ПРО УРОДА и прочих. Четыре книжки под одной крышкой

Но вот Федор Исаич, по чьему-то намеку, вышел на след, ворвался неутешный во дворик к Дикону и выдернул из самого низу поленницы несколько дощечек, останков его сундучка, по всему, расколотого тезкой из рачительного отношения к топливу. Окружающие единодушно сочли, что пошел отсчет последних мгновений существования Владимира, но великан Думбейко оказался мужичком не без причуд, он чему-то сильно задумался и лишь потрепал успокоительно за вихор ошарашенного Вову, не утопил его головенку в грудную клетку досадливым шлепком, потрепал молча и ушел, после чего розыск прекратил, снова умолк.

А спустя пару недель городишко парализовало, в газетке пропечатали, что Федор Исаич с женой отвалили государству на строительство детского дома семьдесят тысяч рублей, семьдесят! и кто? – Думбейко, тот оборванец, что проживает в тесной покосившейся хижине, кто гардероб, по общему мнению, комплектует на той же свалке, кто от скупости ростит свой самосад, а моршанскую махру смолит по праздникам, и вот этот нищий калека, социальный урод, отваливает для сироток семьдесят тысяч! Думаете, сочли за нормального? восхитились и заплакали от умиления, бросились в сберкассы разгружать вклады и дополнять сумму, чуть недостающую для строительства типового двухэтажного здания?..

Как бы не так, да почти все, кого я знал, крутили палец у виска, да и я крутил, если откровенно, и вовсе не от зависти, а от регистрации факта, что дурачок он от жизни оторванный, ну кто в наше-то время, эпоху великой растащиловки, делает такие подарки, глупость все это величайшая! Если уж так непереносимо захотелось ему сделать добро деткам, то выбрал бы голов тридцать конкретных ребятишек да и перевел им денежки на их счета, осуществляя целенаправленные расходы на каждого, вот тогда бы возможность утечек сошла бы почти на нет, а так – пшик, пропьют половину в одночасье, надежно уйдет в распыл немалая часть, не такие фонды общипывают, грамотных захребетников ныне полчища, а кушать они стараются изыскано, с деликатесами.

Да не о людях Федор Исаич пекся, не о сиротках, а о себе, памятник норовил соорудить прижизненный, а пуще всего хотелось ему плюнуть в лицо обществу, нашему строю – вот, мол, вы меня мордовали, со света изжить все тужились, а я наперекор вам выжил и в вас ни на кроху не нуждаюсь, сам выжил, да еще вам, дармоедам, подачку брошу, с ваших-то свалок, хозяйчики. Вызов ведь и очень даже дерзкий, если хоть чуток раскинуть мозгами. Если бы он уж так пекся о людях, своих близких, разве зажилил бы в долг пару тыщонок родственникам? А то получается какое-то выборное бескорыстие, вычисленное, так жалко, а так нет.

Интенсивное же бытие райкома почти не оставляло времени сосредоточиться на всех этих думбейках-диконах. Хотя, если честно, самолюбие мое изрядно кровоточило, стоило только узреть ухмыляющуюся рожу Вовы, так все, саднит, как подсоленное, так и читаю, как же, мол, помню-помню, как вы, о рыцарь, прощения вымаливали, подсушив обоссанные штанишки, молодец, ведете себя правильно, помалкиваете, не рыпаетесь, иначе себе дороже и выйдет.

Вот так, узрею и в глазах темнеет от ненависти к этому ублюдку, бесила его неуязвимость, ничем-то его не проймешь, все, как с гуся вода, всегда хвост пистолетом, всегда свой в доску средь мужичья и пацанвы, легенда ходячая да и только. Но, повторяю, вплотную тогда заняться Диконом не хватало времени, да и верил я, что шанс при таком раскованном образе жизни тезки должен мне подвернуться, и, хвала всемогущему! что не подсуетился, тормознул спешку, чутье меня не подвело, все пришло самотеком к закономерному концу, усилий моих почти не потребовалось.

А занятость моя тогда была чудовищна – шел обмен, борьба с неплательщиками взносов, чья рать неумолимо росла, а как тяжко давался нам рост рядов… Но я не ныл, пахал и пахал, закладывал по кирпичику в свою взлетную полосу. Старался тщательно выверять каждый из шагов, но изредка, по молодости, совершал-таки неосмотрительные ходы, один из которых едва-едва не свел все на нет.

