скачать книгу бесплатно
Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Кай Берд
Мартин Дж. Шервин
Первая полная и подробная биография «отца атомной бомбы» Дж. Роберта Оппенгеймера – великого и харизматичного ученого, который создал оружие, способное уничтожить мир. Но, осознав последствия своей работы после трагедии Хиросимы и Нагасаки, он начал борьбу за международный контроль над ядерной энергией, а также яростно выступал против разработки водородной бомбы.
Оппенгеймера ненавидели высокопоставленные сторонники «ядерного превосходства США», за ним вел непрерывную слежку директор ФБР Эдгар Гувер, изучая каждый его шаг и каждое слово. Репутацию ученого целенаправленно уничтожали, записывая в изменники родины. Однако время все расставило по своим местам…
Его непростая жизнь – ключ к понимаю недавнего прошлого и осознанию ошибок, которых можно избежать в будущем.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Кай Берд, Мартин Дж. Шервин
Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Посвящается Сюзан Голдмарк и Сюзан Шервин, а также памяти Ангуса Кэмерона и Жана Майера
Современные Прометеи еще раз совершили набег на Олимп и вернули людям похищенные у Зевса молнии.
«Сайентифик мансли». Сентябрь 1945 года
Прометей украл у богов огонь и передал людям. Когда Зевс узнал об этом, он приказал Гефесту пригвоздить тело Прометея к Кавказскому хребту. Там, прикованный к скале, Прометей простоял связанным очень много лет, и каждый день орел, прилетая, выклевывал ему лопасти печени, которые за ночь отрастали вновь[1 - Перевод В. Боруховича. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер.].
Аполлодор. Мифологическая библиотека. Книга I:7. II век до н. э.
Kai Bird and Martin J. Sherwin
AMERICAN PROMETHEUS:
The Triumph and Tragedy of J. Robert Oppenheimer
© Kai Bird and Martin J. Sherwin, 2005
© Школа перевода В. Баканова, 2022
© Издание на русском языке AST Publishers, 2023
Предисловие
За четыре дня до Рождества 1953 года жизнь Роберта Оппенгеймера – карьера, доброе имя, даже собственная оценка своих заслуг – полетела в тартарары. «Со мной происходят невероятные вещи!» – воскликнул Роберт, глядя в окно машины, несущей его к дому адвоката в Джорджтауне, Вашингтон, округ Колумбия. Через несколько часов ему предстояло принять судьбоносное решение. Уйти с должностей консультанта в различных государственных ведомствах? Или оспорить обвинения, перечисленные в письме, которое Льюис Стросс, председатель Комиссии по атомной энергии (КАЭ), нежданно-негаданно вручил ему после полудня? Письмо сообщало, что после повторного рассмотрения его позиций и предлагаемых им рекомендаций был сделан вывод о его неблагонадежности, и содержало список обвинений из тридцати четырех пунктов – от дурацкого «вы были завербованы в 1940 году как спонсор “Друзей китайского народа”» до политического «начиная с осени 1949 года вы категорически возражали против создания водородной бомбы».
Странное дело, но с самого момента ядерной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки Оппенгеймер не мог избавиться от предчувствия, что над ним сгущаются грозовые тучи. Несколькими годами ранее, в конце 1940-х, к моменту, когда он достиг в американском обществе поистине звездного статуса наиболее заслуженного и уважаемого ученого и советника по вопросам государственной политики своего поколения и даже попал на обложки журналов «Тайм» и «Лайф», Оппенгеймер прочитал короткую повесть Генри Джеймса «Зверь в чаще». Он был совершенно потрясен историей одержимости и болезненного себялюбия главного героя, которого преследовало ощущение собственной предопределенности «для чего-то необыкновенного, разительного, возможно даже – ужасного, чудовищного, и что рано или поздно недоброе предчувствие сбудется»[2 - Перевод Э. Линецкой.]. Чем бы ни явилось это событие, Роберт заранее знал, что оно его «сокрушит».
По мере нарастания в послевоенной Америке волны антикоммунизма Оппенгеймер чувствовал, что «зверь в чаще» подкрадывается все ближе и ближе. Вызовы на слушания в занятые охотой на «красных» комитеты конгресса, «жучки» ФБР в домашних и офисных телефонах, лживые вбросы в прессе, порочащие его политическую репутацию и рекомендации, вызывали у него ощущение преследования. Участие в левом движении 1930-х годов в Беркли в сочетании с послевоенным сопротивлением планам ВВС массированных ядерных бомбардировок, которые он назвал геноцидом, раздражали многих влиятельных вашингтонских инсайдеров, среди них – директора ФБР Джона Эдгара Гувера и Льюиса Стросса.
В тот вечер в джорджтаунском доме Герберта и Энн Маркс наступило время взвесить шансы. Герберт был не только адвокатом, но и близким другом Оппенгеймера. Жена Герберта, Энн Уилсон Маркс, когда-то работала у Роберта секретаршей в Лос-Аламосе. В тот вечер, по наблюдениям Энн, их друг находился «на грани отчаяния». И все же после длительного обсуждения Оппенгеймер решил – не столько по убеждению, сколько от неизбежности, что, какой бы нечестной ни была игра, обвинения нельзя оставить без ответа. Поэтому они с Гербертом написали письмо «дорогому Льюису». В нем Оппенгеймер указал на призыв Стросса к добровольному увольнению. «В качестве приемлемой альтернативы вы предлагаете, чтобы я в одностороннем порядке расторгнул контракт консультанта Комиссии [по атомной энергии] и таким образом избежал бы публичного рассмотрения обвинений…» Оппенгеймер сообщил, что тщательно взвесил этот вариант. Однако «в сложившихся обстоятельствах, – продолжал он, – такой порядок действий означал бы, что я признаю и согласен с тем, что не пригоден к государственной службе, на которой я состоял последние двенадцать лет. Я не могу этого сделать. Будь я столь низок, я вряд ли бы мог служить моей стране так, как я служил, стать директором Института [перспективных исследований] в Принстоне и не единожды выступать от имени нашей науки и нашей страны».
К концу вечера Роберт устал и пришел в уныние. Выпив пару бокалов спиртного, он поднялся наверх в гостевую спальню. Через несколько минут Энн, Герберт и жена Роберта Китти, приехавшая в Вашингтон вместе с мужем, услышали «страшный грохот». Прибежав наверх, они застали спальню пустой, а дверь в санузел запертой изнутри. «Я не могла ее открыть, – рассказывала потом Энн, – а Роберт не отвечал».
Ученый потерял сознание, заблокировав своим туловищем вход. Постепенно хозяева дома отодвинули дверью обмякшее тело гостя в сторону. Когда Роберт пришел в себя, то, по воспоминаниям Энн, «что-то мямлил». Он признался, что принял таблетки снотворного, выписанного для жены. «Не давайте ему заснуть», – предупредил по телефону врач. Почти час, дожидаясь приезда врача, они гуляли с Робертом по дому и отпаивали его кофе.
«Зверь», выслеживавший Роберта, наконец прыгнул. Начались тяжелые испытания, положившие конец его карьере, но странным образом укрепившие его репутацию и обеспечившие ему добрую память предков.
Путешествие Роберта из Нью-Йорка до Лос-Аламоса, штат Нью-Мексико, от неизвестности к славе, ознаменовалось участием в великих схватках и победах горячей и холодной войны XX века в области науки и социальной справедливости. Его жизнь направляли выдающийся интеллект, родители, учителя Школы этической культуры и юношеские впечатления. Свое профессиональное развитие Роберт начал в 1920-е годы в Германии, где изучал квантовую физику – новую науку, которую он полюбил и всячески пропагандировал. В 1930-е годы, когда он создавал лучший в Соединенных Штатах научный центр при Калифорнийском университете в Беркли, его глубоко волновали последствия Великой депрессии у себя дома и разгул фашизма за рубежом. Он активно сотрудничал с друзьями – среди них было много как попутчиков, так и настоящих коммунистов – в борьбе за экономическое и расовое равноправие. Это были лучшие годы его жизни. Десятилетие спустя эти же события были использованы, чтобы заткнуть ему рот, – хорошее напоминание о том, как нелегко удержать баланс демократических принципов, которых мы придерживаемся, и как тщательно их следует оберегать.
