скачать книгу бесплатно
Впервые мать избила ее в шесть лет, а Шопенгауэра она прочитала в тринадцать. Кроме обожаемых книг и ненавистной матери, у нее был отец. Его она любила. А он любил ее до самой смерти. Когда его не стало, Эвелина перестала появляться дома. Она пропадала на улице и коротала время у друзей. Именно тогда произошло ее посвящение в ряды отпетых хулиганов – в одной из потасовок Эвелина пырнула ножом пацана. Так она заполучила уважение малолетней братвы. Относились к ней трепетно. Объяснялось это просто: гопоте было не понять, на что так долго можно пялиться в книгах, а Эвелина любила почитать в уголке. В такие моменты от нее держались подальше. Ведь никто не будет беспокоить шамана, пока тот вызывает духов, или весталок во время молитвы. Однако нашелся один смельчак, который присел рядом, чтобы поздороваться. Звали его Тимофеем. Его мужество было оценено, и вскоре Эвелина начала с ним гулять. Это не понравилось тогдашней королеве, ведь она рассчитывала короновать этого парня и усадить рядом с собой.
Против Эвелины развернулась травля. Ее обзывали, над ней издевались и несколько раз избивали. Первое время она терпела, но затем вспомнила рассказ отца.
Он служил в Польше. Там ему приходилось нести караул рядом с памятником воинам-освободителям, а значит – терпеть оскорбления от прохожих и польских солдат, которые также стояли на посту. Отвечать начальство строго запрещало. Так продолжалось изо дня в день. Однако в один из вечеров по завершении караула наши солдаты молча сняли форму и побили польских братьев по оружию. Затем вновь оделись и сдали пост. Формально приказа они не нарушали: им не пришлось отвечать – били поляков в полном молчании. Кроме того, даже форма не помялась. Оскорбления утихли.
Эвелина решила, что с нее хватит. Она смешала уксус, марганцовку и еще бог знает что, а затем вылила этот адский раствор на королеву. Та в ужасе схватилась за голову, все ее волосы тиной повисли на пальцах.
Эвелина осталась довольна результатом и была уверена, что теперь ее оставят в покое. Поэтому она была сильно удивлена, когда на следующий день ее окружили во дворе. Однако бить ее не стали. Вместо этого ей сообщили, что королева теперь она.
Своим первым распоряжением она назначила Тимофея королем. Период их правления подъездные летописцы, наверное, в дальнейшем назовут золотой эрой, а точнее – охуенным временем. Ведь пока над районом стояли Эвелина и Тимофей, банды перестали убивать, а барыги – оставлять закладки на районе. Если с наркотой удалось покончить, договорившись с авторитетом, то с беспределом разобрались только после введения трибунала. Эту систему юные владыки переняли у зэков с зоны. Принцип ее работы прост: каждый может созвать общую сходку вопящих рыл, если посчитает, что какое-то мудло слишком много на себя берет. Король с королевой выслушивают взаимные обвинения, а затем решают, кому на районе лучше не появляться. Иногда к приговору добавляют несколько пинков. Созвать трибунал могут и сами правители, если кто-то посягает на королевскую власть, например, распускает слухи, что королева всем дает, как это было с Эвелиной. Тогда она приказала притащить смутьяна на суд – и там разнесла его матерными силлогизмами. Тот взбесился и бросился на нее, это позволило уже Тимофею взять правосудие в свои руки.
Эвелина прерывает рассказ и отвечает на звонок. Ее подруга зовет нас в ресторан, где работает официанткой. Обещает бесплатную выпивку. Эвелина хочет пойти. «Слушаюсь, ваше величество», – без тени иронии хочу ответить я, но вместо этого просто киваю.
Выходим в ночь. Подруга попросила купить сигареты. Долго ищем их. Вывески ободряюще нам подмигивают, но, когда мы подходим к ним, натыкаемся на запертые двери. Наконец, Эвелина сдается и, к моей радости, уводит нас прочь с холодных улиц.
Когда оказываемся перед рестораном, к нам из-за угла выходит девушка с пухлыми красными щеками. Эвелина обнимается с ней. Зовет ее Светой.
Света проводит инструктаж: заходим со двора, жмемся к стене, внутри молчим. Выдвигаемся. Девушки шепчутся и хихикают, а я похрустываю снегом под ногами. Находим дверь. По бетонной лестнице спускаемся вниз и заходим в темный коридор. Наша проводница освещает путь телефоном. Вдоль стен лежат белые халаты. От скрипа наших шагов они начинают шевелиться. Оказывается, в них люди. Ерзают и сопят.
