Иди за рекой

– Тори!

Посреди улицы стоял, покачиваясь, мой брат Сет и сжимал левой рукой горлышко коричневой пивной бутылки.

– Тори, отойди от этого грязного ублюдка! – еле ворочая языком произнес он и указал в Уила бутылкой, отчего пиво темными пятнами расплескалось по пыльной дороге.

– Мой брат. Пьяный, – на выдохе сказала я Уилу и быстро развернулась.

Я торопливо спустилась по ступенькам крыльца, в отчаянии бросив за спину:

– Мне пора.

И поспешила к Сету, пока он чего‐нибудь не натворил.

– Кто этот сукин сын? – прорычал он через окурок “лаки страйк”, болтающийся на нижней губе, и вопрос его адресовался скорее Уилу, чем мне.

– Никто, – сказала я и стала толкать Сета сзади, уперевшись обеими руками ему в спину – так сдвигают с места упрямых ослов, – направляя его обратно к пересечению Мейн и Норт-Лоры. Хотя Сет был меня на год младше, примерно в пятнадцать он обогнал меня в росте, а за последние полгода вырос еще минимум на два дюйма. Впрочем, роста я была невысокого, так что, в сравнении со своими ровесниками, Сет выглядел приземистым крепышом и сложение имел боксерское – как внешне, так и внутренне. Я старалась как можно скорее увести его из поля зрения Уила и подальше от зевак, домой.

– Просто парень дорогу спросил, вот и все, – соврала я, хотя каких‐то пятнадцать минут назад это еще было бы правдой. – Проезжий.

– Черномазый подонок…

– Сет, от тебя воняет, – оборвала я его. – Хуже, чем в свинарнике, которым тебе бы надо заняться, пока папа не вернулся.

– В жопу папу, – промычал он с пьяной отвагой, глубоко затянулся сигаретой и швырнул ее на дорогу.

– Хоть раз сделай так, как тебя просят, иначе у нас обоих будет куча неприятностей, – сказала я, давя подошвой “лаки страйк”, а потом оглянулась через плечо и увидела краем глаза Уила, который по‐прежнему стоял на пороге ночлежки и читал меня, как таинственную сказку.

– Да скорее эти свиньи полетят из своего засранного стойла, чем я начну выполнять твои приказы, деточка. С чего это ты взяла, что…

– Замолкни, Сет, – вздохнула я. – Просто возьми и заткнись.

Я больше не могла его слушать. Я сейчас ненавидела его больше, чем когда‐либо. Теперь мое отвращение к нему было как‐то связано с Уилом. Долгое время оно было связано с папой и дядей Огом, а еще с матерью, двоюродной сестрой и тетей, которых я начинала забывать. Но бóльшую часть времени мое омерзение к Сету было необузданным и запущенным, как куст чертополоха, и с каждым днем нашей жизни становилось все острее.

Я принялась пихать его сзади что было сил. Он снес один удар в спину, споткнулся и качнулся вперед, на втором ударе выругался и заскулил; все это время он отхлебывал из бутылки пиво, но мне не сопротивлялся. То ли был слишком пьян, чтобы обращать на меня внимание, то ли понимал не хуже моего, что ему непременно следует оказаться в свинарнике раньше, чем солнце опустится за горный хребет.

Мы свернули на Норт-Лора-стрит. В глухом конце улицы к нашей ферме вела узкая протоптанная в сорняках тропинка – мимо границы поросшего соснами участка земли безумной Руби-Элис Экерс и через широкое поле травы. Это была самая короткая дорога от города до фермы, и мы с Сетом уже тысячу раз ходили по ней вместе. Когда мы были маленькими и шли по тропинке (уходили из дома или возвращались), мать поручала Сету за мной присматривать, хоть он и младше меня и намного менее ответственный, но ведь он все‐таки был мальчик. С возрастом я сама начала присматривать за ним, не потому что кто‐то мне это велел, а потому что это стало необходимо – не только ради него, но и ради себя, и ради папы тоже. Но как бы сильно я ни старалась уберечь Сета от его же собственного зла, мне это так и не удалось, да и пытаться осточертело.