Травля и унижения, пережитые Оппенгеймером в 1954 году в разгар маккартизма, обрушились не на него одного. Однако он был наиболее известной их жертвой. Оппенгеймер стал Прометеем Америки, «отцом атомной бомбы», возглавившим борьбу за то, чтобы вырвать у природы страшный солнечный огонь и обратить его на службу стране в лихое военное время. Потом Роберт прозорливо оценит исходящую от него угрозу, не теряя надежды на потенциальную пользу, и наконец начнет отчаянно критиковать планы ядерной войны, принятые военными и поддержанные кабинетными стратегами: «Как относиться к цивилизации, всегда считавшей этику непременной частью жизни человека, но не способной обсуждать перспективу уничтожения практически всего живого кроме как языком умствования и теории игр?»
В конце 1940-х годов, после охлаждения американо-советских отношений, настойчивое стремление Оппенгеймера ставить столь щекотливые вопросы сильно тревожило вашингтонский истеблишмент, отвечавший за национальную безопасность. В 1953 году в Белый дом вернулись республиканцы, и у рычагов власти в Вашингтоне встали сторонники массированного ядерного возмездия – такие, как Льюис Стросс. Стросс и его соратники вознамерились заткнуть рот человеку, который, как они опасались, в одиночку мог развенчать их политику.
Нападая на политические взгляды и профессиональные суждения Оппенгеймера, на его жизнь и ценности, его критики вскрыли в 1954 году многие противоречия в характере ученого: амбициозность и неуверенность в себе, гениальность и наивность, настойчивость и пугливость, стоицизм и растерянность. Многое можно почерпнуть из более тысячи напечатанных плотным шрифтом страниц досье совета КАЭ по кадровой безопасности под названием «Дело Дж. Роберта Оппенгеймера». В то же время расшифровка стенограмм слушаний показывает, как мало противники Оппенгеймера сумели преодолеть эмоциональную броню этого непростого человека, которой он окружил себя с ранней молодости. «Американский Прометей» исследует загадочную личность, скрывающуюся за этой броней, прослеживая жизненный путь Роберта с раннего детства в нью-йоркском районе Верхний Вест-Сайд в начале XX века до его смерти в 1967 году. Эта глубоко личная биография исследована и написана с верой в то, что общественное поведение человека и его политические решения (а в случае с Оппенгеймером и научные тоже) диктуются личными впечатлениями, накапливаемыми в течение всей жизни.
«Американский Прометей» четверть века создавался на основе многих тысяч страниц документов из архивов и личных собраний в США и за рубежом. В создании книги использовано обширное письменное наследие самого Оппенгеймера, хранящееся в Библиотеке конгресса, и тысячи страниц из досье ФБР, накопившиеся за четверть века слежки. Мало кто из публичных фигур подвергался столь дотошной проверке. Читатели «услышат» зафиксированные звукозаписывающей аппаратурой ФБР и транскрибированные слова Роберта. Даже архивные записи рассказывают о человеке не всю правду, поэтому мы взяли интервью у сотен близких друзей, родственников и коллег Оппенгеймера. Многих из тех, кто отвечал на наши вопросы в 1970-е и 1980-е годы, больше нет в живых, однако рассказанные ими истории рисуют подробный портрет удивительного человека, который ввел нас в ядерный век и безуспешно боролся – как до сих пор пытаемся бороться мы сами – за то, чтобы навсегда устранить угрозу ядерной войны.
История жизни Оппенгеймера напоминает, что наша сегодняшняя идентичность остается тесно связанной с культурой атома. «С 1945 года бомба владеет нашим сознанием, – писал Э. Л. Доктороу. – Сначала она стала нашим оружием, затем – нашей дипломатией, а сейчас она воплощена в нашей экономике. Да и можем ли мы помыслить, что нечто чудовищно мощное после прошедших многих лет не составляет существо нашей идентичности? Великий голем, сотворенный нашими руками против наших врагов, и есть наша культура, наша культура бомбы – ее логика, ее вера, ее прозрение». Оппенгеймер мужественно стремился оторвать нас от культуры бомбы посредством сдерживания ядерной угрозы, которую сам же помог выпустить на волю. Его наиболее выдающимся вкладом стал план передачи ядерной энергии под международный контроль, получивший известность как «Доклад Ачесона – Лилиенталя» (на самом деле его почти полностью составил и написал Оппенгеймер). Доклад остается уникальным образцом рационального подхода ядерного века.
Увы, внутренняя и внешняя политика времен холодной войны обрекла этот план на провал, и Америка вместе с другими странами на следующие полвека возвела бомбу в культ. С окончанием холодной войны угроза взаимного ядерного уничтожения, казалось бы, миновала, однако по иронии судьбы угроза ядерной войны и ядерного терроризма в XXI веке стоит острее прежнего.
В эпоху, наступившую после 11 сентября, стоит вспомнить, что отец атомной бомбы еще на заре ядерного века предупреждал нас: бомба, будучи оружием неизбирательного устрашения, немедленно сделала Америку более уязвимой к неспровоцированному нападению. Когда его спросили на закрытом слушании в Сенате в 1946 году, «способны ли три-четыре человека тайно ввезти [атомную] бомбу частями в Нью-Йорк и взорвать весь город», Оппенгеймер четко ответил: «Разумеется, это можно сделать, и люди могут разрушить Нью-Йорк». На вопрос озадаченного сенатора: «Какой инструмент нужен, чтобы обнаружить атомную бомбу, спрятанную в городе?» – Оппенгеймер съязвил: «Отвертка [чтобы вскрыть каждый ящик и каждый чемодан]». Единственной защитой от ядерного терроризма могло служить лишь полное уничтожение ядерного оружия.
Предостережения Оппенгеймера были проигнорированы, потом заткнули рот и ему самому. Подобно мятежному греческому богу Прометею, укравшему огонь у Зевса и отдавшего его людям, Оппенгеймер даровал нам огонь атома. Но когда он попытался взять свой подарок под контроль, открыть нам глаза на страшную опасность, власть предержащие, как в свое время Зевс, разгневались и наказали отступника. Как писал Уорд Эванс, член дисциплинарного комитета Комиссии по атомной энергии, голосовавший против общего решения, лишение Оппенгеймера секретного допуска оставило «черное пятно на гербовом щите нашей страны».
Пролог
Черт, так уж вышло, что я влюблен в эту страну.
Роберт Оппенгеймер
Принстон, Нью-Джерси, 25 февраля 1967 года. Несмотря на обещанную бурю и лютый холод, охвативший Северо-Восток, шесть сотен друзей и коллег, нобелевские лауреаты, политики, генералы, ученые, поэты, писатели, композиторы и знакомые из разных слоев общества собрались, чтобы помянуть жизнь и оплакать смерть Дж. Роберта Оппенгеймера. Некоторые помнили его как терпеливого учителя и с нежностью называли Оппи. Другие знали его как великого физика, человека, ставшего в 1945 году «отцом» атомной бомбы, национального героя и блестящий образец ученого на службе государства. Все с горечью помнили: всего через девять лет после создания бомбы новая республиканская администрация президента Дуайта Д. Эйзенхауэра объявила, что Роберт Оппенгеймер представляет собой угрозу национальной безопасности, из-за чего ученый стал самой известной жертвой антикоммунистической охоты на ведьм в США. Гости собрались с тяжелым сердцем почтить память гения, познавшего в своей удивительной жизни как триумфы, так и трагедии.
