скачать книгу бесплатно
Что ты об этом думаешь? <…>
Боря
Шелковский – Чуйкову 27.12.76
Иван, дорогой, здравствуй! Наконец получил от тебя письмо и очень хорошо, что не подцензурное, им всё-таки лучше пока не всё знать.
Ты просишь подробнее писать о себе. Я ведь пишу, и пишу очень много. Как-то получилось, что наиболее подробные письма были посланы Марине Романовской. Я думал, вы все видитесь и общаетесь между собой.
То, что я опускал во всех письмах, – это материальная сторона моей жизни: на какие деньги я живу. В Вене я жил на деньги Толстовского фонда. Они же купили мне билет в Париж. Здесь такой же Толстовский фонд[14 - Толстовский фонд (Tolstoy Foundation) – русская эмигрантская благотворительная организация, основанная в 1939 году в США младшей дочерью Л. Н. Толстого – Александрой Львовной Толстой (1884–1979) для оказания помощи русским беженцам на территории Европы.], который выплачивает деньги на квартиру и прожиточный минимум в течение трёх месяцев. Сейчас это кончилось, и они меня передали франц. организации соц. помощи. Это ещё 2 месяца. Некоторые суммы мне даёт Жак за работу, которую он выбрал ещё в Москве и которую мне удалось привезти с собой. Но я эти деньги придерживаю и трачу только на инструменты и материалы, потому что с трудом представляю, что со мной будет дальше.
Я ещё совсем не ориентируюсь в делах коммерческих, и у меня пока нет знакомых, которым я мог бы полностью довериться. Единственный человек, советам которого я доверяю полностью, – это Жак [Мелконян], но он очень занят, мы с ним видимся очень редко и коротко. Он советует мне не продавать сейчас ни одной работы, привезённой из Москвы (остальные, начиная с выставки, задают один и тот же вопрос: что вы продали, сколько вы продали?).
Жак считает, что я смогу жить на деньги от продажи тех работ, которые сделаю здесь. Но пока я только начал работать, что-то законченное у меня будет, возможно, только через полгода. <…>
Если Жак не ошибается и такой способ существования, т. е. регулярная продажа новых работ, окажется возможным, то он меня очень устроил бы. Потому что другие варианты для меня несколько рискованные.
Другие в основном такие: идти по галереям и показывать фото своих работ. Если галерея сочтёт тебя подходящим, то с тобой заключают контракт, по которому ты ежемесячно получаешь определённую сумму (Зеленин получает 7000 фр.) и должен сделать для галереи определённое количество работ. Такой контракт – мечта многих, потому что не только обеспечивает художника материально, но даёт надежду на будущее. Каждая галерея продвигает, лансирует своего художника, заказывает статьи о нём художественным критикам и создаёт ему имя. Серёжа Есаян, когда приедет в Париж, будет на таком контракте. И для него это хорошо, потому что он уже зрелый и сложившийся художник. Что касается меня, то меня пока такие условия пугают, мне хотелось бы по возможности сохранить свою свободу и не повторять свои старые работы.
(Хотя то, что я делаю сейчас, – это именно повторение тех работ, которые я делал последние полтора года. Мне как-то хочется восстановить внутреннюю атмосферу, непрерывность, да и идеи ещё не совсем исчерпались для меня. Кроме того, у меня сейчас нет ни условий, ни материалов, которые бы позволяли думать в каком-то новом направлении.)
Наверное, в принципе здесь возможна продажа отдельных работ. Чаще это делается на выставках. Я уже получил несколько приглашений на выставки, в том числе и лестное, хотя пока лишь формальное, приглашение на выставку Granges et Jeunes, о которой я писал в письме (получил ли ты его? Это было большое и подробное письмо о выставках).
Париж не произвёл на меня слишком уж большого художественного шока. То, что мы знаем в Москве, примерно соответствует тому, что есть на самом деле. Часто новое искусство связано с новыми материалами, а это доступно не всем даже здесь.