Снюхался я тогда дурачок с инструкторшей из райкома партии, она курировала работу комсомола, была членом нашего бюро. Фигурка у нее была клад, одна на город, кандидат в мастера по художественной гимнастике в недавнем прошлом, ликом сносная, только вот на четыре годка постарше. Муженек у нее оголтелый турист – то он на байдарках куда-то завеется, то по скалам карабкается, то пещеры исследует, дома, словом, бывал наскоком. Кураторша же, по оголодалости, до утех оказалась жаднючей, на шею мне бросилась, аж зубами клацая. По ее-то инициативе и дерзкому характеру мы тогда расшалились прямо-таки совсем-совсем неумеренно, стали миловаться, даже не выходя из стен нашего идеологического храма. Припозднимся, якобы за работой, а потом, после уборщиц, шмыг в кабинет Виктора и за дело. Кабинет этот подошел лучше прочих за тем, что дверь имел с тамбуром, звуконепроницаемую, а также обольстились мы еще огромным, «двухспальным» столом, добротным спартанским ложем, не издававшим ни малейшего писка. За столом этим мы всегда восседали всем составом бюро, принимая ребятишек в комсомол, разбирая персональные дела нерадивых.

Сподобились мы также с кураторшей, уже по моей инициативе, организовывать под ее коньячок превосходную дармовую объедаловку – обжаренные голуби в сметане. Голубей я собирал с фонариком на чердаке райкома. Аппетит у нас с нею, как легко догадаться, был зверский. Вот так помаленьку мы совсем раскрепостились и, что вполне закономерно, едва не влипли.

В день ее дежурства, в выходной – тогда шла уборка – в райком нежданно ворвался глубоким вечером какой-то шалый чухонец, как по заказу, в самый что ни на есть захватывающий момент. О как испугал нас этот болван! А ведь это чревато… да сколько на моей памяти случаев, когда вспугнутую парочку приходилось выводить из самых неожиданных мест под простынкой, как сиамских близнецов. Как представлю, как нас бы тогда выводили, враз инеем покрываюсь. А тот придурок ворвался и давай шуметь, что у них в совхозе запили командированные шофера, что гибнет урожай, осыпается колос, вот потому он и здесь, в последней всемогущей инстанции…

С того дня игрища эти с ненасытной кураторшой я стал неуклонно свертывать. Она в ропот. Чуть помозговала и объявила, что надумала от меня рожать, я аж в голос заблеял от такого ее заскока. Но она опять помозговала и успокоила, что это, мол, нужно для укрепления ихней семьи с туристом, детей-то у них нет, у того, дескать, механизм размножения что-то пробуксовывал, по всему, не хватало катализатора, того же пантокрина из собственных рогов. И родила ведь сучка пацана к неописуемому восторгу скалолаза, кто в честь такого события покорил какой-то высоченный пик, вспорхнул прямо-таки туда, не касаясь земли стопами. А вскоре, они, к моему ликованию, уехали.

Ну а с Диконом, между делом, все подошло тогда к закономерному концу, уже к концу лета он блистательно финишировал, получил-таки то, что так упрямо искал, получил и почти без моей помощи.

В тот день я дежурил на райкомовском «газике» в милиции. Время близилось к полуночи, весьма заурядное дежурство подходило к концу, покатались мы тогда по городу совсем немного – драка на танцах, семейный бунт с рубкой мебели, ликвидация очага самогоноварения по сигналу бдительных соседей. Я уже примерялся отъезжать домой, как поступил сигнал от вневедомственной охраны – подчистили аптеку. Сработано было чисто и быстро, груз-то компактный – наркотики да шестьдесят литров спирта, три канистры. Сыщик, мой хороший знакомый, откровенно махнул рукой, дело из безнадежных, почерк залетных умельцев. Обходя с ним забор, я приметил тележку из детской коляски, что так органично вписывалась в утильный облик двора семенной инспекции, дыхание мое осеклось – транспорт Дикона. Сыщик моей подсказке сильно обрадовался.

Вова от собственности наотрез отказался, но подвела мама, ее святая простодырость и неосведомленность – транспорт она опознала. И тогда тезка пронзительно истерично заверещал, явно близкий к припадку, что, мол, да, его тележка! да, он был там только что, но совсем с другой целью, за бутылками в амбар лаборатории, что готов нести за это ответ, но только за это, хотя нынче он не взял ни бутылки, его как раз спугнули те, кто полез в аптеку, три парня на красной «Ниве»!.. Сыщик на этот лепет благосклонно кивал, незаметно мне подмигивая, ну, разумеется, мол, Владимир, мы верим в твою честность, ну разве ты предрасположен к чему-нибудь этакому, ну конечно, из двух видов товара, что плохо лежит, ты всегда предпочтешь самый дешевый и громоздкий… Подергался тезка, подергался и стих, понял, что утопшему пить просить бесполезно. Словом, Дикона повязали.