Нобелевские лауреаты были представлены всемирно известными физиками Исидором А. Раби, Юджином Вигнером, Джулианом Швингером, Ли Чжэндао и Эдвином Макмилланом. Дочь Альберта Эйнштейна Марго приехала почтить память бывшего начальника ее отца в Институте перспективных исследований. Приехал и Роберт Сербер, учившийся у Оппенгеймера в Беркли в 1930-е годы, близкий друг и ветеран Лос-Аламоса, а также великий физик из Корнеллского университета Ханс Бете, нобелевский лауреат, исследователь «внутренней кухни» Солнца. Эрва Денхэм Грин, соседка с тихого карибского острова Сент-Джон, где после публичного унижения 1954 года Оппенгеймеры построили пляжный коттедж, бок о бок сидела со светилами американской внешней политики – юристом и советником многих президентов Джоном Дж. Макклоем, военным руководителем Манхэттенского проекта, генералом Лесли Р. Гровсом, министром ВМС Полом Нитце, лауреатом Пулитцеровской премии, историком Артуром Шлезингером и сенатором от Нью-Джерси Клиффордом Кейсом. Президент США Линдон Б. Джонсон прислал своего консультанта по науке Дональда Ф. Хорнига, ветерана Лос-Аламоса, который присутствовал вместе с Оппенгеймером на испытаниях первой в истории атомной бомбы под кодовым названием «Тринити» 16 июля 1945 года. Ряды ученых и вашингтонских элитариев перемежали литераторы и деятели культуры – поэт Стивен Спендер, писатель Джон О’Хара, композитор Николай Набоков, директор балетной труппы Нью-Йорка Джордж Баланчин.
Во время сдержанной панихиды в первом ряду актового зала «Александер-холл» Принстонского университета сидела вдова ученого Кэтрин «Китти» Пюнинг Оппенгеймер. Ее сопровождали дочь Тони двадцати двух лет и сын Питер двадцати пяти лет. Место рядом с Питером занимал младший брат Роберта Фрэнк Оппенгеймер, чья карьера физика тоже утонула в водовороте маккартизма.
В зале прозвучали «Заупокойные песнопения» Игоря Стравинского, с чьим творчеством Роберт впервые познакомился в этом самом зале осенью предыдущего года. Затем Ханс Бете, знавший Оппенгеймера тридцать лет, произнес первую из трех траурных речей. «Он совершил больше любого другого человека, – сказал Бете, – для величия американской теоретической физики. <…> Он был лидером. <…> Но не ставил себя выше других, никогда не навязывал свою волю. Он помогал нам раскрыть свой потенциал, играя роль доброго хозяина, принимающего гостей…» В Лос-Аламосе Оппенгеймер вел за собой тысячи сотрудников в неформальном соревновании с немцами за то, чтобы первыми создать атомную бомбу, превратил девственное плоскогорье в лабораторию, а разношерстную группу ученых – в слаженную команду. Бете и другие ветераны Лос-Аламоса хорошо знали, что без Оппенгеймера пресловутую «штучку», изготовленную в Нью-Мексико, не успели бы закончить вовремя до окончания войны.
Вторую траурную речь произнес Генри Девульф Смит, физик и сосед Роберта по Принстону. В 1954 году этот ученый был единственным из пяти членов Комиссии по атомной энергии, кто проголосовал за возвращение Оппенгеймеру секретного допуска. В качестве непосредственного участника закрытого слушания о секретном допуске Смит мог наблюдать вблизи, через какое издевательство пришлось пройти Оппенгеймеру: «Такое зло невозможно исправить, такое пятно на нашей истории невозможно вывести. <…> Мы сожалеем, что его так скверно отблагодарили за великий труд на благо страны…»
Наконец настал черед выступления Джорджа Кеннана, ветерана дипломатии, бывшего посла, отца послевоенной американской политики сдерживания Советского Союза, давнего друга и соратника Оппенгеймера по Институту перспективных исследований. Ни один человек не повлиял на представления Кеннана о бесчисленных угрозах ядерного века больше, чем Оппенгеймер. В нем Кеннан нашел лучшего друга, взявшего под защиту его труд и приютившего его в Институте, когда несогласие с американской политикой периода холодной войны сделало его парией в Вашингтоне.
«Дилеммы, вызванные победами человечества над силами природы, не подкрепленные нравственной твердостью, – сказал Кеннан, – жестоко давили на него, как ни на кого другого. Никто не видел угрозу человечеству, порожденную этим растущим несоответствием, лучше него. Эта тревога ни разу не поколебала его веры в важность поиска истины – и научной, и общечеловеческой. В то же время не было другого человека, более горячо желающего предотвратить катастрофу, к которой грозила привести разработка оружия массового поражения. Роберт заботился об интересах всего человечества, однако наибольшую возможность для осуществления этих устремлений видел в своем статусе американского гражданина, сына великой нации.
Когда в темные времена в начале пятидесятых его со всех сторон осаждали неприятности и он находился в эпицентре конфликта, я высказал мнение, что его бы с радостью приняли в любом из сотен научных центров за рубежом, и спросил, не задумывался ли он о переезде. Со слезами на глазах он ответил: “Черт, так уж вышло, что я влюблен в эту страну”[3 - Кеннан был глубоко тронут энергичной реакцией Оппенгеймера. Бывший дипломат пересказал эту историю в 2003 году, отмечая сотую годовщину со дня рождения. На этот раз слезы стояли в его глазах. – Примеч. авторов.]».
Роберт Оппенгеймер был загадкой, физиком-теоретиком, выдающимся харизматичным лидером и одновременно эстетом, предпочитающим прямоте недосказанность. За десятилетия, прошедшие после его смерти, историю жизни Оппенгеймера окутали разногласия, мифы и загадки. Для коллег, как например доктора Хидэки Юкавы, первого японского нобелевского лауреата, Оппенгеймер служил «символом трагической судьбы современного ученого-ядерщика». Для либералов он был самой выдающейся жертвой маккартистской охоты на ведьм, символом гнусной травли со стороны правых. Политические противники считали его тайным коммунистом и патентованным лжецом.
Роберт Оппенгеймер был чрезвычайно гуманным человеком, талантливым и в то же время сложным, в равной мере блестящим и наивным, страстным поборником социальной справедливости и неутомимым советником на службе государства. Вместе с тем приверженность идее обуздания безудержной гонки ядерных вооружений создала ему влиятельных врагов в рядах государственной бюрократии. Как говорил его друг Исидор Раби, Роберт, «будучи мудрым, при этом вел себя очень глупо».
Физик Фримен Дайсон находил в Оппенгеймере глубокие, острые противоречия. Роберт посвятил свою жизнь науке и рациональному мышлению. И все же, по наблюдениям Дайсона, решение Оппенгеймера участвовать в создании оружия массового истребления, по сути – геноцида, выглядело как «сделка Фауста с дьяволом. <…> И мы, разумеется, от нее так и не избавились…». Подобно Фаусту, Оппенгеймер попытался изменить правила сделки и был отринут. Он возглавил работу по высвобождению энергии атома, но, когда попытался предостеречь соотечественников от связанной с ней угрозы и добиться, чтобы Америка меньше полагалась на ядерные вооружения, правительство поставило под сомнение его благонадежность и устроило над ним суд. Друзья сравнивали публичное унижение Оппенгеймера с судилищем, устроенным в 1633 году церковными мракобесами над еще одним ученым – Галилео Галилеем. Другие увидели в этом событии мерзкий отголосок антисемитизма и проводили параллель с делом капитана Альфреда Дрейфуса 90-х годов XIX века.
Однако ни то, ни другое сравнение не помогают полностью понять Роберта Оппенгеймера как личность, его научные достижения и уникальную роль архитектора ядерной эпохи. Это помогает сделать история его жизни.
Часть первая
Глава первая. «Всякую новую мысль он воспринимал как само совершенство»
Я был до отвращения хорошим, сладеньким мальчиком.
Роберт Оппенгеймер
В первом десятилетии XX века наука раскрутила вторую американскую революцию. Двигатель внутреннего сгорания, авиация и множество других изобретений вскоре преобразили страну, в которой прежде главным средством транспорта служила лошадь. Технологические новинки быстро изменили быт простых людей. В этот же период известная лишь немногим группа ученых закладывала основы еще одной, более фундаментальной революции. Физики-теоретики по всему миру начали менять наше представление о пространстве и времени. Французский физик Анри Беккерель в 1896 году открыл радиацию. Макс Планк, Мария Кюри, Пьер Кюри и другие пополнили знания о природе атома. И наконец, в 1905 году Альберт Эйнштейн опубликовал свою специальную теорию относительности. Возникло ощущение, что стала другой сама Вселенная.
