

– …Есть читатели, которые только на «ордена» реагируют, а не на качество произведений. Поэтому есть те, которые, вдохновляясь гонораром, продолжают «творить», не заботясь о высоком духовном предназначении искусства.

– И кто на этот раз попал под твою критику, как под майский дождь? Кого отнесешь к достойным твоего внимания?

– Инна, ты намекаешь на благотворность моих замечаний? – удивленно спросила Аня.

– Ах, прости, оговорилась… под осенний дождь. Или как под строительный каток.

«Мысленно аплодирую», – удовлетворенно улыбнулась Лена.

– …Верить в автора лучше, чем в премии и СМИ. Они дурачат людей, морочат головы, выставляя кого-то модным, кого-то нет, – сказала Жанна.

– Глупо писателям чураться огласки в СМИ. Она работает на их имидж.

«Ох уж эти мне досужие бредни!» – Лена внимала высказываниям с оттенком тревожного недоумения и сначала хотела резко приостановить откровения подруг, но потам решила до конца выслушать, что «народ» по этому поводу думает. На лавочке у дома сидеть ей некогда.

– Келейные награды. Они в основном результат закулисного лоббирования. Их получают писатели-чиновники и блатные из их ближнего круга. Самое обидное, что чиновниками часто становятся не по таланту, а по наследственному признаку: чей-то сын, внук, племянница… Причем, многие уже заранее, с детства, знают о перспективах своего карьерного роста и не очень стремятся приобретать знания. Другое дело – премии на производстве, – сказала Жанна.

– И там начальники себя не обходят, – презрительно фыркнула Инна.

– Кто суд вершит! – усмехнулась Аня.

– Тут важно заметить, что премии придумывают и «пробивают» те, которые сами от них хотят что-то получить, и тем самым обессмысливают и девальвируют их первоначальное назначение, – опять высказалась Жанна.

– А почему устроители конкурсов должны отдавать их другим, а не ими обозначенным? – хихикнула в ладошку Инна. – И чего это мы глазки удивленно вытаращиваем?

– Кто из таких «знаменитостей» останется в веках? – возмутилась Жанна.

– Каждый творчески одаренный человек надеется, что ему посчастливится оказаться среди избранных. Хотя бы попасть в число почетно-номинируемых, – вздохнула Аня, но тут же осторожно предположила:

– Обвиняют других в нечестности обычно те, у кого рыльце в пушку или кому не досталось премий? Те, у которых неврастения на почве зависти?

– Ой, Анька, дай нам с удовольствием позлословить! – рассмеялась Инна. – Независимых премий не может быть в принципе.

– Творческий человек не должен заниматься собственным пиаром, – забухтела Аня.

– А кто за него это будет делать? – удивилась Инна.

Лена не выдержала и неодобрительно заметила:

– Не выдохлись еще? Волна вашей критики может увеличиться до цунами и уничтожить все человечество. Ожидаю шквал возражений.

– Какие на периферии могут быть битвы за премии? Они же копеечные. Смешно слушать. Моя подруга получила семьдесят рублей, так была на верху блаженства. Вот в столице, когда на кону полтора-два миллиона, можно представить, что твориться, – поделилась предположением Жанна.

– А я была бы согласна отдать премиальные деньги, а славу лауреата себе оставить. Деньги с собой в могилу не унесешь, а слава и в реальной, и в будущей жизни осталась бы при моем имени, – рассмеялась Инна. Разговор явно развлекал ее.

«Ничего нового и оригинального не сказали». – Лена прикрыла тяжелые, словно чугуном налитые веки, но снова услышала Инну:

– «Закачала» внучатая племянница в мою электронную книгу произведения авторов, получивших премии «Русский Буккер» и «Большая книга» за последние три года. Далеко не всё понравилось. Нет волнующих тем или нет гениев слова? Цена им другая? Дефицит личностей? А в войну были, и при сталинском режиме тоже. Парадокс? Многих истребили? Геройство отсутствует? Недостаток прототипов? Может, теперь созданное, лет этак через сорок покажется шедевром? Не хотелось бы. Это означало бы полную деградацию.

– Обсудим этот вопрос завтра «на свежую» голову, – спокойно, но твердо сказала Лена и мысленно успокоила себя тем, что на встрече сокурсников будет не до литературных диспутов.

16

– …А как ты понимаешь выражение: искусство и литература должны идти впереди правды? – Это Аня обратилась к Инне.