Помощников он не выдал, и дали ему всего три года, едва даже не отделался условным сроком, потому как дядя Ваня на автобазе развернул нешуточное движение по спасению свет-Владимира, организовал фонд помощи, каким предполагалось погасить материальный ущерб аптеке, приходил он и в райком, клянчил у меня хорошую характеристику Вове, предлагал разрисовать его так, чтобы у него из «подарка судьбы» проклюнулись крылышки, но я пойти на такую сделку с собственной совестью наотрез отказался. И тогда Винни, этот жирный, воняющий потом карлик, заикаясь от волнения, выдал, что ты, мол, Вовка, урод, каких свет не видывал. Я едва не свалился со стула от хохота. Отвергнутые же органами деньги «фонда» – взнос сделал даже «мильёнщик» Думбейко – Винни отдал маманьке Владимира, для покупок сытного харча на передачи. Маманьку же, к слову, последняя шалость сыночка добила, гаснуть она стала совсем ускоренно, не отсидел Вова и полугода, как ее схоронили, и ведь до последних дней сердешная уламывалась на полторы ставки санитаркой в больнице, дома шалешки строчила, все тщилась безбедное будущее крошечке своему обеспечить.

…Исчез с той поры мой сосед, не вернулся он домой и после тюрьмы. В городишке его еще помнят, слухи о дальнейшей судьбе гуляют самые противоречивые: кто говорит, что успокоился – выкинули с поезда; кто уверяет, что сидит уже в который раз и уже «вор в законе»; кто-то же рассказывал, что не раз видел земелю на разных вокзалах, что фестивалит он по родной стране, христарадничает; есть даже версия, что он стал классным слесарем по зубам, жирует; а самый свежий слух, будто отмучал он пединститут и учит уму-разуму ребятишек в какой-то деревеньке… Все может быть, это же непредсказуемый Дикон.

Землянка их саманная утопла в бурьяне, чернеет вышибленными окнами, выпала из живого ряда жилых строений, надгробие на очередной судьбе представителя нашего поколения, судьбе, что изначально могла сложиться куда успешнее, могла, но не сложилась. Могла… А может еще и сложится? чем черт не шутит, бывали ведь времена, когда был спрос и на уродов. Поживем – увидим.

P.S. …«Заметки активиста», точнее, стопка тетрадок, откуда я выбрал наблюдения автора за Диконом и прочими уродами, попали мне в руки лет пять назад, то есть спустя почти двадцать лет от описанных событий. Каюсь, выборку «заметок» я сделал пристрастно, так как хорошо знал и любил Дикона, личность колоритную, цельную и весьма-весьма своеобразную. Как, впрочем, и многие из тех, кто его знал. Да, Володя стал пастырем детских душ, великолепным учителем.

Также хорошо знал я и его тезку-антипода, как мне тогда казалось, законченного нравственного урода. Но прочтя эти тетрадки целиком, я не без удивления открыл для себя вселенную еще одного маятного душой, ищущего совершенства человека.

Оказывается, он не простил себе свои подлости в молодости, долго казнился, а потом, в зените карьеры, устранился от мирских дел, стал рядовым церковным служителем в каком-то крохотном захолустном храме.

То, что решение это было взвешенным и обстоятельным, подтверждают его дневниковые самокопания в течении почти пятнадцати лет, каковые он, по собственному признанию, назвал бы: «В обнимку с бесом». Если получится, то, придав в какой-то мере стройность и законченность остальным заметкам, я вынесу их на ваш строгий суд, многоуважаемый Читатель. Автор благословил как эти заметки, так и возможное их продолжение на благо алчущей истины пастве.

Вторая книжка

Градус риска (трилогия)

(трилогия)

Много говорено о вреде пьянства, только градус накала страстей, градус крутого падения у ряда особей рода человеческого меньше не становится. Но многие мечтают эти градусы умалить, берут на вооружение чужой опыт, в том числе отрицательный, и добиваются неплохих результатов.

Про праздники мая

Первая повесть

Похмелье и работа

Дела на полтину, магарычей на рубль.