По всему земному шару ученых славили как героев, обещающих вот-вот начать новый золотой век рациональности, процветания и меритократии. В Америке вызов старому порядку бросило движение за реформы. Теодор Рузвельт, используя Белый дом в качестве «кафедры проповедника», доказывал, что качественное управление обществом в союзе с наукой и прикладной технологией способно вызвать к жизни новую эпоху просвещения и прогресса.
Дж. Роберт Оппенгеймер пришел в этот окрыленный надеждами мир 22 апреля 1904 года. Он родился в семье первого и второго поколений немецких иммигрантов, стремившихся стать американцами. Хотя по этническому происхождению и культуре Оппенгеймеры были евреями, они не посещали ни одну из нью-йоркских синагог. Не отвергая еврейские корни, Оппенгеймеры решили формировать свою идентичность в исключительно американской ветви иудаизма – Обществе этической культуры, преклонявшемся перед рационализмом и светским гуманизмом прогрессивного типа. В то же время общество предлагало передовые методы решения трудностей, с которыми в Америке сталкивался любой иммигрант. В душе Роберта Оппенгеймера навсегда закрепилось двоякое отношение к своей еврейской идентичности.
Как следует из названия общества, этическая культура являлась не религией, а образом жизни, поддерживающим социальную справедливость и отвергающим стремление к богатству и власти за чужой счет. Мальчик, который впоследствии станет основоположником ядерной эпохи, вырос в культурной среде, уважавшей независимость мышления, эмпирическое познание и свободомыслие – по сути, те же ценности, что присущи науке. И все же по иронии судьбы жизнь Роберта Оппенгеймера, посвященная социальной справедливости, рациональному началу и науке, стала метафорой массовой гибели от ядерного смерча.
Отец Роберта, Юлиус Оппенгеймер, родился 12 мая 1871 года в немецком городе Ханау на востоке от Франкфурта. Отец Юлиуса, Беньямин Пинхас Оппенгеймер, никогда не учившийся в школе крестьянин, торговавший зерном, вырос в деревенской лачуге, напоминавшей, как потом писал Роберт, «германское средневековье». У Юлиуса имелись двое братьев и три сестры. В 1870 году двоюродные братья Беньямина, Зигфрид и Соломон Ротфельды, женившись, эмигрировали в Нью-Йорк. Вместе с еще одним родственником, Й. Х. Штерном, эти два молодых человека основали компанию, импортировавшую подкладку для мужских костюмов. Компания процветала, успешно снабжая бурно растущую городскую торговлю готовой одеждой. В конце 80-х годов XIX века Ротфельды сообщили Беньямину Оппенгеймеру, что в компании найдется место и для его сыновей.
Юлиус прибыл в Нью-Йорк весной 1888 года, через несколько лет после старшего брата Эмиля. Высокого, тощего, неуклюжего парня определили на склад сортировать ткань в рулонах. Хотя Юлиус не внес денег в капитал компании и не говорил ни слова по-английски, он был полон решимости выбиться в люди. Новый работник умел хорошо подбирать цвета и со временем приобрел репутацию одного из самых сведущих «суконщиков» города. Эмиль и Юлиус благополучно пережили кризис 1893 года. К началу XX века Юлиус приобрел в фирме «Ротфельд, Штерн и компания» статус полноправного партнера. Одевался тоже по чину – в неизменную белую сорочку со стоячим воротничком, консервативный галстук и деловой костюм темной расцветки. Манеры изысканностью не уступали платью. По общему мнению, Юлиус был приятным молодым человеком. «Ваше обращение сразу же вызывает крайнюю степень доверия, – писала его будущая жена в 1903 году, – причем в лучшем, благородном смысле». К тридцатилетнему возрасту Юлиус на удивление хорошо говорил по-английски и без чьей-либо помощи приобрел широкие познания в американской и европейской истории. Будучи большим любителем искусства, по выходным дням он проводил свободное время в многочисленных арт-галереях.
Вероятно, в одно из таких посещений его и представили молодой художнице Элле Фридман, «изысканно-красивой» брюнетке с тонкими, точеными чертами лица, «выразительными серо-голубыми глазами и длинными черными ресницами», стройной фигурой и… от рождения деформированной кистью правой руки. Чтобы скрыть изъян, Элла постоянно носила одежду с длинными рукавами и пару замшевых перчаток. Под перчаткой на правой руке скрывался незатейливый протез с искусственным большим пальцем на пружине. Юлиус влюбился в художницу. Семейство Фридманов происходило из баварских евреев и обосновалось в Балтиморе еще в 40-е годы XIX века. Элла родилась в 1869 году. Друг семьи однажды описал ее как «кроткую, изысканную, худую, довольно высокую, голубоглазую женщину, ужасно чувствительную, крайне вежливую, постоянно думающую о том, как лучше устроить жизнь других людей и сделать их счастливыми». В двадцатилетнем возрасте она год прожила в Париже, изучая искусство импрессионистов. После возвращения преподавала искусство в Барнардском колледже. Ко времени встречи с Юлиусом Элла уже состоялась как художница, имела своих учеников и частную студию на крыше высотного жилого здания в Нью-Йорке.
Все это мало напоминает образ женщины на рубеже веков, однако Элла была яркой личностью во многих отношениях. Ее церемонные, изысканные манеры при первой встрече производили на некоторых впечатление надменной холодности. Ее энергия и самодисциплина в студии и дома выглядели чрезмерными для дамы, не испытывающей недостатка в материальных удобствах. Юлиус боготворил жену, Элла отвечала взаимностью на его любовь. За несколько дней до замужества она написала своему жениху следующие строки: «Я так хочу, чтобы ты получил возможность вкусить жизнь в самом лучшем и полном смысле. Ты поможешь мне позаботиться о тебе? Забота о человеке, которого по-настоящему любишь, заключает в себе неописуемую сладость, которую не отнимет у меня даже самая долгая жизнь. Спокойной ночи, мой дорогой».
Юлиус и Элла вступили в брак 23 марта 1903 года и переехали в каменный дом с остроконечным фронтоном по адресу 94-я Западная улица, дом № 250. Через год в середине самой холодной за всю историю наблюдений весны тридцатичетырехлетняя Элла после тяжелой беременности родила сына. Юлиус заранее решил назвать первенца Робертом, однако в последний момент, согласно семейному преданию, решил добавить к имени инициал «Дж». В метрике полное имя мальчика указано как «Джулиус Роберт Оппенгеймер», что свидетельствует о присвоении ребенку имени отца (изменено на американский манер). На первый взгляд ничего особенного, если не учитывать, что присвоение ребенку имени живого родственника шло вразрез с еврейским обычаем. Как бы то ни было, все всегда звали мальчика Робертом и, что любопытно, сам он неизменно настаивал, что первый инициал его имени ничего не означает. Скорее всего в доме Оппенгеймеров еврейским обычаям не придавали никакого значения.
Вскоре после рождения Роберта Юлиус перевез семью в просторную квартиру на одиннадцатом этаже дома № 155 на Риверсайд-драйв, выходящую окнами на реку Гудзон и 88-ю Западную улицу. Квартиру, занимавшую весь этаж, обставили лучшей европейской мебелью. За несколько лет Оппенгеймеры собрали замечательную коллекцию подобранных Эллой полотен постимпрессионистов и фовистов. К тому времени когда Роберт вырос в молодого мужчину, в коллекцию входили картина 1901 года из «голубого периода» Пабло Пикассо «Мать и дитя», офорт Рембрандта, картины Эдуара Вюйара, Андре Дерена и Пьера Огюста Ренуара. Три картины Винсента Ван Гога – «Огороженное поле с восходящим солнцем» (Сен-Реми, 1889), «Первые шаги (по работе Милле)» (Сен-Реми, 1889) и «Портрет Аделины Раву» (Овер-сюр-Уаз, 1890) – занимали центральное место в гостиной, оклеенной золочеными обоями. Позднее семья приобрела рисунок Поля Сезанна и картину Мориса де Вламинка. Богатую коллекцию дополнил бюст французского скульптора Шарля Деспио[4 - Оппенгеймеры потратили на произведения искусства целое состояние. Например, в 1926 году Юлиус заплатил за «Первые шаги» Ван Гога 12 900 долларов. – Примеч. авторов.].