Выходим из коридора и попадаем в просторный зал. Под потолком сеть, на стене огромная рыбина, а за барной стойкой морская карта. Над столами плывет тусклый синий свет, будто на затонувшем корабле. Нисколько не удивлюсь, если из туалета выйдет призрак капитана с фуражкой и без глаза. Но он так и не появляется, и мы уединяемся в зале поменьше.
Света приносит пиво.
– Я думал, рабство запрещено, – говорю я, беря бутылку.
– Что? – Света хмурится.
– Я про тела в коридоре.
– А! Просто сегодня корпоратив был допоздна, а утренняя смена уже через пять часов. Дольше бы ехали.
Вскоре про меня забывают. Болтают о своем.
Жду. Липкая дремота заливает глаза.
Может, уйти? А Эвелина? Без нее меня ожидает одинокий диван в гостиной.
Пышущую словами Свету обрывает телефонный звонок. Из трубки рвется брыкающаяся музыка. Мимо нее протискиваются обрывки слов. Света щурится, пытаясь собрать их вместе. Вдруг начинает хохотать, заглушая рев музыки. Говорит, что подруга зовет ее в клуб. Наконец! Но ехать одна она не хочет – подстрекает Эвелину. Я едва сдерживаюсь, чтобы не кинуть в нее бутылкой. К счастью, в ответ звучит отказ.
Вновь пробираемся мимо сопящих халатов.
Эвелина предлагает поехать к ней. «Дома мне уютней», – произносит она. Я, конечно, не возражаю.
Такси везет нас сквозь размытые ночные огни. Тормозим перед одинокой хрущевкой. Выходим. Во дворе темень и та молчаливая покинутость, которая встречается на окраинах городов.
В квартире тихо и пусто. Словно оправдываясь, Эвелина говорит, что соседка уехала к родителям. Предлагает чай. Я боюсь, что усну еще до того, как он заварится, и хватаю ее за руку. По ладони скользит холодок, а на губах отпечатывается жар.
Вваливаемся в ближайшую комнату, и я начинаю стягивать с нее одежду. Под зелеными холмиками все это время скрывался белый бюстгальтер. Я срываю его, и он летит на пол. Вслед за ним летит моя рубашка.
Жар от губ перекинулся на все ее тело.
В прихожей трезвонит телефон. Эвелина вскакивает, исчезает за дверью и возвращается с громыхающей трубкой. Она присаживается на край дивана, выслушивает, а затем бросает: «Скоро будем».
Она что, собирается всё бросить и ускользнуть в клуб?!
Негодование подкидывает меня.
– Что случилось? – спрашиваю я со скрежетом разочарования на зубах.
– Свету и Аню какие-то кавказцы не хотят выпускать из клуба. Нужно вытаскивать, – Эвелина отвечает, не глядя на меня, а затем вновь подносит телефон к уху. – Тима, привет. Ты спишь? Извини. Тут к Свете и Ане хачи лезут в клубе. Не дают им уйти. Нужно подогнать туда. Короче, собирай ребят. Да, да. Всех, до кого сможешь дозвониться. В первую очередь звони Волчонку. Я скоро буду там. Увидимся. А, стой! Прихвати мои кастеты. Они у тебя остались…
Пока Эвелина говорит, я успеваю замерзнуть. Натягиваю рубашку. Напротив меня стеллаж, заставленный книгами. Тот самый, с сайта знакомств.
Мне кажется, я нахожусь на приеме у крупного чиновника. Он вкрадчиво отдает распоряжения, важно вздыхает и хлещет замечаниями, а я ожидаю своей очереди.
– Извини, что так получилось, – произносит Эвелина, и вот я вновь в темном дворе ожидаю, когда такси отвезет меня к одинокому дивану.
Глава 4
Статья пишется бодро. Желание окончательно расквитаться с выставкой подстегивает сильнее, чем обещанный гонорар. Остается пара абзацев. Не больше.
По уху щелкает оповещение о новом сообщении. Сворачиваю текст.
Сердце прыгает на ребра, а затем летит вниз. В горле застревает выкрик, не давая продохнуть.
Катя Вихерева написала: «Привет».
Я сглатываю. Мой взгляд прыгает с буквы на букву. П-р-и-в-е-т.
Ошалело, дрожащими пальцами я набиваю «привет» и смотрю, как слово виснет на экране. Под ним выскакивает вопрос: «Как поживаешь?»
Поживаешь…
Этот дебил хоть понимает, чью страницу взломал?!
Тупая злость бьет по мне с такой же силой, с какой полено может шандарахнуть по голове. Забываю про испуг.