Русская художественная среда произвела на меня впечатление самое плохое. Ничего похожего даже намёком на Москву, никакого стремления к общению, поддержке. Если есть взаимозаинтересованность, то лишь на корыстной основе. Шемякин может по своему положению помочь, но его надо как следует попросить, потом подождать, потом ещё попросить, потом ещё, потом, может быть, он что-нибудь сделает, может, нет. А мне так не хочется.
Какой-то низкий уровень интеллектуальности во всём этом. Когда он во время развески работ ходил в кафтане и сапогах, злой, с перебитым носом, и едва отвечал, когда с ним здоровались, – это производило очень мрачное впечатление.
Я уже писал Саше Косолапову, что разговоры об искусстве здесь считаются почти неприличными. Только о делах, о коммерции. Если художник раскрывает рот, то сейчас заговорит о деньгах: за сколько он продал, сколько он получил от маршана, и т. п., т. п. Я это объясняю тем, что в основном это всё молодые люди, несформировавшиеся, слишком рано попавшие на запад, и теперь изо всех сил старающиеся быть «западными», гораздо больше, чем это нужно.
Примечательны слова Шемякина о Зеленине: я ему сказал (про гиперреализм) – сейчас здесь это не пройдёт. Он стал делать так-то, и вот он уже продаёт столько-то, за столько-то и т. п.
И вот дальше этих мерок «сейчас» и «здесь» никто смотреть не хочет, все, во что бы то ни стало, стремятся «устроиться».
Не показывай это письмо никому, кроме Алика [Сидорова] и Серёжи Есаяна. Ему предстоит скоро увидеть всё самому. Не разносите это особенно, я не хочу подливать масла в огонь, здесь уж и так столько интриг, сплетен и вражды, что иногда тошно становится.
Нусберг ехал в Париж с единственной целью ниспровергнуть Шемякина. Теперь смолк, растворился, исчез бесследно, никто не знает, где он и чем занимается.
Как бы тебе ещё подробнее описать мою жизнь. Живу на чердаке, в комнате маленькой, но уютной. Коридор, ещё несколько комнат, туалет у лестницы. 5-й этаж. В комнате есть умывальник. Единственное неудобство – слышимость. С одной стороны – глухая стена, но с другой – сосед-мексиканец, любит петь под гитару для себя и для своих девушек.
Готовлю дома, еду покупаю или на рынке, который бывает два раза в неделю здесь же рядом, на бульваре Распай, или в маленьком магазинчике самообслуживания. Есть кафе и дешёвые ресторанчики, особенно вьетнамские и китайские, но для меня и они пока дороги, и дома быстрее.
Дерево есть любое: рейки, доски, по соседству в большом универмаге «О бон маршe?». В больших универмагах всё стоит дешевле, чем в остальных магазинах, но всё же дерево здесь очень дорогое.
Часто, иногда ежедневно, хожу на выставки. Понемногу знакомлюсь с музеями, по воскресеньям они бесплатные или вполовину дешевле.
Вполне освоился с парижским метро.
Благодаря приглашениям знакомых был в театре, видел американский балет Баланчина, слушал Брассенса, видел много фильмов. Скоро иду на Ростроповича.
Все новые знакомые, французские и русские (кроме художников), относятся ко мне очень хорошо, стараются во всём помочь. Понемногу у меня набралось всё необходимое для нормальной жизни, от радиоприёмника до одеяла и посуды.
Теперь я уже четыре месяца на западе и могу немного оглянуться и обобщить. В общем, конечно, такая резкая перемена – это болезнь. Её нужно выдержать, вынести, это не так легко. Сейчас, когда у меня более-менее благополучно, я почувствовал, под каким давлением находился прежние месяцы, какой был жуткий перепад. Всё другое, ты выходишь на улицу и не понимаешь ни слова, ни одной надписи (в Вене). На меня напала какая-то жуткая стеснительность, мне казалось, что я делаю всё не так, что я выделяюсь. Была неделя, когда я ни с кем не разговаривал, кроме данке-битте, потому что не видел ни одного русского. Те, кто уезжает с семьёй, не так остро это чувствуют, но я всё время был один. Проблема языка – это основная проблема на первое время. Даже минимальный запас слов, выражений меняет картину. Потом эта острота пропадает. Многие здесь живут по несколько лет, так и не зная французского обходятся. В своей основе я именно тот человек, которому противопоказаны подобные перемены: я замкнут, стеснителен во всякой новой обстановке. Если я всё это выдержу, то значит другим это тоже можно и, возможно, им будет гораздо легче.