Запили тряпички, загуляли лоскутки.

Разгул всегда найдёт гуляк.

Что мне соха, была б гармошка.

Сведёт так домок, что не нужен и замок.

Казнь была упомянута еще утром.

– Башку отрубаю, – пресно уведомила Зинаида, хлопоча у стола с завтраком, – только нажрись еще раз, протяни свои грабарки поганые…

Очнувшийся от её тычков Завалишин, болезненно кривясь, поворочал глазами и обрадовано заключил, что он, слава Богу, дома, на родном топчане, в родной тесной кухонке, привычно гундит жена, тянет любознательно шеёшку из-за шторки с печи теща, ворона облезлая… родны-ые! он дома! и стало быть всё в порядке. Закряхтев, он освободил от перекрученной спецовки руку, что онемела до полного бесчувствия, размяв, оживив ее, переобулся – поменял местами концы портянок, какие во время сна упрели до хлюпа. Притоптывая сапогами для лучшей усадки ступней, согласно кивая привычным угрозам, Завалишин опорожнил ковш воды. Отирая обильный пот, выковырял желток из глазуньи, потянул кильку из кулечка и заключил со вздохом, что утро вечера куда мудрённее.

Тайком покосился на лицо супруги, да нет, никаких следов его «грабарок» не просматривается, должно по тулову щекотнул, нормальная косоротая морда – подзацепил как-то чуть усерднее, чем всегда, хрупнула челюсть, да и перекорежило, нерв, сказывают, какой-то отказал, левая сторона лица обмякла тряпкой, почти не шевелится. Ну и харя, удрученно вздохнул он, выйдя во двор и умащиваясь на крылечке, так и вымаливает оплеуху. Прялка, посетовал он попутно на ее незавидные стати, шуруп в лифчике… Напряжение мысли усилило головную боль, и Завалишин прекратил поиск сравнений, закурил и предался полусонному, мечтательному созерцанию окружающего мира.

Властвовала весна, все живое млело, ерзало и пело, гомонило и суетилось от избытка расконсервированных сил, первая зелень источала терпкий дурман. Ляпота! прижмурил опухшие веки Завалишин, шурша щекой о плечо, кайф! кабы бражонки еще кто со стаканчик поднёс для оздоровления, для пущего соответствия радостной природе. Сколько он не гармошил лоб досадливо, вчерашний день припоминался лишь до часов шести, это вселяло боязливость, не отмочил ли где чего непотребного. Н-да, что ни говори, а уж порезвились-то они вчера знатненько.

Утопающий в сухом бурьяне дворик пронизывал ручей. Завалишин отрешенно засмотрелся на разнообразный мусор, проносимый его течением: соломинки, щепки, птичьи перья, прошлогодние листья. В небольшом водоворотике поплавком при поклёвке выныривала и скрывалась яичная скорлупа. Он нашел у неё сходство с утопающим, только и не хватало крику сдавленного да рта раззявленного, а так вылитое известковое от ужаса лицо, и так и сяк бьется, сердешный, ну вот-вот вырвется, выскользнет и продолжит безмятежное, увлекательное путешествие, да нет, куда там, слабо. Презрительно хмыкнув, Завалишин точным броском половинки кирпича вбил скорлупу в дно ручейка, снова присел на старое место, угрелся и чуток задремал.

– Дмитри-ий Константинови-ич! ау-ушеньки!.. извините, Бога ради, что осмелился отвлечь вас от высоких мыслей… – У калитки стоял агроном. Завалишин, едва не срываясь на рысь, поспешил со двора – опять опоздал. Рядом с агрономом он всегда особенно зримо осознавал себя неряшливым коротышкой, уж очень тот рослый да статный, безупречно щегольски одет и ухожен. Нынче он в светло-сером костюме, выбрит до легкого голубого сияния, благоухает дорогими сигаретами, одеколоном и самую малость коньячком. Закладывал он систематически, за что и турнули из замов председателя райисполкома. Ступал он, ставил свои маркие замшевые туфли с боязливой осторожностью, того и гляди угодишь в колдобину с грязной жижей или одну из многочисленных «мин», отметин только что прошедшего табуна. Не ступить и на обочину, там густые заросли чертополоха и полыни. Завалишин на ходьбе не сосредотачивался, ломил прямиком. Агроном мельком всмотрелся в завалишинское нездоровое рыло, вздохнул сокрушенно и продекламировал назидательно, дирижируя указательным пальцем:

– Запрет вина – закон, считающийся с тем,

Кем пьется, и когда, и много ли, и с кем,

Когда соблюдены все эти оговорки,

Пить- признак мудрости, а не порок совсем.