«Денег просить будешь?» – клокочу я.
«А зачем мне деньги? Я просто хотела узнать, как ты поживаешь», – всплывает ответ.
Это что, розыгрыш такой?!
«Это не смешно, придурок. Ты хоть знаешь, что Катя умерла?»
Молчание.
Я выдыхаю и устало откидываюсь на спинку стула. Закрываю глаза.
Новый щелчок.
Твою мать…
Смотрю на экран. На нем появилось новое сообщение.
«Я знаю, что мертва. Неприлично напоминать девушке про ее недостатки».
Хватаюсь за монитор. Сейчас захлопну со всей дури, чтобы слышно было треск и скрежет!
Выпрыгивает еще одно сообщение. Я успеваю прочитать.
«Ты не веришь, что это я? Просто спроси меня о том, что можем знать лишь мы вдвоем».
Рука замирает. Пуд ярости тащит ее вниз, но я держусь.
«Ну же, Женя».
Я разжимаю одеревеневшие пальцы.
Разве это возможно? Это ведь безумие. Тебя разводят, а ты ведешься, словно идиот. Сейчас кто-то насмехается над твоей нерешительностью, а ты вылупился на экран, вместо того чтобы захлопнуть его. Надо сделать это прямо сейчас, пока вера в невозможное окончательно не затуманила голову!
Но пока я подначиваю себя закрыть ноутбук, мысли успевают рвануться в далекое детство и вернуться с воспоминанием о пасмурном дне. И вместо того, чтобы ухватиться за экран, пальцы тянутся к клавиатуре.
«Что я сделал, пока мы были дежурными в восьмом классе?» – пишу я.
Тогда за окном копошилась осень. Ее слизкий бок размазывал по окнам капли дождя. Мы с Катей елозили шваброй между партами, и я сетовал на проблемы, казавшиеся тогда неразрешимыми. Катя слушала. Но ей было не понять моих тяжелых вздохов – она же круглая отличница. А разве может быть по-другому, когда твоя мать учитель?
Разговор качнулся в сторону нашей классной, Елизаветы Георгиевны. И вот все мои неокрепшие ругательства закружились вокруг нее.
За день до этого, помнится, весь класс читал стихи. Поэзия не нравилась мне уже в те времена, и рифмы я заучивал с трудом. Неудивительно, что сбивался я много, а мое неловкое, напряженное молчание сопровождалось смешками одноклассников. Пару раз с мест выкрикнули что-то обидное. Вместо того, чтобы прихлопнуть мошкарой мельтешащее по классу хихиканье, Елизавета Георгиевна молча пряталась за своим неизменным розовым платочком. Мучения окончились тройкой, над которой дома никто и не подумал смеяться.
А я ведь любил нашу классную. И она отвечала мягким, теплым взглядом. А тут такое предательство… После заваленной контрольной по математике и полнейшего непонимания химических формул стерпеть такого унижения я уже не мог. Мне стало так невыносимо горько, что захотелось плеваться. Харкнуть хотелось смачно. И лучше в лицо Елизаветы Георгиевны. Но ее в классе не было, а была бы – я бы, конечно, не смог. Я подошел к учительскому столу и открыл верхний ящик. В нем на учебниках лежал аккуратный розовый квадрат платка. Я достал его, распотрошил и жахнул прямо в сердцевину. Жирный, лоснящийся плевок гусеницей свернулся на яркой ткани. Я раздавил его и размазал по всему платку. Затем свернул и положил обратно. Катя все видела и с искрящимся восторгом взирала на меня. Ей нравились подобные выходки, ведь сама она не осмеливалась открыто совершать их.
На следующий день я с терпким ехидством наблюдал, как Елизавета Георгиевна обтирает платочком свое плотное лицо.
«Ты плюнул в платок класснухи. Но об этом знал весь класс и даже сама Елизавета Георгиевна», – моментально прилетает ответ.
Я с ужасом перевожу взгляд от одного слова к другому. Не знаю, что больше напугало меня – то, что мой собеседник знал ответ, или то, что его знали все.
«Но как про это узнали?» – строчу я.
«Я проболталась. Ты думаешь, я бы смогла о таком умолчать?»
«Ты подставила меня!»
«Это ведь потом я узнала, что у Елизаветы Георгиевны мать умерла. И рассказала сразу тебе».
Действительно, спустя неделю Катя во время урока прошептала мне, что в ночь перед чтением стихов у Елизаветы Георгиевны умерла мать. Поэтому она вела себя так отрешенно. И только поэтому не вступилась за меня. До этого я все дни гордился своим поступком, а после рассказа Кати моя гордость обернулась стыдом.