Первое время запад не даёт ничего, кроме надежды. Но как это много. Я думаю, что как бы ни было здесь трудно, это всё нужно преодолеть. Не обязательно уезжать писателю, совсем может и не нужно поэту, но для художника я не вижу другого выхода. Какие бы ни были послабления – это всё не то.
У меня всегда перед глазами пример Семёнова-Амурского. Ведь он последние десятилетия перемалывал сам себя, как мельница, в которую не подсыпают зерна. Будь его выставка 20 лет назад, он не жил бы все эти годы в такой закупоренности, он сам бы переменился и как художник сделал бы совсем другие работы.
Здесь есть возможность видеть настоящее современное искусство и самому участвовать в выставках и видеть себя со стороны и в сопоставлении.
О твоих перспективах: я мысленно вижу твои работы на самых лучших выставках, я их хорошо представляю здесь. Они лучше, глубже, тоньше многого из того, что здесь есть на самом высшем уровне. Но какова механика успеха – я ещё плохо представляю. Нужны знакомства, связи, известность и лучше начать с Москвы. Знакомься с дипломатами, зови их к себе, не стесняйся показывать свои работы, пусть тебя знают. Пригласи к себе Костаки, обязательно. Я полностью согласен с тем, что тебе нужно сделать свою выставку. Не медли. Пора. Расправляй крылья. <…>
Игорь
Шелковский – Романовской и Шимесу 12.76
Даже если б в Москве были условия для развития искусства, всё равно я советовал бы каждому пропустить себя через Запад. Не так, как ездили вы, несколько дней и в группе с Иван Ивановичем, а так, чтобы пожить, сколько хочешь и где хочешь. (Было так, было! Ездили и жили, от Ал. Иванова до Фалька.) У Сервантеса есть слова: «домоседная мудрость недалеко ушла от глупости». <…>
В принципе, здесь есть почти весь МОСХ, вплоть до Кацмана (сюжеты другие – ню), торгуют всем. Идёшь и видишь через витрину: вот, примерно, Марке, вот, примерно, Дерен. На большие и серьёзные выставки эти вещи не попадают («Осенний салон» таковой не является). Да там и неинтересно было бы их смотреть, сразу вылезла бы их вторичность. Дело не в форме только, а в глубине. На выставке FIAC был Моранди, который выдерживал всё современнейшее окружение: и поп-арт, и концептуальное искусство. [15 - «Фиак» (FIAC) – международная выставка-ярмарка современного искусства, проходящая ежегодно в Париже с 1974 года.]
Никакой особенной буржуазной жизни здесь нет. Так же как и в Москве, в метро читают книги, по радио передают Моцарта, все концертные залы всегда переполнены. Русская культура здесь занимает большое место. На книжных развалах перед магазинами можно увидеть всё, что хочешь, в том числе то, что мы сами никогда не читали, например книги Бухарина, изданные в карманном формате. По радио примерно треть передач – русская музыка. Несколько воскресений было посвящено только Мусоргскому, с подробными беседами, разбором вещей. Сегодня по радио передают из парижской оперы «La vie pour le Tzar» Глинки. Поют по-русски, с акцентом, конечно, но как в оригинале: «Славься, да славься, наш русский царь!» Я здесь горжусь, что я русский. Дело не в том, что по крови, а по культуре. И стыжусь, что советский. На уроке французского, во время темы про животных канадская девица рассказывает, как русские перебили всех китов вокруг Канады. Преподавательница поправляет: «Pas russe mais sovietiques», – я ей очень благодарен, хотя, как теперь проведёшь эту границу.
Интересный разговор мне довелось иметь в старо-эмигрантском доме относительно ностальгии. Как мне сказали, больше всех ею страдала первая эмиграция. Та, которая покинула Россию, которая привезла с собой память о прекрасном прошлом: альбомы, фотографии, домашние вещи, традиции, уклад жизни, семейные реликвии, иконки. Для них и сейчас слово Россия – святое слово. Можно записывать их почти бунинские рассказы из быта, например, Петрозаводской губернии 1910?х годов.