Элла управляла домашним хозяйством твердой рукой. Маленькому Роберту не раз приходилось слышать фразу: «Совершенство и целеустремленность». Три надомные горничные содержали квартиру в идеальной чистоте. За Робертом присматривала нянька-католичка из Ирландии по имени Нелли Коннолли, потом – гувернантка-француженка, немного научившая его говорить по-французски. А вот на немецком языке в семье не говорили. «Мать плохо его знала, – вспоминал Роберт, – [а] мой отец не верил в его нужность». Немецкий язык Роберт выучил уже в школе.
В выходные дни семья каталась по сельским дорогам в «паккарде», управляемом шофером в серой форме. Когда Роберту исполнилось одиннадцать или двенадцать лет, Юлиус купил летний дом приличных размеров в Бей-Шор на острове Лонг-Айленд, где его сын учился ходить под парусом. У причала чуть пониже дома стояла двенадцатиметровая парусная яхта, которую Юлиус назвал «Лорелея», – роскошное судно, оснащенное всеми удобствами. «Жизнь у залива была прекрасна, – впоследствии вспоминал брат Роберта Фрэнк. – Семь акров… большой огород и много-много цветов». Один из друзей семьи потом говорил: «Родители души не чаяли в Роберте. <…> Он получал все, что хотел. Не будет ошибкой сказать, что он вырос в роскоши». Тем не менее ни один из друзей детства не считал его баловнем. «Роберт был невероятно щедр в отношении денег и вещей, – отзывался Гарольд Чернис. – Он отнюдь не был избалованным ребенком».
К началу Первой мировой войны в Европе в 1914 году Юлиус Оппенгеймер стал преуспевающим бизнесменом. Его состояние оценивалось в несколько сотен тысяч долларов, что в пересчете на нынешние доллары делает его мультимиллионером. По всеобщим отзывам, брак четы Оппенгеймеров был основан на любви. И все же друзей Роберта всегда удивляла совершенная непохожесть характеров его отца и матери. «Он [Юлиус] был жизнерадостным немецким евреем, – вспоминал один из самых близких друзей Роберта Фрэнсис Фергюссон, – невероятно обаятельным человеком. Я был удивлен, что мать Роберта вышла за него замуж – таким открытым и смешливым он казался. И все-таки она его очень любила и прекрасно с ним обращалась. Они оба очень любили друг друга. Это был превосходный брак».
Юлиус был экстравертом и обожал разговоры. Любил искусство и музыку, считая Героическую симфонию Бетховена «одним из величайших шедевров». Друг семьи философ Джордж Боас впоследствии вспоминал, что Юлиусу «была присуща тонкость восприятия обоих его сыновей». Боас считал отца Роберта одним из добрейших людей, которых он когда-либо встречал. Иногда к смущению детей Юлиус вдруг начинал распевать за обеденным столом. Любил поспорить. Элла, наоборот, вела себя тихо и никогда не участвовала в шутливых пикировках. «Она [Элла] была очень утонченной личностью, – сообщил еще один друг Роберта, известный писатель Пол Хорган, – …с очень приглушенной эмоциональностью и всегда вела себя за столом и в других местах с крайней изысканностью и приличием, однако [оставалась] грустной натурой».
Через четыре года после рождения Роберта Элла родила еще одного сына – Льюиса Фрэнка Оппенгеймера, однако младенец вскоре умер от стеноза привратника желудка – врожденной обструкции прохода между желудком и тонкой кишкой. От горя Элла выглядела еще более хрупкой. Роберт в детстве часто болел, отчего мать чрезмерно его опекала. Опасаясь микробов, она держала сына подальше от других детей. Ему не разрешалось покупать еду у разносчиков на улице; вместо того чтобы отправить его в парикмахерскую, парикмахера вызывали на дом.
Замкнутый по натуре и физически неразвитый Роберт провел раннее детство в уютном одиночестве маминого гнезда на Риверсайд-драйв. Между матерью и сыном навсегда установились глубокие отношения. Элла поощряла в Роберте художника, и он писал пейзажи, но, поступив в колледж, бросил живопись. Роберт боготворил мать. В то же время Элла умела настоять на своем. «Эта женщина, – вспоминал один друг семьи, – никогда не позволяла говорить за столом о чем-либо неприятном».
Роберт быстро сообразил, что матери не нравятся знакомые отца из мира торговли и коммерции. Разумеется, большинство деловых партнеров Юлиуса были евреями в первом поколении; Элла давала сыну понять, что ее коробит от их «навязчивости». Роберт больше других мальчишек рос, колеблясь между строгими порядками матери и компанейскими замашками отца. Иногда он стыдился отцовской непосредственности и одновременно чувствовал себя виноватым за то, что испытывал стыд. «Велеречивые и подчас шумные проявления гордости Юлиуса за своего сына страшно раздражали Роберта», – вспоминает один друг детства. Уже повзрослев, Роберт подарил своему другу и бывшему учителю Герберту Смиту красивую гравюру со сценой из «Кориолана» Шекспира – герой отрывал от себя руки матери. Смит не сомневался, что Роберт намекал, как трудно ему далась разлука со своей матерью.
Когда ему было пять или шесть лет, Элла заставляла сына учиться игре на фортепиано. Роберт послушно упражнялся каждый день, ненавидя это занятие всей душой. Прошло около года, и он заболел. Мать, как водится, заподозрила худшее – детский паралич. Ухаживая за сыном, она каждый день спрашивала, как он себя чувствует, пока Роберт однажды не глянул на нее с кровати и не пробурчал: «Как во время урока музыки». Элла сдалась, занятия фортепиано прекратились.
В 1909 году, когда Роберту было всего пять лет, Юлиус взял его с собой в первое из четырех трансатлантических путешествий погостить у деда Беньямина в Германии. Отец и сын повторили вояж два года спустя. К тому времени Беньямину шел семьдесят шестой год, и все же дед произвел на внука неизгладимое впечатление. «Я понял, – вспоминал потом Роберт, – что одним из его любимых в жизни занятий было чтение, хотя он почти не учился в школе». Однажды, наблюдая, как Роберт играет в кубики, Беньямин решил подарить мальчику энциклопедию архитектуры. Дед также подарил ему «совершенно обыкновенную» коллекцию минералов – ящик с двумя десятками образцов с этикетками на немецком языке. «С этого момента, – вспоминал Роберт, – я, как это свойственно детям, превратился в азартного коллекционера». Вернувшись в Нью-Йорк, он уговорил отца взять его на «охоту за минералами» в Палисейдс. Вскоре в квартире на Риверсайд-драйв негде было повернуться от образцов. Каждый камень был аккуратно помечен биркой с его научным названием. Юлиус поощрял затворническое хобби сына, подбрасывая ему книги по минералогии. Намного позже Роберт признался, что геологическое происхождение камней не вызывало у него интереса, его больше привлекали кристаллические структуры и поляризация света.
В возрасте с семи до двенадцати лет у Роберта были три домашних увлечения – минералогия, поэзия и конструирование из кубиков. Впоследствии он вспоминал, что тратил время на эти занятия «не для того, чтобы заполнить одиночество, или потому, что это было связано с учебой в школе, а просто так». В двенадцать лет он научился пользовался семейной пишущей машинкой и переписывался с местными именитыми геологами о минеральных отложениях, которые исследовал в Центральном парке. Один из партнеров по переписке, не зная, что ему писал ребенок, порекомендовал принять Роберта в нью-йоркский клуб минерологов; вскоре мальчик получил письмо с приглашением прочитать в клубе лекцию. Испугавшись перспективы выступления перед взрослыми, Роберт умолял отца объяснить членам клуба, что они прислали письмо двенадцатилетнему мальчишке. Приятно удивленный Юлиус ободрил сына и убедил его принять приглашение. В назначенный вечер Роберт явился в клуб вместе с родителями, гордо представившими его полным именем – как Джулиуса Роберта Оппенгеймера. Опешившие геологи и любители – коллекционеры минералов расхохотались, увидев на сцене подростка. Оратору пришлось встать на деревянный ящик; в противном случае из-за трибуны был виден лишь вихор жестких черных волос. Преодолевая застенчивость и неловкость, Роберт все же зачитал приготовленные заметки, сорвав бурные аплодисменты.