Я торопливо вела его по тропинке: я толкала, он спотыкался и сыпал ругательствами. Потом у него из руки выпала бутылка. Мой мозг не успел осознать, что бутылка лежит на тропинке: я наступила на нее и завалилась вперед лицом, в полете толкнув на землю Сета и сама рухнув в грязь на правое бедро и локоть. Мелочи: слабо сжатая рука пьяного мальчишки, выпавшая из нее бутылка, растянутая лодыжка, разорванный рукав платья. Но часто именно маленькие судьбоносные повороты меняют нашу жизнь раз и навсегда: манящий зов свистка угольного поезда, вопрос, заданный незнакомцем на перекрестке, коричневая бутылка, лежащая в грязи. И можно сколько угодно убеждать себя в обратном, но моменты взросления невозможно тщательно отбирать подобно самым спелым и аппетитным персикам на ветке. В непрекращающемся ковылянии к собственному “я” мы собираем тот урожай, какой имеем.

С минуту я потерянно лежала в пыли. Сет тихонько рассмеялся, а потом притих. По лодыжке кругами расходилась боль. Когда я осторожно приподнялась от земли, меня вдруг подняли на воздух руки Уила – с той уверенностью, с какой жених подхватывает невесту. И хотя никакого порога тут не было – только поле поникших золотарников и высокой колючей травы, – я запомнила это мгновение как наш вход. Я не вздрогнула от испуга, когда он меня коснулся, не стала противиться его нежному объятию, когда он с легкостью поднял меня и прижал к своей перепачканной углем груди, не стала глупить и пытаться встать на ногу с уже опухающей лодыжкой.

– Ты шел за мной, – просто сказала я.

– Ага, – коротко ответил он, глядя вниз на Сета, который лежал на боку на краю тропинки, без сознания. – Что с ним будем делать?

– Да ни черта не будем делать, – сказала я, чем развеселила Уила.

“Ни черта не будем делать”, – повторила я про себя, потрясенная собственным бунтом – на словах и на деле. Я оставлю братца спать в грязи. А меня понесет на руках незнакомец.

Я задрожала. Не знаю, от боли, от злости или от первых искорок любви, – или от всего этого сразу, но я тряслась всем телом, как будто Уил выдернул меня из замерзшего пруда. Я что было сил обхватила его жилистую шею, и он пошел. Голова его слегка покачивалась от напряжения, как будто он кивал, соглашаясь. У него на руках я чувствовала себя невесомой, как ребенок, – и как ребенок ему доверяла. Это было совсем на меня не похоже – с такой готовностью принять помощь и защиту и ничуть не усомниться в искренности намерений незнакомого человека. И все же той девушкой, которую он нес на руках, была я. Мы шли по тропинке, которой я ходила всю жизнь, но сейчас я двигалась по ней способом, которого раньше не знала, и у меня было ощущение, будто все вокруг немного преобразилось. Отец, наверное, к этому времени уже ждал нас на ферме, и дядя Ог наверняка сидел в инвалидной коляске у окна или на парадном крыльце – он почти каждый день так делал, и оба они могли вот-вот увидеть, как меня несет через поле незнакомец. Я столько лет боялась отцовского осуждения и гнева дяди Ога, а сейчас мне было плевать на то, что они подумают и как отреагируют. В сравнении с безбрежностью плеч и рук Уила, удерживающих меня, папочка и Ог, их власть надо мной и забота о приличиях – все съежилось. Даже горы, окружавшие нас, даже грозящее наказание казались мне чем‐то ничтожно малым.

В то утро я вышла из дома обычной девчонкой, которую ждал самый обычный день. Я пока не умела определить, что за новый маршрут разворачивается передо мной, но знала, что домой возвращаюсь другим человеком. Я испытывала те же чувства, какие, должно быть, испытывали первооткрыватели из наших школьных учебников, когда, плывя по морю, раньше казавшемуся им бескрайним, вдруг замечали вдали таинственный берег. Внезапно я оказалась Магелланом собственного внутреннего мира и понятия не имела, что же такое только что открыла. Я опустила голову на широкое плечо Уила и гадала, откуда он и кого там оставил, а еще – надолго ли бродяги задерживаются на одном месте.

Глава вторая

Вот показался белый фермерский дом, за ним – полуразвалившиеся курятники, свинарник и залатанный серый сарай, в котором хранились инструменты, ведра и наш мерин Авель. Ни постройки, ни заборы не красили с последнего лета перед аварией. На ферме с тех пор вообще мало за чем был толковый присмотр, и теперь, пять лет спустя, без кузена Кэла, который занимался всем мелким ремонтом, и без мамы, которая всем заправляла, ферма будто превратилась из белоснежной наволочки в старый мешок для картошки. Причем превращение это происходило настолько постепенно, что я даже толком его не осознавала до этого момента, когда попыталась взглянуть на представшую перед нами картину глазами Уила. Вся моя жизнь была в этой самой ферме, и, когда он взглянул на нее впервые, я почувствовала себя жалкой и убогой.