Вторая, послевоенная эмиграция подобных сантиментов не имела. Она постаралась побыстрее включиться в окружающую действительность и свою прежнюю жизнь вспоминает без особого восторга. Я разговаривал с одной женщиной, которая время от времени ездит в Ленинград навещать своих родственников в коммунальной квартире. Она говорит, что эти поездки даются ей нелегко. Она любит город, но уж слишком наваливается на неё вся советская реальность. Так и говорит: «Люблю город, но не людей». Кажется, третья волна больше походит на вторую. Характерная деталь: дети и внуки первой эмиграции воспитывались в русских традициях, на русской культуре, прекрасно говорят на хорошем русском языке. Дети второй эмиграции русский почти не знают. Уже больше французы, чем русские (не все, конечно, но большинство).
Шелковский – Герловиным 12.76
Сегодня рано утром получил ваше необыкновенно быстрое письмо. Оно шло пять дней. Постучал сосед, студент-мексиканец, я вскочил с постели (уже не спал), и он мне протянул в дверь белый конверт. Утро было солнечное, я зажёг газовую горелку, поставил чай и стал обдумывать, прочесть сразу или немного погодя. Прочёл сразу. День был ясный, я много ходил по Парижу, и сейчас вечером пишу ответ. Отвечаю на ваши квадраты.
1. Верьте моим письмам и не верьте рассказам, они всегда отклоняются в ту или другую сторону. Я пишу достаточно детально и всеобъемлюще, но всё это дробится по различным открыткам и письмам, разным адресатам. Поэтому мне хотелось бы, чтобы вы не делали секретов друг от друга из моих писем.
Я стараюсь не повторяться, а это очень трудно писать об одном и том же много раз и по-разному. Поэтому я пишу всем о разном. Есть индийская притча о семи слепых, ощупывающих слона. Я тоже ощупываю Париж и не знаю, сколько времени пройдёт, когда я составлю более-менее полную и верную картину. Сейчас я могу лишь писать о своих впечатлениях. Это импрессионистично. Они будут меняться со временем.
Первое впечатление – дряхлый город, не западный (Вена более американизирована, что ли). Иногда впечатление средневековья – на улицах жарят блины, каштаны, люди спят, улицы узкие, с рынком посередине. Новое есть, и очень красивое. Но какое-то не наступательное, а обороняющееся.
2. Я живу вполне нормальной жизнью, как в Москве. В помещении более тесном, но более светлом. У меня уже есть всё мне сейчас необходимое для работы. Спасибо за бумагу и пастель, я их получил довольно давно.
Дом в самом центре Парижа. По известности эта улица примерно как наш Столешников, но только более узкая и длинная. В конце, вдали виднеется элегантная чёрная башня – Тур Монпарнас этажей в сто или двести.
3. Буржуазны ли французы? В Москве в универсаме в Химки-Ховрино подкатывают тележку к кассе – те же буржуа, что и здесь. Только в здешней тележке больше зелени, красивых коробок и рядом с курицей лежит не водка, а шампанское. Французский буржуа одет более элегантно, чем московский, не такой толстомордый (по воскресеньям в Лувре узнаю соотечественников за километр), женщины любого возраста и цвета кожи имеют хорошую фигуру.
Живопись такая же принадлежность и такой же предмет озабоченности, как после обеда на десерт – мягкий сыр, которого здесь пятьсот наименований. И в том и в другом французы знатоки и гурманы. Но именно живопись, картины. На всё прочее, начиная с Дюшана, смотрят свысока (подчёркиваю, это по моим наблюдениям за два месяца в тех домах, в которых я бывал).
Молодёжь (мои впечатления) на 100% антибуржуазна. Не интеллигентных людей я пока не встречал. Очкастые, бородатые, длинноволосые, везде в любой профессии. Москвичи, одетые по-западному в коже и замше, здесь бы выделялись буржуазностью. Здесь создали хорошую моду одеваться предельно скромно, просто, оригинально, большей частью во что-нибудь застиранное или самодельное (вязаное), сложное. Большие магазины подхватили эту моду, и самые дорогие платья на витринах имеют вид потертой и выжатой половой тряпки, подкрашенной зелёным.