Юлиус без колебаний поощрял взрослые увлечения сына. Отец и мать понимали, что в семье растет «гений». «Они обожали его, переживали за него и берегли его, – вспоминала двоюродная сестра Роберта Бабетта Оппенгеймер. – Ему давали любую возможность развивать свои наклонности, не торопя события». Как-то раз Юлиус подарил сыну профессиональный микроскоп, который быстро стал для него любимой игрушкой. «Мне кажется, что мой отец был одним из самых терпимых и человечных людей в мире, – вспомнит Роберт через много лет. – Прежде чем что-то сделать для человека, он всегда сначала позволял ему самому определиться, чего он хочет». Чего хотел Роберт, нетрудно было угадать: с раннего возраста мальчик жил в мире книг и науки. «Он был мечтателем, – писала Бабетта Оппенгеймер, – и его не привлекала суматошная жизнь сверстников… его часто дразнили и высмеивали за непохожесть на других детей». Когда Роберт подрос, его «ограниченный интерес» к играм сверстников временами тревожил даже мать. «Я знаю, что она – без особого успеха – пыталась сделать меня похожим на других мальчиков», – говорил он.
В 1912 году, когда Роберту было восемь лет, Элла родила еще одного сына – Фрэнка Фридмана Оппенгеймера и переключила основное внимание на новорожденного. Мать Эллы переехала в квартиру на Риверсайд-драйв и некоторое время жила с семьей. Она умерла, когда Роберт достиг подросткового возраста. Восьмилетняя разница в возрасте между братьями оставляла мало места для детского соперничества. Позже Роберт высказал мысль, что был для Фрэнка не только старшим братом, но «из-за разницы в возрасте – отцом». Фрэнка в раннем детстве пестовали не меньше, а возможно, и больше, чем Роберта. «Если я чем-то увлекался, – вспоминал Фрэнк, – то родители немедленно это предоставляли». Когда Фрэнк в старших классах заинтересовался Чосером, Юлиус купил сыну сборник произведений поэта, изданный в 1721 году. Стоило Фрэнку проявить интерес к игре на флейте, как родители наняли давать частные уроки одного из лучших флейтистов Америки Жоржа Баррера.
Обоих мальчиков нежили и баловали, однако некоторым тщеславием обзавелся только первенец Роберт. «Я отплатил родителям за их уверенность во мне, развив в себе неприятный апломб, – признался впоследствии Роберт, – который – я убежден – отталкивал как детей, так и взрослых, имевших оплошность вступить со мной в контакт».
В сентябре 1911 года, вскоре после возвращения из второй поездки к деду Беньямину в Германию, Роберт поступил в единственную в своем роде частную школу. За несколько лет до этого Юлиус стал активным участником Общества этической культуры. Церемонию бракосочетания между ним и Эллой проводил доктор Феликс Адлер, основатель и руководитель общества, в котором Юлиус с 1907 года служил попечителем. То, что дети должны получить начальное и среднее образование в школе общества, расположенной на Сентрал-парк-уэст, даже не обсуждалось. Девиз школы гласил: «Поступки, а не вера». Основанное в 1876 году Общество этической культуры прививало своим членам приверженность деятельности на благо общества и гуманизма: «Человек должен быть в ответе за направленность своей жизни и судьбу». Будучи порождением американского реформистского иудаизма, этическая культура сама по себе не являлась религией и прекрасно устраивала немецко-еврейскую верхушку среднего класса, большинство которой, как и Оппенгеймеры, стремилось ассимилироваться в американское общество. Феликс Адлер с группой талантливых педагогов содействовали этому процессу и определенно оказали мощное влияние – как эмоциональное, так и интеллектуальное – на формирование психики Роберта Оппенгеймера.
Феликс Адлер, сын ребе Самуила Адлера, эмигрировал в Нью-Йорк из Германии в 1857 году вместе с семьей в шестилетнем возрасте. Его отец, возглавлявший в Германии реформистское течение в иудаизме, стал раввином храма Эману-Эль, крупнейшей конгрегации реформистов в Америке. Феликс мог запросто пойти по стопам отца, однако в молодости вернулся в Германию для учебы в университете и попал под влияние новых радикальных идей о единстве Бога и ответственности человека перед обществом. Он читал труды Чарлза Дарвина, Карла Маркса и многих других немецких философов, в том числе Юлиуса Велльгаузена, отвергавшего традиционную веру в божественное происхождение Торы. Адлер вернулся в отцовскую синагогу Эману-Эль в 1873 году и выступил с проповедью «Иудаизм будущего». Чтобы выжить в современности, утверждал молодой Адлер, иудаизм должен отбросить «косный дух исключительности». Вместо того чтобы считать себя библейским «избранным народом», евреи должны выделяться заботой о нуждах общества и действиями на благо трудящихся классов.
Через три года Адлер увел за собой из иудейской общины храма Эману-Эль около четырехсот прихожан. С помощью Джозефа Селигмана и других богатых дельцов-евреев немецкого происхождения он основал новое движение, которое назвал «этической культурой». Встречи, на которых выступал Адлер, проводились по воскресным утрам под органную музыку, но без молебнов и прочих религиозных церемоний. Начиная с 1910 года, в котором Роберту исполнилось шесть лет, собрания общества проходили в красивом здании по адресу 64-я Западная улица, дом 2. Юлиус Оппенгеймер присутствовал на церемонии открытия нового здания в 1910 году. Актовый зал был украшен дубовыми панелями ручной резьбы и прекрасными оконными витражами; на балконе был установлен орга?н фирмы «Викс». В богато украшенный актовый зал приглашали выдающихся ораторов – У. Э. Б. Дюбуа, Букера Т. Вашингтона и других известных общественных деятелей.
Общество этической культуры было реформистским иудейским течением. Семена этого необычного движения были посеяны в процессе попыток элиты реформировать и интегрировать евреев из высшего класса в германское общество XIX века. Радикальные взгляды Адлера на еврейскую идентичность вызывали отклик у состоятельных еврейских бизнесменов Нью-Йорка именно потому, что эти люди все чаще сталкивались с волной антисемитизма, захлестнувшей в XIX веке американское общество. Организованная, институционная дискриминация евреев была относительно новым явлением. Со времен Войны за независимость, когда деисты вроде Томаса Джефферсона требовали решительного отделения церкви от государства, отношение к американским евреям оставалось довольно терпимым. Однако после биржевого краха 1873 года настроения в Нью-Йорке начали меняться. Летом 1877 года, когда Джозефа Селигмана, самого богатого и известного еврея германского происхождения в Нью-Йорке, бесцеремонно не впустили в отель «Гранд Юнион» в Саратоге, еврейская община пришла в возмущение. В последующие годы перед евреями начали закрываться двери многих заведений – не только отелей, но также общественных клубов и частных подготовительных школ.
Таким образом в конце 70-х годов XIX века Общество этической культуры Адлера своевременно предоставило еврейской общине Нью-Йорка средство для противостояния нарастающей нетерпимости. В философском плане «этическая культура» была так же пронизана деизмом и республиканством, как и революционные принципы отцов-основателей. Если революция 1776 года привела к эмансипации американских евреев, то что могло быть лучшим ответом на ханжество христиан-нативистов, как не стремление быть американцами и сторонниками республики больше самих американцев? Эта часть еврейской общины была готова предпринять дальнейшие шаги в направлении ассимиляции, но только в качестве деистов. Адлер считал концепцию еврейской нации анахронизмом. Он вскоре начал закладывать фундамент учреждения, позволявшего его сторонникам вести жизнь «эмансипированных евреев».