Мне хотелось сказать: “Вообще‐то мы не такие… Ну, то есть я не такая… Просто произошла авария, и…” Но вот оно лежало перед нами, доказательство – окончательное и бесповоротное провозглашение падения моей семьи.

Вдобавок к ветхим постройкам был еще пьяный брат, который валялся в грязи у нас за спиной, а теперь еще и приближался с грохотом по длинной подъездной дорожке ржавый отцовский грузовик. Когда папа выбрался из водительской кабины и разъяренной походкой двинулся в нашу сторону, я увидела, как дядя Ог выкатился в коляске на облезлое крыльцо, чтобы получше видеть, что сейчас будет: я не сомневалась, что он предвкушал драку. Я безвольно висела у Уила на руках и не могла отчистить хоть что‐нибудь из того, что открылось его взору, или побежать с ним на задний двор к персиковому саду – последнему, что у нас еще оставалось красивого. Я закрыла глаза, предвидя в приближении отца окончательное столкновение своей жизни с жизнью Уила.

А столкновение это, к моему удивлению, явилось сзади.

Сет пришел в себя. Он беззвучно следовал за нами, пока тугая пружина злобы не разжалась и не швырнула его в мощном броске Уилу на спину. Последовавшая за этим драка сейчас воспринимается мною как нечто нереальное, в памяти на замедленном воспроизведении прокручивается размытая версия того, что тогда на самом деле произошло. Я вспоминаю подробности, которых не могу объяснить, – например, как Уил умудрился мягко опустить меня на землю на безопасном расстоянии, и как парни закружили надо мной подобно небольшому торнадо, и Уил плясал, точно птица, прямо в воздухе, уворачиваясь от яростных пинков Сета. Я отчетливо помню один-единственный крепкий удар Уила, который опрокинул Сета на землю, с окровавленным носом и сыплющего ругательствами, и появление задыхающегося от гнева отца, который потянул Сета вверх и поставил на ноги, а потом встал между парнями с разведенными в стороны руками, как рефери.

Сет, тяжело дыша, тыкался грудью в отцовскую ладонь, поливая проклятиями Уила и пытаясь до него дотянуться. Уил спокойно отступил и не сводил с Сета уверенного взгляда – так смотрят волки на поверженную жертву.

– Парень, ты, черт тебя за ногу, кто такой? – крикнул папа Уилу, а потом предупреждающе рявкнул на Сета, велев ему угомониться, и сжал в кулаке ворот сыновьей рубахи.

– Уилсон Мун, сэр, – спокойно ответил Уил и, продолжая смотреть на Сета, коснулся пальцами козырька бейсболки, которая каким‐то чудом удержалась у него на голове.

– Это мне, мать твою, ни о чем не говорит, – возмутился папа.

– Я тут проездом, сэр.

– Проездом с моей дочерью на руках и сыном на спине? – мрачно спросил папа, с подозрением и в то же время растерянно.

– Да, сэр, – ответил Уил без пространных объяснений и добавил только: – Одну подобрал с земли, от другого попытался отбиться.

Папа посмотрел на землю, где сидела я, оценил мою опухшую лодыжку и разорванное платье – и этим ограничился, подтверждения в моем взгляде искать не стал, а только спросил:

– Этот парень тебя обидел?

– Нет, папа, – ответила я. – Это Сет виноват. А он увидел, что я упала, и просто помог мне добраться домой.

– Да врет она! – рявкнул Сет. – Этот ублюдок шел за нами от самого города, чтобы полапать ее своими грязными ручонками!

Сет в новом приступе ярости ткнулся в отца, толкнул воздух в направлении Уила и закричал:

– Я тебя убью, чертов латинос!

Папа покрепче схватил Сета и перевел нахмуренный взгляд с меня на Уила и обратно на меня. Он велел Сету заткнуться и мрачно спросил у меня:

– Это правда?

– Нет, папа, – повторила я. – Сет просто пьяный.

– Это‐то понятно, – сказал папа, устало глядя на сына, который, наконец уступив отцовской хватке, повис на его кулаке и обиженно пинал ногой землю, как рассерженный ребенок.

Папа снова посмотрел на Уила, махнул ему свободной рукой и сказал:

– Ну‐ка, давай, пацан, убирайся отсюда, и чтобы больше ни к моей земле, ни к моим детям ни на шаг, ясно тебе?