4. Видел здесь различные (очень различные) фильмы, в том числе снятые непрофессионалами. В музее Modern Art была выставка Рене Магритта в фото и кино. Оказывается, он снимал сценки со своими друзьями. Сам придумывал сюжет, ставил фильмы, в которых обыгрывались различные предметы, фигурирующие на его картинах: большая труба, пожарная каска и пр. Выставка называлась «Верность образам».
Вчера был на вечере японского поэта Тераяма, поразила исключительная качественность цвета и изображения. Один фильм снят на контрастной плёнке ярко-зелёного цвета. Каждый кадр можно было вырезать и вешать на стену. В некоторых фильмах делались попытки объединить экран с залом. Например, такой фильм: неподвижная камера снимает без монтажа и перерыва то, что происходит. А происходит следующее: на экране три красивые почти обнажённые девушки, средняя сидит на чём-то вроде стола. Тёмно-синий, почти чёрный фон, смуглые тела и ярко раскрашенные лица японских красавиц. Они смотрят прямо в зал, как будто немного смущены, пересмеиваются между собой (впечатление полной импровизации, не сыгранности), отчаянно кривляются и кокетничают, высовывают язык, крутят бёдрами. Продолжается довольно долго, но совсем не скучно. Потом начинают звать кого-то из публики. В зале встаёт юноша-японец и входит в экран. Вот он на экране. Красотки на него набрасываются, начинают раздевать. Он мычит, отбивается (всё импровизация), с него стягивают свитер, штаны. Вот он гол. Одна сидит на животе, другие тащат за ноги. Немного эротики, потом он им надоедает, его бросают, и из экрана (там прорезь) выходит голый человек, прижимая одежду.
Последний фильм – «Гвозди» (у каждого свой «гвоздь» в жизни). В последних кадрах человек забивает гвозди в белую стену. Из зала выходят и к нему присоединяются другие, и под белым лучом забивают гвозди в деревянный экран.
Косолапов – Шелковскому 12.76
Дорогой Игорь!
Спасибо большое за открытку и извини меня за кислое, запоздалое письмо. Настроение пляшет, я не научился им руководить.
Мне жаловаться грех. Всё у нас хорошо. Сейчас я буду переезжать в мастерскую и в другую квартиру поближе к мастерской. Полуподвал, с тремя окнами, с большой площадью – около 70 м
. Он чем-то напоминает московскую, и недорого, 40$ в месяц – это по N. Y. ценам дёшево. Её я буду оплачивать с парттайма. Я работаю день в неделю, я тебе писал об этом. В общем, у меня большие планы и большое желание работать. Как перееду, сообщу адрес. Посылаем тебе небольшой презент – не знаю, дойдёт ли в письме? Мы с Людой поздравляем тебя с Рождеством и Новым Годом!
Желаем исполнения всех желаний, здоровья и бодрости.
Обнимаем, твои Люда, Саша
Сидоров – Шелковскому 12.76
Дорогой Игорь! Только вчера уехала Elizabeth, а меня уже беспокоит мысль, как она добралась. Простились мы с ней несколько бестолково – в холодном троллейбусе, в предновогодней суете, в толкучке, и обремененные сумками и кульками. Не знаю, как она к нам ко всем отнеслась, – она человек застенчивый и на сближение не очень идёт – но мы старались, чтобы ей было интересно. После общения с [Жаком Мелконяном] это второй случай в моей жизни, когда мне стыдно, что я не говорю на языке (В частном порядке, т. е. по секрету, обещаю, что к следующему новому году буду сносно болтать по-французски.). Мишенька [Утевский] возил нас с ней к Петру [Старчику] послушать его новые песни, но не знаю, понравилось ли ей. Ещё мы были на чудесной выставке Пиросмани в помещении грузинского представительства и, как ты уже заметил, у Ивана Чуйкова. Вообще у меня была задумана большая программа, но мы, к сожалению, не успели её осуществить.