– Красиво сочиняете, Виктор Николаевич, – похвалил Завалишин.

– Это не я, друг мой пернатый, – усмехнулся агроном, – это чуть раньше, восемьсот лет назад… А вот моё, про минувший праздник у нас в Долбилово, впрочем, как и районе в целом…

– На маевке под тенью ели,

Мы пили более, чем ели.

А слабо зная ликёр и эли,

Домой вернулись мы еле-еле.

– Тоже складно, – благосклонно кивнул Завалишин.

– Будешь сегодня, Митя, заправлять сеялки, автопогрузчик с центральной не пришел, шофер сломался. На току тебя уже ждут грузчики, два пэтэушника…

Завалишин покивал, морщась и легонько постукивая против сердца, то явно норовило приостановиться, покалывало.

– Неумерен ты, брат, так нельзя, лучше недо, чем пере, – агроном направился к своей «Ниве», из какой вылазил совсем изредка, больше дома, в городе. – Да щели в тележке позатыкай как следует, – обернулся он, – семян у нас в обрез…

– С наступающими, Митенька, праздничками, – легонько наступил на ногу возникший близ его трактора Санька Вихров, хлипковатый, лет тридцати парень, – днём печати, днём радио, Днём Победы. А ведь мы тебя заждались, дорогуша, спаситель ты наш…

– Отвали, – поморщился Завалишин, – не ты, гад, бензин слил и свечку вывернул из пускача?.. Смотри, Лександра, не дай бог, приловлю, враз монтировку согну об черепушку, зубы промассирую… У-уу, скоты, и шланг с гидравлики увели, и фару заднюю! Ты ведь, фиклистик?! Усек вчера, что я в дупель, забыл снять, ну и расстарался!

– Да ты что, Митя, ты что? кто вчера был не ужратый, только и делов-то было агрегат твой на пердячем пару раскулачивать… – Санька при разговоре засуетился глазами, зашевелил бровками, что у него были весьма своеобразны, очень редки, волосинок по десять в каждой, но длинны, до ресниц свисают. Санька на руку нечист, за что и схлопотал уже срок однажды. А вернулся, кто-то стал его регулярно поздравлять открытками с Восьмым Марта, отсюда и женское «Лександра». Он, макловошка, утвердился в предположениях Завалишин, больше некому, он, но придется смолчать, на горле тут не выехать.

Уразумев суть его предложения, он несколько подразмяк – заправщица, Катька-солярочная душа, намекнула, что за мешок-другой семенного зернишки сможет щедро отблагодарить первачком. Подошедшие мужики подтвердили, да, мол, есть такой вариант, что все зависит от него, Мити, он нынче банкует. Сказали и новость, на Пупках, соседнем хуторе, вчера откинул копыта скотник Маклушин, хватанув с похмелу непотребную дозу «синеглазки», жидкости для чистки стекол. Митя его хорошо знал, ему тоже лет сорок, в армию вместе призывались. Мужики пристали, чтобы рассказал, как хоронил тётку в городе, не все, мол, ещё слышали. Дело же было так.

Нарядили они тетушку, уложили, прошлись насуплено под духовой оркестр, а на кладбище обнаружили – могила уже занята! скромный холмик венчал чужой безымянный крестик. Поднялся шум-тарарам, стенания и проклятия, апрельский же денек удался холодный и дождливый, вскоре, все продрогли и вконец остервенились, стали орать друг на дружку, сквернословить, те, кто помянул усопшую загодя, даже хватались за грудки. Кто-то метнулся в горкомхоз искать трактор с ковшом, кто-то предлагал выкопать яму вручную, нашлись и радикалы, предлагавшие раскопать могилу и вышвырнуть нахала.

Но все больше и больше насчитывалось сторонников отвезти тётушку назад и поспешить в столовую, помянуть её, так сказать, авансом, не пропадать же исполненному заказу, весьма и весьма недешевому. Так и поступили. Дело, конечно, неслыханное, из ряда вон, бабки от произведенного богохульства испуганно скукожились и поминутно крестились, ожидая неминучей кары свыше. Закопать тётушку удалось лишь на следующий день, сопровождающих, само собой, было с гулькин нос.