А ведь несколько лет назад я столкнулся в торговом центре с постаревшей классной. Она была так рада видеть меня…
На мониторе новое сообщение: «Спроси лучше то, что можем знать лишь мы вдвоем и больше никто».
Я чешу подбородок. Затем, ухмыляясь, пишу: «Где было наше последнее свидание?»
Сейчас ты попадешься! Все думали, что мы с Катей встречаемся, хотя на самом деле…
«Мы не встречались», – читаю я.
И правда, мы не встречались…
«Кстати, а почему?»
«Просто…» – я начинаю печатать и задумываюсь.
Вместе с Катей я учился с самых первых школьных дней, но сблизились мы лишь в летнем лагере после седьмого класса. Не помню, кто первый подошел. Не помню, кто сказал первое слово. То лето кружит в моей голове яркой каруселью. Образы мелькают так быстро, что сливаются в одно сплошное сияющее полотно. Просто мы вдруг поняли, что нам нравится проводить время вместе.
Мы искали любую возможность остаться наедине. Часто играли в бадминтон. После игры сбегали купаться. Река убаюкивала нас на песчаных ладонях. На пляже мы могли провести остаток дня. И даже посреди шумной ватаги ребятни мы могли перекидываться мячом только друг с другом под недоумевающие выкрики остальных.
После лагеря мы вернулись в город, и месяц я тосковал по легкому, льющемуся Катиному смеху. А еще скучал по ее взгляду – открытому, прямому, но с неизменной лаской. Никогда я так не ждал начала учебы.
Когда мы наконец встретились, был отсыревший, размякший день. Но в тот момент мне показалось, что я увидел Катю на берегу реки – стало так же тепло и ярко. Должно быть, мы навсегда остались на том пляже.
Я понимал, что Катя ждет от меня чего-то. Я также требовал этого от себя. Но смутные догадки пугали меня. Сквозь них мерещилась совершенно другая жизнь – не такая беззаботная и простая. Порой сердце мое, цепляясь за ее взгляд, пыталось вырваться наружу. Оно подпрыгивало, готовое обернуться словами и устремиться навстречу скребущей душу улыбке. Но я в испуге хватался за него. Мы с Катей продолжали гулять после школы, шататься по торговым центрам и ходить в кино. Но нужных слов я не произнес. Со временем наши отношения впали в спокойное русло.
На одной из квартирных посиделок я ненароком увидел Катю в чужих объятьях. В тот день я впервые напился так, что остаток вечера провел над унитазом.
«Просто я боялся», – пишу я.
«Даже после выпускного?» – спрашивает Катя.
После выпускного мы долго не виделись. Лишь изредка переписывались. Я знал, что она встречается с каким-то улыбчивым парнем, а меня устраивало одиночество. А потом появилась Таня.
Если бы не встреча выпускников – не видать мне больше Кати. Отстранившись от галдящих одноклассников, мы перекидывались словами лишь друг с другом, прямо как в детстве мячом. «Небось, уже детьми обзавелась?» – с испуганным смешком кидаю фразу. Вспыхнувшими глазами она ловит подачу, а затем швыряет обратно: «Для начала мужиком надо обзавестись». Хватаюсь за ее слова и с силой толкаю: «А прежний куда делся?» А она отбивает ухмылкой: «Сбежала».
После этого вечера мы много переписывались. Пока делились планами на будущее, упомянул: «…а еще было бы неплохо замутить с тобой». Конечно, это была шутка. Но шутка не случайная. Возмущаться Катя не стала, а лишь отметила, что замутить с ней совсем непросто. А еще напомнила про Таню.
Таня уже болела. Но тогда я еще не оставлял попыток помочь ей. Поэтому шутка осталась шуткой.
«Я не мог бросить девушку», – признаюсь я.
А потом мне написал одноклассник. В сообщении была лишь пара слов: «Катя погибла».
На пляже я остался один.
Случилось это на трассе. Байк вместе с Катей вынесло на встречку. Она неслась, как ей казалось, навстречу жизни, а ее поджидала смерть. Мажор, бывший с ней, выжил, а ее намотало на колесо фуры.
На похороны я не поехал. В гробу ее не видел. Может быть, поэтому я до сих пор не верю в смерть Кати. Ну как одно сообщение может вычеркнуть из жизни человека? До сих пор воспоминаниям я верю больше, чем словам на экране. Ведь вот та девочка на берегу реки стоит за колыхающейся занавеской памяти. Стоит ее отстранить рукой…