Игорь, я очень нагрузил её, и может быть, вещами тебе не очень нужными, но ты не сердись, и ещё раз от моего имени извинись перед ней. От дрели ты напрасно отказывался, т. к. это надёжный и всегда нужный инструмент, и если она не нужна тебе сейчас, то, возможно, я уверен в этом, пригодится в будущем. Краски я отобрал по принципу: что подороже. Зелёную и голубую ФЦ[16 - Зелёная и голубая ФЦ – название масляных красок.] пришлю со следующей оказией. Оселки должны подойти, особенно доводочный, это у нас новинка; половина круга – это очень хороший японский камень, я за ним ездил к брату в Абрамцево, т. е. ты не отнесись к нему пренебрежительно, со второй его половинкой я построил две дачи и был очень доволен. О деньгах не думай (о 50-ти), это мои собственные и возврату не подлежат.
Игорёк! Мы очень рады твоим подаркам, особенно я (по Брассенсу я учу язык!), но, пожалуйста, не насилуй свой бюджет – остепенись!
Всем нам очень бы хотелось этого, что ты сейчас делаешь, и если будет время – напиши мне подробно или даже нарисуй. Вообще, напиши о своих планах на этот год, а главное, о своей работе (точнее – работах).
Серёжу познакомить с Elizabeth не удалось, т. к. он был в это время в Пскове и, кажется, ещё не приехал.
<…> А.
1977
Шелковский – Чуйкову 11.01.77
Дорогой Иван, посылаю тебе вторично открытку, которая не дошла до тебя, с точно таким же текстом. В ней нет ничего особенно ценного ни для тебя, ни для меня, но дело в принципе. Мне эти дармоеды ещё в Москве надоели, чтобы терпеть их ещё и отсюда. Официально их (то есть цензуры) не существует, так вот пусть и ведут себя так, как будто их нет. Сообщи мне потом, как дошло это письмо. Пишу тебе большое письмо, но пошлю его несколько позже. Очень мало свободного времени: учу язык, работаю.
Шелковский – Герловиным 16.01.77
Дорогие Римма и Валерий, сегодня всё получил. Спасибо за письмо и за всё. Обстоятельства оказались следующими: я сразу же позвонил Глезеру, мне ответили, что он в Вене и будет там до конца месяца. Он там с русской выставкой чисто коммерческого характера из 7-8[17 - В выставке в Вене «Russischer Februar 1977. Wien» (13 января – 6 февраля 1977 года) принимали участие 12 художников.] художников, живущих в Париже. Я в ней не участвую. Позвонил Зеленину, он в Лондоне, где должна завтра-послезавтра открыться выставка. В лондонской выставке я тоже не участвую, так как мои работы не прошли «художественный совет». Я, грешным делом, думал, что последний возглавлялся Шемякиным. Но когда позвонил ему, чтобы узнать, что можно сделать для вас, то он сказал, что тоже имеет мало отношения к этой экспозиции, что он почти в ней не участвует. Таким образом, все звонки оказались безрезультатными. Не переоценивайте пока мои возможности по двум причинам: во-первых, у меня ещё крайне мало связей, знакомств на том уровне, в той сфере, в которой бы мне хотелось бы, во-вторых, вы опередили Париж, на такие вещи смотрят с любопытством, но и с опаской, как на вольнодумство. А легко пристроить можно только хорошо знакомое и легко узнаваемое. Пока что всё будет у меня, вместе с «Душой» и «Девочкой Фогельсон, бегущей по саду».
Шелковский – Романовской и Шимесу 22.01.77
Это письмо повторяет то письмо от 22-1-77, которое не дошло до вас благодаря дармоедам без стыда и совести, вскрывающим и читающим наши письма, несмотря на закон о тайне переписки. Хочу их предупредить, что каждое моё отправленное письмо, так или иначе, дойдёт до адресата. Как говорит «безумный наш султан»: на что рассчитывают эти господа?
Дорогие, Марина, Павел!