Лишь пару дней спустя выяснилось, что в горкомхоз тогда предложили свои услуги два тунеядствующих гражданина, кто клятвенно заверили похоронить как положено безродного, никем неопознанного мужчину. И захоронили, сэкономив время на рытье могилы. Больше того, склепав короткий гроб, они не растерялись и отпилили чуть ниже колен ноги у нестандартного, метра под два покойника, отпилили и умостили их под бока. Что и узрели позже потрясенные родственники, какие все же сыскались и решили перезахоронить его прах.

Судьба столкнула Митю с рационализаторами уже через пару недель, в родительский день на этом же кладбище. Сам он родом из города, вся былая родня была прописана на этом погосте. Часа в три, когда многие основательно причастились, вспыхнула драка, в ход пошли кресты и прутья из оград. Началось же всё с избиения лжепопа, кто бессовестно стрелял стопарики с парой таких же как он залетных шутов. Но кто-то, не разобрав праведного суда, вступился за них, и пошло-поехало. Митя же, узрев рационализаторов в гуще свары, радостно окунулся в работку, добрался и успешно подвалил одного, другого…

Радостно стал пробиваться к желанному, да какая-то орясина – не батюшка ли? – так въехал сбоку в висок, что земля прыгнула к лицу, и сознание погасло…

На площадке близ мастерской тем временем сновал управляющий, подбегал то к одной, то к другой кучке мужиков, искусно имитирующих озабоченность, ругался, угрожал, умолял поскорее приниматься за работу, выезжать на поле. С грехом пополам, всем миром растолкали завалишинский МТЗ. Солнце уже стало пропекать темя, шел десятый час.

Да когда же тебя, старче, на металлолом сдадут, плевался в щиток приборов Митя, люфт в рулевом немыслимый, двигун совсем полудохлый, тормоза толком не держат, больше коробкой для этой цели сподобился пользоваться, врубать в нужный момент передачу пониженную.

– Чего скалишься-то? – неодобрительно покосился он в складе на крепкого паренька из СПТУ, уж очень тот раскованно себя вёл, подкурить у него попросил, в разговор мат ввёртывал. – Работать надо, а не языки чесать, сеялки-то на поле уж семян заждались… – Парень немного стушевался, другой так был скромнее, отмалчивался. Но через пару минут Завалишин сменил гнев на милость, выяснилось, что хлопчики-то свои в доску, именно они довели его вчера домой, а до этого даже ездили, но не доехали за добавкой на Пупки.

– На повороте, на спуске, дядь Мить, у Волчьего оврага, мы ведь с тобой чуть-чуть не кувыркнулись, – сказал бойкий практикант, – раскатился твой аппарат, не приведи боже, километров под шестьдесят… на двух колесах проехались, как в автородео…

Завалишин похолодел, легко представил кувырок, что мог загубить мальчишку.

– Да рулевое разбито дальше некуда, – отвернулся он смущенно, – списанный трактор-то, капиталке не подлежит, сулятся который год дать новый, да всё не мне что-то достается… И вообще, зря вы с нами, пьянью, якшаетесь, пьёте, рановато… – он поморщился, легонько постукал себя в грудь, против ерундящего сердца, и вышел, пыль при погрузке зерна поднялась неимоверная.

Совсем пробуксовывать стало здоровьишко, стиснул он зубы, сердчишко что-то совсем систематически стало обмирать, шильца какие-то со всех сторон его трогают, поясница тоже совсем никудышная, ноги неметь и чужеть ни с того ни с чего стали, особенно левая, и не отходят паскуды сутками… Настроение у него как-то враз испортилось, весенние картинки стали раздражать своей крикливостью, ворохнулось нехорошее предчувствие, ощущение близкой беды, ощущение это в последнее время его преследует неотступно, то крупнея, то измельчаясь.

Родилось оно не так давно, по его предположению, после того как слазил на чердак и убил там летучую мышь, которая несколько раз до этого в сумерках его основательно перепугала, прошуршав у самого лица. Теща, как узнала об этом, так за малым не полезла царапаться, раскричалась, проклиная изощренно, оказывается – о темнота! – считала это перепончатое чудище чуть ли не за домового, хозяина. Уверяла, что жила эта мышь у них под крышей больше двадцати лет, покой ютила, довольство, теперь же, после её гибели, всё в стенах этих пойдет всенепременно наперекосяк. Вот тогда-то и обдало Митю суеверным холодком страха, заныло сердце, вещуя какую-то гнусность, беду, что, по уверению старухи, его никак не минует.