Адлер утверждал, что ответ антисемитизму кроется в глобальном распространении интеллектуальной культуры. Примечательно, что Адлер критиковал сионизм за уход в обособление: «Сам сионизм служит сегодня примером стремления к отделению». Для Адлера будущее евреев находилось в Америке, а не в Палестине: «Я твердо направляю свой взгляд на проблески яркого утра над Аллеганскими и Скалистыми горами, а не на свет вечера, каким бы нежным и прекрасным он ни был, застывший над холмами Иерусалима».
Ради воплощения своего мировоззрения в реальность Адлер в 1880 году основал бесплатную школу для детей рабочих, назвав ее Школой трудового человека. Помимо обычных предметов – арифметики, истории и чтения, по настоянию Адлера школьники изучали основы искусства, драматургии, танца, а также приобретали технические навыки, способные пригодиться в обществе, переживающем период бурной индустриализации. Он верил, что в каждом ребенке заложен какой-нибудь талант. В тех, кто был лишен способностей к математике, мог открыться «дар художника, создающего вещи своими руками». Для Адлера эта идея служила «этическим зерном, и дело заключается в том, чтобы взрастить из него множество разнообразных талантов». В качестве цели декларировалось построение «лучшего мира», и, как следствие, миссией школы была объявлена «подготовка реформаторов». По мере становления школы она превратилась в витрину движения за прогрессивные педагогические реформы. Сам Адлер попал под влияние педагога и философа Джона Дьюи и его школы американского прагматизма.
Хотя Адлер не был социалистом, его душу тронуло описание отчаянного положения промышленного рабочего класса, данное Марксом в «Капитале». «Я не могу прятаться, – писал он, – от вопросов, поднимаемых социализмом». По его убеждению, трудовые классы заслуживали «справедливого вознаграждения, постоянной занятости и общественного уважения». Рабочее движение, писал он позже, «это – этическое движение, и я на его стороне душой и телом». Профсоюзные лидеры разделяли эти настроения. Сэмюэл Гомперс, глава новой Американской федерации труда, состоял членом нью-йоркского Общества этической культуры.
По иронии судьбы к 1890 году в школе училось так много детей, что Адлер был вынужден пополнять бюджет Общества этической культуры, взимая с некоторых школьников плату за обучение. Многие элитные частные школы в это время закрывали двери перед евреями, и десятки зажиточных еврейских дельцов настойчиво просили принять своих детей в Школу трудового человека. К 1895 году Адлер ввел в школе старшие классы и переименовал ее в Школу этической культуры (несколько десятилетий спустя ее переименовали еще раз – в Филдстонскую школу). К моменту поступления в школу Роберта в 1911 году выходцы из семей рабочих составляли всего десять процентов учащихся. Тем не менее школа сохранила свой либеральный, социально-ответственный подход. Сыновья и дочери преуспевающих меценатов Общества этической культуры впитывали в себя мысль о том, что им суждено реформировать мир и первыми нести в массы этическое евангелие нового времени. Роберт был лучшим учеником в классе.
Излишне говорить, что политические пристрастия взрослого Роберта явно имеют свои корни в прогрессивном образовании, полученном в удивительной школе Феликса Адлера. В детский и школьный период формирования личности Роберта мальчика окружали наставники, считавшие себя поборниками нового мира. От начала века и до окончания Первой мировой войны члены Общества этической культуры выступали агентами перемен по таким политизированным вопросам, как межрасовые отношения, права трудящихся, гражданские свободы и защита окружающей среды. Например, в 1909 году видные члены Общества этической культуры доктор Генри Московиц, Джон Лавджой Эллиот, Анна Гарлин Спенсер и Уильям Солтер помогли основать Национальную ассоциацию содействию прогрессу цветного населения (NAACP). Доктор Московиц сыграл не менее важную роль в организации забастовок работников швейной промышленности, происходивших с 1910 по 1915 год. Другие активисты движения основали Национальное бюро защиты гражданских свобод, предшественника Американского союза защиты гражданских свобод (ACLU). Отвергая идею классовой борьбы, члены общества были прагматичными радикалами, готовыми сыграть активную роль в проведении общественных преобразований. Они считали, что новый мир нельзя построить без упорного труда, настойчивости и политической организации. В 1921 году, когда Роберт закончил Школу этической культуры, Адлер призывал учащихся развивать «этическое воображение» и видеть «вещи не такими, как они есть, а какими должны быть»[5 - Несколько десятилетий спустя одноклассница Роберта Дэйзи Ньюман вспоминала: «Когда он сталкивался с трудностями из-за своего идеализма, я видела, что это было логическим следствием его превосходной образованности в области этики. Верный ученик Феликса Адлера и Джона Лавджоя Эллиота всегда поступает по совести, каким бы неразумным ни казался его выбор». (Из письма Ньюман Элис Л. Смит, 17/02/1977, архив переписки Смит, собрание Шервина). – Примеч. авторов.].
Роберт прекрасно сознавал влияние Адлера не только на себя, но и на отца. Он без стеснения подтрунивал над Юлиусом. В семнадцать лет Роберт сочинил стихотворение по случаю пятидесятилетия отца, в котором имелись следующие строки: «…и, прибыв в Америку, проглотил доктора Адлера как нравственность, спрессованную в пилюлю».
Подобно многим американцам немецкого происхождения, доктор Адлер был глубоко огорчен и раздираем противоречиями из-за того, что Америку втянули в Первую мировую войну. В отличие от другого известного члена Общества этической культуры, редактора журнала «Нейшн» Освальда Гаррисона Вилларда, Адлер не был пацифистом. Когда немецкая подводная лодка потопила британский пассажирский лайнер «Лузитания», Адлер поддержал оснащение американских торговых судов оружием. Выступая против вступления США в боевые действия, он тем не менее призвал своих последователей проявить «безраздельную преданность» Америке после того, как администрация Вудро Вильсона в апреле 1917 года объявила войну Германии. В то же время Адлер говорил, что не может считать Германию единственной виновницей войны. Как критик германской монархии, он приветствовал крах имперского господства и распад Австро-Венгерской империи в конце войны. Но как ярый противник колониализма открыто осуждал лицемерный мирный договор победителей, лишь укрепивший британскую и французскую империи. Естественно, оппоненты немедленно обвинили его в прогерманских настроениях. В качестве попечителя общества и большого поклонника доктора Адлера Юлиус Оппенгеймер точно так же страдал от внутреннего конфликта по поводу войны в Европе и своей немецко-американской идентичности. Сведения о том, как относился к войне юный Роберт, не сохранились. Однако школьным учителем у него был Джон Лавджой Эллиот, яростный критик вступления Америки в войну.
Эллиот, родившийся в 1868 году в семье аболиционистов и вольнодумцев, стал популярной фигурой прогрессивного гуманистического движения Нью-Йорка. Высокий и мягкий в обращении, Эллиот был прагматиком, реализующим принципы этической культуры Адлера на практике. Он построил один из лучших в стране благотворительных общественных центров «Гудзонская гильдия» в Челси, районе нью-йоркской бедноты. Являясь пожизненным членом попечительского совета ACLU, Эллиот отличался политическим и личным бесстрашием. Когда в 1938 году гитлеровское гестапо арестовало в Вене двух австрийских руководителей Общества этической культуры, Эллиот в возрасте семидесяти лет отправился в Берлин и несколько месяцев добивался от гестапо их освобождения. Заплатив взятку, он сумел вывезти двух активистов из нацистской Германии. После смерти Эллиота в 1942 году исполнительный директор ACLU Роджер Болдуин в траурной речи назвал его «острым на язык святым… человеком, любившим людей так сильно, что не пренебрегал самыми скромными задачами, лишь бы помочь им».