У Семёнова-Амурского талант огромный, а не маленький. Такой огромный, что при других условиях это узнал бы весь мир. «Его чувства, скованные им, кажутся провинциальными». Не им, а временем и местом, эпохой. Он – дитя 30?х годов. Он пережил и 37?й, и 40?й и 50?е, когда его исключали из МОСХа. Вот и у тебя появилось слово «провинциальные». Он всегда говорил: «я соревнуюсь с тремя городами: Римом, Токио и Парижем». Он не знал ни Рима, ни Токио, ни Парижа. Всё, что он знал об искусстве современном, кончалось 10–20?ми годами, коллекцией Щукина, музеем Нового Западного искусства. После этого была ночь, тьма, железный занавес, который для искусства, для самих вещей сохранён и по сей день. Борются с современным искусством, называя его буржуазным для удобства пропаганды. Пример: вместо выставки «От Родена до наших дней» устаивают «Роден и его современники» – лишь бы подальше от нашего времени, так спокойнее.
Насчёт аппендикса согласен, только он не здесь, а там. Если его отрезать, например, в литературе (разных Чаковских) – то мало что изменится.
Здесь вся русская философия последнего столетия, лучшая часть русской литературы и старой (Достоевский и Бунин без купюр) и современной. А сколько здесь русских журналов! Можно здесь делать русскую культуру. Она здесь есть. Её берегут и тщательно заботятся, чтобы сохранить до лучших времен.
Масса книг – переизданий начала века, чтобы ничего не забыть, не оставить. Ещё в Москве я прочёл всего Бердяева, а эти вещи были изданы здесь.
Когда вы в ГУМе покупаете альбом Шаляпина или Рахманинова – это русская культура, не правда ли? А где они были записаны? Где-нибудь в Филадельфии? Недавно я был на двух грандиозных концертах Ростроповича. «Русскость» не определяется местом, она может быть и в Ташкенте, и в Париже.
На сегодняшний день я считаю, что Кабаков сделал ошибку, не решившись. Там он останется в основном художником-теоретиком. Кстати, именно это и произошло с Семёновым-Амурским. Он всю жизнь делал картинки с тетрадный листок и говорил: «У меня монументальное мышление. Это заготовки, эскизы для фресок». То есть то, что он сделал бы, если бы был богатым и свободным. Фаворский сделал фрески – их сбили.
Выставка Семёнова-Амурского: все радуются – разрешили все работы кроме двух. Художник дожил до 75 лет, всю жизнь положил на искусство, и чтоб какая-то свинья (вижу рыло Халтурина) копалась, хрюкала и решала, что можно показать, а что нельзя?
Рядом (специально) с Альянс Франсез, куда я хожу ежедневно заниматься языком, открыта выставка Советского искусства. Собрали со всей империи – от Тбилиси до Таллинна. Смотреть не на что. Её и не смотрят, ни одного человека, сколько я ни заглядываю в окна.
Марина, какие ты «пинки» усмотрела в моих открытках? Когда я писал про Нину [Жилинскую], то имел в виду наш давний разговор с Борей Орловым, что вот Нина выставит свои вещи и думает: я лучше Чернова, я лучше Комова.
Всего вам хорошего. До свидания. Игорь. <…>
Шелковский – Сидоровым 22.01.77
Дубликат перехваченного дармоедами письма. Это письмо было написано на большом листе бумаге, одна сторона которого была заполнена рисунками.
Дорогой Алик, Лида!
Сразу же после телефонного разговора я зашёл в художественный магазин на набережной Сены и купил бумагу, точно такую же, какая у меня была в Москве. Она здесь стоит дёшево, так же как и кисти. Может, и краски не так дороги, просто я ещё не в курсе дела, где, что и сколько стоит.
Здесь есть абсолютно всё. У меня глаза разбежались в этом магазинчике, можно стать художником от одного только вида всех этих вещей: холстиков на подрамниках, кисточек, баночек с гуашью, блокнотов. Бумаги, наверное, сортов 50 – от рисовой до толстого картона.
Сейчас у меня есть всё необходимое для работы, даже с избытком, поэтому пока ничего присылать не надо. Электродрелью пока не пользуюсь, уж очень большой шум она производит. Но ручной работаю почти ежедневно, так же как и рубанком. Приятно, что эти вещи, к которым я привык, сейчас со мной. Спасибо тебе, Алик. Начал одновременно несколько вещей (маленьких), сейчас подсчитал – оказалось 11. По идеям они повторяют московские работы с некоторым развитием.