– Да, сэр. Ясно как белый день, – ответил Уил и дернул себя за козырек.

Он повернулся и, не взглянув на меня, целеустремленно зашагал через желтое поле в сторону города. Лавандовый горизонт будто всасывал его, пока очертания его фигуры не стали совсем крошечными и окончательно не исчезли. Я задавалась вопросом, пошел ли он обратно к железной дороге. Если все места были для него одинаково хороши, значит, любая другая точка на путях подойдет ему больше, чем тот город, в котором живет Сет. Я и не догадывалась, что в этот момент Уил, превращаясь в далекую точку, думал точь‐в-точь обратное: что Айола стала для него местом превыше всех прочих, местом, откуда он не станет убегать из‐за Сета, а останется из‐за меня.

– Все время, пока я шел, – рассказывал он мне потом, когда мы лежали, прижавшись друг к другу, в его постели из нескольких одеял, – я ломал голову, как бы к тебе вернуться.

Я часто думаю: вот бы он тогда все шел и шел вперед, вскочил бы на следующий поезд и уехал бы в какое‐нибудь другое место.

Папа с отвращением оттолкнул от себя братца, и Сет безропотно поковылял к свинарнику. Папа нагнулся, с большим трудом поднял меня с земли и понес в направлении дома. Его тело, в сравнении с крепкими объятьями Уилла, было костлявым и шатким, придавленным к земле не столько тяжестью моего веса, сколько тяжестью лет, прошедших с маминой смерти. Я не решилась обвить его шею руками, как сделала, когда меня нес Уил: боялась, что опрокину на землю. Как и ферма, он с каждым днем понемногу ветшал, и теперь, когда он нес меня на руках, когда‐то сильных, мне казалось, будто меня везет старый хилый мул. Мне хотелось попросить, чтобы он опустил меня на землю, что я как‐нибудь доковыляю, но я знала, что он не послушается, а папа не любил напрасных слов.

Когда он внес меня по трухлявым ступенькам на крыльцо и мы миновали инвалидную коляску дяди Ога, тот тонко и протяжно присвистнул. Я поняла по его зловещей ухмылке, что он получил огромное удовольствие от представления, ему плевать на мою ушибленную ногу, и он от всей души надеется, что неприятности на этом не закончатся, а так оно, к сожалению, и вышло. Папа проигнорировал его и занес меня в дом, где уложил на диван, а потом пошел на кухню и стал звонить доктору Бернету. Я устроила ногу на муслиновых подушках, сшитых вручную матерью, и принялась ждать.

Мама называла эту комнату салоном. Нам дозволялось бывать здесь только по воскресеньям после службы, когда мы с мальчиками возвращались из церкви чистыми и притихшими. Мы с Сетом и Кэлом часы напролет играли в шашки на деревянной доске, распластав долговязые тела по плетеному ковру в салоне, пока мама сидела в уголке в своем кресле-качалке над библией, а папа читал газету и дремал на золотистом шерстяном диване. Частенько из пансиона в городе к нам приезжала тетя Вивиан. Она старалась сидеть тихонько и вышивать, но довольно часто отвлекалась от рукоделия, чтобы пересказать нам историю, которую прочитала в журнале “Колье” или увидела в выпуске новостей перед кинокартиной в театре в Монтроузе. Если бы не она, я бы и знать не знала про место под названием Голливуд и нигде бы не слышала мелодичных имен его звезд: Эррол Флинн, Бэзил Рэтбоун, Грир Гарсон и мое любимое – с такими гладкими округлыми слогами: Оливия де Хэвилленд, женщина, которой я никогда не видела, но воображала, что она наверняка так же прекрасна, как и ее имя. Мама все это называла чепухой, что лишь добавляло рассказам тети Вив очарования. Время от времени Вив уговаривала маму дать нам послушать по радио миниатюру Лорела и Харди. Мы с мальчиками покатывались со смеху, пока глупость не овладевала Сетом настолько, что он не мог удержаться и принимался толкаться и бороться с Кэлом, и тогда мама приказывала выключить радио, а детям – покинуть салон. Я уходила всегда неохотно, но с покорностью, привыкшая к тому, что вечно виновата “за компанию”, и Вив каждый раз успевала бросить мне понимающий и извиняющийся взгляд.