Именно этот «острый на язык святой» проводил еженедельные диалоги на уроках этики, на которых присутствовали братья Оппенгеймеры. Несколькими годами позже, когда дети выросли, Эллиот написал их отцу: «Я не знаю, насколько сумел сблизиться с вашими парнями. Но я рад, что у меня есть вы с ними». Эллиот преподавал этику на семинарах в стиле Сократа, на которых учащиеся обсуждали конкретные социально-политические вопросы. Знакомство с проблемами жизни было обязательным предметом для всех старшеклассников. Иногда он подбрасывал учащимся какую-нибудь личную нравственную дилемму – например, если бы у них был выбор между работой учителя и лучше оплачиваемой работой на фабрике жевательной резинки Ригли, чему они отдали бы предпочтение? За время учебы в школе Роберт принимал участие в дискуссиях на такие горячие темы, как «негритянская проблема», этика войны и мира, экономическое неравенство и суть «половых отношений». В выпускном классе Роберт был вовлечен в широкую дискуссию о «роли государства». В учебную программу входил «краткий курс политической этики», включавший в себя «этику верности и предательства». Он получил превосходное образование в области общественных и международных отношений, пустившее глубокие корни в его душе и через несколько десятков лет принесшее обильный урожай.
«Я был до отвращения хорошим, сладеньким мальчиком, – вспоминал Роберт. – В детстве жизнь не подготовила меня к тому, что мир полон жестокости и злобы». Обеспеченное домашнее существование не позволило ему «остервенеть естественным, органическим путем». Однако оно выработало внутреннюю твердость и физический стоицизм, о которых не подозревал даже сам Роберт.
Тревожась, что сын слишком много сидит дома и проводит мало времени с детьми своего возраста, Юлиус решил отправить четырнадцатилетнего Роберта в летний лагерь. Для большинства мальчишек лагерь «Кениг» выглядел горным раем, средоточием радости и дружбы. Для Роберта он обернулся кошмаром. Почти все его черты превращали мальчика в мишень для жестоких насмешек подростков, находящих удовольствие в травле робких, чувствительных или непохожих на них сверстников. Вскоре мальчишки прозвали его «лапочкой» и стали беспощадно высмеивать. Роберт не отвечал на нападки. Он избегал занятий спортом, предпочитая одинокие прогулки и сбор минералов. У него появился друг, запомнивший, что в то лето Роберт увлекся книгами Джордж Элиот. Ему очень импонировал главный роман автора – «Мидлмарч», возможно, потому что в нем исследовалась тема, казавшаяся Роберту загадкой, – существование интуитивного разума и его воздействие на зарождение и разрыв отношений между людьми.
С другой стороны, Роберт тоже сделал ошибку – написал родителям, что рад находиться в лагере, потому что другие мальчишки учат его реалиям жизни. Письмо побудило Оппенгеймеров немедленно приехать в лагерь; в итоге заведующий объявил, что запрещает школьникам рассказывать похабные истории. Роберта неизбежно заподозрили в доносительстве, однажды ночью его затащили в ледник, раздели догола и избили. Сверстники довершили унижение, облив его ягодицы и гениталии зеленой краской. Голого Роберта заперли в леднике на всю ночь. Один из друзей назвал инцидент «пыткой». Роберт снес издевательства с молчаливым стоицизмом – он не покинул лагерь и не стал жаловаться. «Я не представляю, как Роберт выдержал последние несколько недель в лагере, – сообщает его друг. – Немногие ребята смогли бы или согласились бы это сделать, но Роберт смог. Для него это, должно быть, был сущий ад». Как заметили многие из его друзей, хрупкая и тонкая на вид скорлупа, окружавшая Роберта, на самом деле скрывала несгибаемую личность, опирающуюся на неуступчивую гордость и твердость духа – качества, которые еще не раз проявят себя в течение его жизни.
В школе интеллект мальчика развивали внимательные преподаватели Общества этической культуры, тщательно отобранные доктором Адлером как пример для подражания для будущих участников прогрессивного педагогического движения. Учительница математики Матильда Ауэрбах, заметив, что Роберт скучает и вертится, отправила его в библиотеку заниматься по своему плану и потом предложила рассказать классу, что нового он узнал. Преподаватель древнегреческого и латыни Альберта Ньютон отзывалась о Роберте как о находке для учителя: «Всякую новую мысль он воспринимал как само совершенство». Юноша читал Платона и Гомера на древнегреческом, Цезаря, Вергилия и Горация – на латыни.
Роберт всегда получал высшие отметки. Уже с третьего класса проводил лабораторные опыты, а в пятом классе в десятилетнем возрасте начал изучение физики и химии. Стремление Роберта к изучению научных дисциплин было так велико, что хранитель Американского музея естественной истории согласился давать мальчику частные уроки. Роберт перескочил через несколько классов в школе, все считали его акселератом, а иногда – самородком. В девятилетнем возрасте он как-то сказал старшей двоюродной сестре: «Давай ты будешь задавать мне вопросы на латыни, а я буду отвечать на древнегреческом».
Одноклассникам Роберт подчас казался нелюдимым. «Мы часто встречались, – вспоминал один знакомый детства, – но так и не стали близки. Он обычно был занят каким-нибудь своим делом или мыслями». Другой одноклассник запомнил, что у Роберта порой был такой невменяемый вид в классе, «словно его не кормили и не поили». Некоторые сверстники считали, что он «неотесанный… не знал, как себя вести с другими детьми». Сам Роберт мучительно сознавал, что знает намного больше одноклассников. «Мало радости, – однажды сказал он другу, – переворачивать страницы в книге и повторять про себя – да-да, я и так знаю, что там написано». Джанетт Мирски достаточно хорошо знала Роберта в старших классах, чтобы считать его «лучшим другом». Он казался ей отстраненным, но отнюдь не робким. Ему было свойственно некоторое высокомерие, несущее в себе семя саморазрушения. Все в личности Роберта – от неровной, резкой походки до таких мелочей, как заправка салата, – выдавало, на ее взгляд, «огромное стремление заявить о своем превосходстве».
В старших классах «домашним» учителем Роберта был Герберт Уинслоу Смит, поступивший на кафедру английского языка в 1917 году после окончания магистратуры в Гарварде. Человек удивительного ума, Смит на момент начала работы учителем готовился к защите докторской диссертации. Первый опыт в должности учителя Общества этической культуры настолько увлек его, что он так и не вернулся в Кембридж. Смит всю свою жизнь проработал учителем общества, став впоследствии директором школы. Накачанный, подтянутый учитель обладал сердечным, мягким характером и умел непостижимым образом установить, что больше всего привлекало того или иного ученика, и соотнести этот интерес со своим предметом. После урока школьники всегда толпились у его стола, пытаясь подбить учителя на продолжение разговора. Хотя Роберт больше всего увлекался естественными науками, Смит сумел пробудить в нем интерес к литературе. Он считал, что Роберт от природы наделен «блестящим стилем прозаика». Однажды Роберт написал сочинение о кислороде, и Смит предположил: «Мне кажется, что ваше призвание – писать научно-популярные книги». Смит стал другом и наставником Роберта. «[Учитель] очень и очень любил своих учеников, – вспоминает Фрэнсис Фергюссон. – Он взял под крыло Роберта, меня и некоторых других… помогал им справляться с трудностями, советовал, как быть дальше».
Прорыв наступил в одиннадцатом классе, когда Роберту читал курс физики Огастас Клок. «Он был превосходен, – отзывался Роберт. – После первого года обучения я был в таком восторге, что решил остаться с ним на лето помогать устанавливать оборудование для двенадцатого класса, в котором мне предстояло изучать химию. Мы проводили вместе по пять дней в неделю, иногда даже в порядке поощрения ходили вдвоем собирать минералы». Роберт начал ставить опыты с электролитами и проводниками. «Я глубоко полюбил химию. <…> В отличие от физики химия начинает с самой сути вещей, и очень скоро ты замечаешь связь между тем, что видишь, и захватывающей дух совокупностью идей, которые теоретически осуществимы в физике, но к которым не так-то легко подступиться». Роберт считал себя пожизненным должником Клока за то, что тот указал ему путь в науку. «Он любил ухабистый, капризный путь научных открытий, ему нравилось пробуждать в молодых людях радость познания».