Выставка здесь – не такая уж проблема, но все предупреждают, чтоб не торопился, что надо хорошо выбрать, где, у кого. Я и сам это знаю, поэтому не тороплюсь.
Всё моё время сейчас уходит на занятия в Альянс Франсез и на работу. И мой быт, как я его ни упрощал, тоже требует своих забот.
Алик, спасибо тебе за хлопоты с моими оставшимися работами. Я получил твой список где – что. Всё очень хорошо ты сделал. Но некоторые работы, неоконченные, надо будет уничтожить. Я потом напишу, какие. <…>
Вышел первый «Аполлон»[18 - Альманах «Аполлон» («Аполлон-77») был издан в Париже в 1977 году Михаилом Шемякиным. В альманахе – произведения 55 авторов (среди которых Нина Воронель, Леонид Губанов, Виктор Кривулин, Слава Лён, Эдуард Лимонов, Владимир Марамзин, Всеволод Некрасов, Олег Прокофьев, Генрих Сапгир, Владимир Уфлянд, Игорь Холин, Алексей Цветков, Алексей Хвостенко), а также фотографии, цветные и чёрно-белые репродукции, манифесты и заставки.]. Я его видел, но купить пока не могу – 350 франков. Издание шикарное, масса текстов, фотографий, неплохие репродукции. Хотя кое-что можно подвергнуть критике. Видел там напечатанной вещь Лимонова «Национальный герой», и по тем абзацам, которые я успел пробежать глазами, она мне очень понравилась.
Читал толстые журналы, например «Время и мы»[19 - «Время и мы» (1981–2001) – русский литературный и общественно-политический журнал. Выходил сначала в Тель-Авиве, с 1981 года – в Нью-Йорке. Учредитель и единственный сотрудник редакции – писатель и журналист Виктор Перельман (1929–2003).] – толстый журнал, издающийся в Израиле на русском языке. Читаю сейчас Зиновьева и восхищаюсь, до чего же он хорошо клевещет. Я хохочу на каждой странице, всё точь-в-точь. <…>
Шаблавин – Шелковскому 13.01.77
Здравствуй, Игорь.
Хотел написать тебе письмо в прошлом году, сразу после того как виделся с Аликом [Сидоровым], но не смог – помешал переезд на новую квартиру, в район Речного вокзала, так что мы стали почти соседями. Квартира была без мебели (так мы сами захотели), поэтому наше устройство затянулось на полтора месяца, в течение которого мне пришлось заняться плотницкой работой. В комнате удалось сохранить больше свободного пространства и лучше развесить картины. Перевёз я только картины последних 2-х лет (в основном круглые), а остальные частью перевёз к своим и Олиным родителям, а часть просто раздарил. Заодно я избавился и от ненужных книг (а таких оказалось немало), оставив только альбомы с репродукциями и философию. Надеюсь, что такое частичное вещественное очищение благоприятно отразится на живописи. Кроме того, меньше хлопот будет при переездах (в этой квартире мы будем жить 2-3 года).
Из-за летних каникул и переезда живописью я не занимался 3 месяца, и это не замедлило отразиться на первых после переезда результатах. Создалось впечатление, что меня отнесло в технике и свободе письма на несколько месяцев назад, так что весь декабрь я лишь пытался восстановить утраченное. Сейчас, правда, дела несколько продвинулись, я написал по летним рисункам 2 картины и окончил круг, начатый ещё летом.
Меня сейчас всё более занимает и поглощает пространство круглой картины, реализуемой в виде проекции на выпуклую и вогнутую поверхность шара, на пространственный конус <…> и на эллипс. Иными словами, мне хочется реализовать охватывающее нас замкнутое, криволинейное пространство с единым визуальным центром. В последней круглой картине, на которой изображены море и облака в утреннем свете (изогнутые, согласно сферической проекции), как мне кажется, уже возникает эффект преодоления зрительного притяжения к плоскости земной поверхности (в картинке её практически нет) и ощущение пространственного полёта.