Сидя в тихих сумерках вместе с призраками и дожидаясь приезда врача, который осмотрит мою лодыжку, я решила, что если мама приглядывает за мной с какого‐нибудь небесного наблюдательного поста, то она и сейчас наверняка отругала бы меня за ногу на диване. На стене напротив висела белая полка, на которой мама хранила свою коллекцию фарфоровых крестов. Ниже висел один из мастерски вышитых ею библейских стихов, она их навышивала много разных и развесила по всему дому – и для вдохновения, и в назидание. На этой вышивке было две ладони, сложенные в молитве, а вокруг них – кольцо из псалма: “Ему должно возвеличиться, а мне смириться. Иоанн 3:30”. Я с угрызением совести заметила, что темную деревянную рамку вышивки покрывает слой пыли. На противоположной стене висела другая мамина работа – вышитый стих в окружении ленты голубых цветов: “Вот, Я начертал тебя на дланях Моих; стены твои всегда предо Мною. Исаия 49:16”. Я смутно припомнила церковную службу, посвященную этому стиху, и как мама дотянулась до меня, чинно сидящей рядом на скамье, и легонько ущипнула меня за ногу, после чего снова как подобает сложила руки на коленях.

Сквозь прозрачные шторы салона я видела краешек головы дяди Ога и одно толстое плечо, переливающееся через высокую деревянную спинку коляски. Он сунул за щеку комок жевательного табака и пристально смотрел с крыльца в ту сторону, куда ушел Уил, будто все еще не выпускал из виду его силуэт. Каждые две-три минуты он подносил к губам красную банку из‐под кофе, чтобы сплюнуть в нее, и за каждым плевком следовал глоток из серебряной фляжки.

В этом же самом салоне Огден ухаживал за тетей Вив – правда, с тех пор он так изменился, что я едва могла соединить в голове очаровательного молодого студента, который приходил когда‐то к нам в гости, с этим сломленным человеком, который бесславно гнил на крыльце. Они с Вив познакомились в 1941 году на весеннем балу в колледже в Ганнисоне, где учился Ог. Вивиан с двумя подружками в погоне за романтикой отправились на бал без приглашения, все три удачно заарканили там по студенту, и все трое в конечном итоге предложили им руку и сердце. Если верить тому, что рассказала Вивиан, явившись в кухню к завтраку на утро после бала, довольная, как начищенный пятак, ее студент был из всех троих лучшим уловом.

Когда на следующей неделе в субботу она привела Огдена к нам на ужин, я не стала оспаривать то ее заявление. Вив говорила мне, что он был похож скорее не на красавца Кларка Гейбла в фильме “Это случилось однажды ночью”, а на притягательного Фреда Астера во “Времени свинга”. Я в жизни не видела ни одной кинокартины и не очень хорошо понимала, что она имеет в виду, – пока не увидела, как Ог скользнул от своего красного “понтиака” по дорожке к нашему дому: настолько легко, что казалось, его бело-коричневые туфли почти не касаются земли. Вив завизжала и кинулась ему навстречу, и ее каштановые накрученные на бигуди локоны, с которыми она полдня провозилась, были так сильно залакированы, что даже не подскакивали. Ог пожал на пороге руку нашему отцу и вручил букет цветов нашей маме. С красным галстуком-бабочкой и повисшей на локте хихикающей Вив он ворвался в наш дом подобно разрядившемуся в пух и прах зайцу.

Весь вечер он болтал без умолку, развлекая нас непрекращающимися историями о своих похождениях. Даже мама, очевидно смущенная его пылом и явно обеспокоенная спасением его души, разок-другой хихикнула над его остроумием. Никогда прежде я не видела человека, который наблюдал бы рассвет над Гранд-Каньоном, забирался бы на высоту четырнадцать тысяч футов в горах здешнего хребта Сан-Хуан, катался бы на подвешенном металлическом кресле и съезжал бы по снежному склону на двух прикрепленных к ногам дощечках где‐то на севере, в Айдахо. А Огден делал все это и много чего еще вместе со своим братом Джимми и, казалось, рассказывая об этих приключениях, заново испытывал пережитый восторг: он даже вскочил из‐за стола, чтобы продемонстрировать позу лыжника: локти прижаты к туловищу напряженной буквой “Г”, в руках – воображаемые палки, колени присогнуты, бедра ходят из стороны в сторону. Он издавал ритмичные звуки “вжух!” и съезжал на лыжах со снежной горы из своих воспоминаний, а мы все сидели, застыв с поднесенной ко рту вилкой, и Вивиан так и сияла.