Жанна на этот раз оказалась расторопнее:

– Фразы, вырванные из контекста трудно интерпретировать. Я предполагаю, что речь в ней идет о том, что читая книги человек, особенно подросток, как бы репетирует то, что потом будет проживать на самом деле. Так он учится. Потом, в своей жизни, ему проще будет делать правильные выводы. Но неправда тоже интересна писателю, как объект исследования.

– Спасибо за разъяснение, за проявленную заботу. Негоже нам, «представительным, гламурным» дамам быть в неведении, – нехорошо ухмыльнулась Инна.

– Всегда к вашим услугам, – одним галантно-насмешливым кивком, виртуально «расшаркалась» Жанна.

– Трудно простому человеку жить без правды, – вздохнула Аня. – Что кругом твориться! Ложь, ложь… Еще Черчилль писал, что маленькую правду охраняет эшелон лжи, чтобы не дать ей выйти наружу.

– Отец лжи – дьявол! В нас «или Бог, или черт сидит. Третьего стула нет». Русские писатели и художники всегда отвоевывали территорию правды, – сказала Жанна патетически.

– Малевич ее тоже искал? И что нашел? – спросила Аня.

– Черный квадрат. Видно до точки дошел… И произошло нечто замечательное: был создан новый визуальный язык художников – абстракционизм – симфония линий и цвета. Искали, копали и набрели, – хмыкнула Инна. – Такое иногда возникает от неопределенного, но непреодолимого неугасающего желания художников создать что-то вечное: то в каком-то смысле, взрыв феноменальной гаммы цветов, то запредельный полет свободной мысли и способность к ее изречению. Их картины кричат, зовут расшифровывать себя. Кто-то хорошо сказал, что все можно назвать искусством, если его вставить в рамку. А надо возвращаться к человеку. Иногда новое отбрасывает в забытое прошлое: шаг вперед, два назад.

У Ани вопрошающе испуганно расширились глаза.

– Не морщи нос в гармошку, не волнуйся и не злись. Не спятил Малевич. Он в некотором смысле гений.

– Тошно от твоих шуток. Все-таки у тебя шпора в одном месте.

– Юмора не понимаешь.

– А если о тебе кто-нибудь вот так же, мол… до точки, посмотрела бы я, как ты запела.

– Не родился еще такой человек! – гордо вскинула голову Инна и надменно продолжила:

– Черный квадрат и до Малевича изображали, но никто не додумался пришпандорить ему философское обоснование. В этом его гениальность.

Правда бывает ползучая, твердо героически стоящая и летящая… Режиссер Довженко когда-то так сказал. Ты за какой вариант? За беспощадность к ситуации? Ведь жизнь – постоянное преодоление препятствий. Как же иначе? Да?

Аня не поняла, чего добивается от нее Инна и предпочла промолчать.

– …Писатель всей своей жизнью предан слову. А кто-то из великих сказал, что слова – бледные тени мыслей и ощущений, что стоят за ними, – сказала Аня. (Только бы не молчать?)

– Если послушать нашу беседу, то они не такие уж и бледные! – с удовольствием заметила Жанна.

– Литература – документ истории, а писатели – глаза и уши человечества. Вот и суди сама. Не надо вешать этикеток: такой, сякой… Все писатели занимаются поисками смысла жизни, но у каждого свой сектор изучения и своя дорога познания истины, – принялась философствовать Аня.

– Но не каждый имеет право браться за перо. А вдруг извратит эпоху? – заметила Инна. – Вопрос на засыпку: «Может, для писателя важнее то, что состояние творческого подъема уже делает его счастливым?»

– Всего-то, – разочарованно протянула Аня.

– А разве у тебя с детьми не так? – приподняла высокие брови Инна.

– Результат работы тоже важен. – Мне представляется, что литература – средство прожить жизнь тебе не предназначенную, ту, которую не получается найти в реальности, когда хочется чего-то сверхобычного. У писателя много этих жизней… В этом есть хорошая доля чистоты и наивности, что свидетельствует об особой душе пишущих, – сказала Аня. И добавила:

– И их читающих и понимающих.

– Я слышала, что некоторые из писателей могут погружать себя в транс и в этом странном состоянии их мысли материализуются. Ты знакома с инверсионным методом? – спросила Жанна.

– А куда погружают себя матерщинники? – вместо ответа пробурчала Аня.

– Я думаю, ни до какого транса дело у них не доходит. Выдают желаемое за действительное. Цену себе набивают. – Жанна засмеялась, чтобы все подумали, что она шутит, на тот случай, если кто-то обидится или неправильно ее поймет.

– Не в ту степь ты отправилась. В чужую кухню да еще со своим самоваром, – презрительно хмыкнула Инна.