На следующую субботу Ог привел на ужин Джимми и, к нашему с мальчиками восторгу, театра стало вдвое больше. Джимми был на пару лет моложе брата, такой же гибкий и подвижный, а эмоционально даже более взрывной, чем Ог. Они работали в паре, как Берген и Маккарти, и наполняли наш дом жизнью и смехом.

Ог и Вивиан поженились в тот же год, прямо перед сбором урожая. Мы украсили церковь бледно-розовыми лентами и фиолетовыми пенстемонами, которые мы с мамой срезали у нас в саду. Джимми стоял рядом с Огденом, они ждали, пока Вив пойдет по проходу к алтарю, и оба глупо улыбались – казалось, их в любую секунду разберет истерический хохот.

Во всей нашей деревянной церкви никто не мог предугадать, что через три месяца политики где‐то на другом конце земли решат сбросить бомбы на гавайскую гавань, о которой мы до этого и слыхом не слыхивали, и в результате этого Огдена и Джимми выдернут из жизни и отправят на войну.

Когда мне было лет пять, по городу с сумасшедшей скоростью распространилась новость о том, что у банкира из Монтроуза, мистера Мэсси, на железнодорожных путях в Айоле заглох его сверкающий “оберн спидстер” цвета слоновой кости, и машину смял в лепешку подъехавший поезд. Рассказывали, что мистера Мэсси, сидящего за рулем, расплющило: автомобиль сдавил его со всех сторон будто кокон; болтали также, будто ему колесами поезда отрезало голову, а еще ходили слухи, что он вылетел из открытого кабриолета на лобовое стекло локомотива и, испуская последний вздох, смотрел прямо в глаза машинисту. В действительности мистер Мэсси успел выскочить из машины до столкновения и остался цел и невредим, но история обрастала такими невиданными подробностями, что к концу дня почти каждый житель города поехал к железнодорожным путям на автомобиле, на лошади или на велосипеде, чтобы своими глазами взглянуть на искореженный “спидстер”. Я в тот день вместе с папой и Кэлом развозила персики – примостилась между ними на перевернутой фруктовой корзине, когда папа свернул на дорогу, которой мы почти не пользовались, и повез нас мимо станции и через рельсы. Великолепный автомобиль, которым так восхищались, когда он проезжал по Мейн-стрит, и который был мостиком в совсем другую жизнь – настолько далекую, что жители Айолы о ней почти и не помышляли, превратился в кучу металлолома – огромная сплющенная жестяная банка, да и только.

Война сделала с Огденом то же, что накативший паровоз – с шикарным автомобилем мистера Мэсси: взяла нечто прекрасное и многообещающее – и раздавила. Год спустя авария, отнявшая у нас Кэла, Вивиан и маму, сделала то же самое со всей нашей семьей. Я с юных лет узнала настырность краха. Каждым злым коричневым плевком в банку и каждым глотком из бутылки с виски Ог через окно салона напоминал мне, что никогда не следует по внешним признакам строить догадок относительно того, что случится дальше.

К тому моменту, когда отец прокричал из кухни, что доктор Бернет уже выехал, и, громко хлопнув дверью, вернулся к своим делам, я успела забыть о травмированной лодыжке. Я думала об Уиле и разрывалась между желанием снова его увидеть и внезапной очевидностью того, что самым мудрым решением будет выбросить из головы все мысли о нем, пока он все еще прекрасен, цел и невредим.

Глава третья

Перелома не было. Доктор Бернет замотал лодыжку широким белым бинтом и велел несколько дней держать ногу в покое. Не успела его машина исчезнуть в конце нашей длинной подъездной дорожки, как я уже нарушила его указания и поковыляла на кухню готовить. И правильно сделала, потому что, травма или не травма, отец, Ог и Сет, как и в любой другой день, ровно в семь явились на кухню, голодные и уверенные в том, что у меня готов для них ужин. Я поспешно сварганила кое‐какой еды – жареные кусочки говядины с капустой с нашего огорода, миска булочек, оставшихся со вчерашнего вечера, четыре початка кукурузы с маслом и последние куски персикового пирога двухдневной давности, – но никто не возражал. В кухне за едой у нас можно было услышать только стук приборов по тарелкам да изредка отрыжку дяди Ога. Сет сидел, низко опустив голову и пряча свой распухший и посиневший нос, и ел с жадностью, отправляя в рот за раз целую кучу еды. То ли это драка разожгла в нем такой зверский аппетит, то ли он хотел как можно скорее убраться из‐за стола. Он опустошил свою тарелку в два раза быстрее, чем все остальные, и тут же встал.