Водолаз Его Величества

– Тэбэ як звуть? – спросил Лейзер, принимая животное.

– Та Тарас.

Тарасом кота и назвали. Тарас исполнял свои обязанности с большим рвением. Днем он беспробудно спал, зимой – на печке, летом – под крыльцом, а проснувшись, долго умывался, топорща усы с важностью участкового жандарма. С наступлением темноты кот выходил на охоту, и когда по двору стал расхаживать на четырех мягких лапах усатый охранник, мыши присмирели, им было уже не до хал Дворы-Леи.

Охотником Тарас был отличным, полосатая шкурка всегда лоснилась, глаза блестели, и выглядел он весьма упитанным. К его полосатой чести будет сказано, Тарас никогда не клянчил еду у хозяев. Гладить себя он позволял только маленькому Аарону. Иногда кот запрыгивал на колени к Лейзеру, сидел несколько минут, давая прочувствовать сей знак величайшей благосклонности, и важно удалялся.

Тарас умер пару недель назад, то ли от старости, то ли объевшись мышами, и Двора-Лея уже собиралась взять в дом другого усатого охранника, как грянуло несчастье с Лейзером.

– Расскажи, что ты видел, – попросила она, беря мужа за руку. Лейзера надо было разговорить, вывести из оцепенения, вернув разум и сознание.

– У кота ведь нет души, – ответил Лейзер. – Когда он умирает, на этом все заканчивается.

– Ты мне это говорил, и не один раз, – ответила Двора-Лея.

– Что-то здесь не складывается, – тяжело вздохнул Лейзер. – Во сне я оказался на берегу речки. Очень узкой, но очень быстрой. Вода неслась стремительно, до головокружения, но я знал, что могу легко перепрыгнуть на тот берег. Там стояли, взявшись за руки, покойные бабушка и дедушка, рядом ребе Аарон, а за ними какие-то незнакомые люди – видимо, мои прабабушки и прадедушки. По берегу бегал Тарас, махал хвостом и мяукал. Я прислушался и понял, что понимаю его мяуканье. «Прыгай к нам, тут хорошо! – мурлыкал Тарас. – Прыгай, прыгай!»

Двора-Лея охнула.

– Бедный ты мой, бедный, больная головушка…

– Я уже собрался прыгнуть, – продолжил Лейзер, не обращая внимания на слова жены, – как до меня донесся чудный аромат яблок. «Не оборачивайся! – замяукал Тарас. – Не оборачивайся!» Но я обернулся, тут же все пропало, и вот я здесь.

– И хорошо, что ты здесь, – Двора-Лея уже не сдерживала слез. – С нами, а не с хвостатыми ангелами.

– Хвостатые ангелы – это демоны, – еле выговорил Лейзер, уставший от долгого разговора. – Ангелы со знаком минус, верные слуги Создателя, рьяно исполняющие свою работу.

– Значит, Тарас – усатый ангел. Столько лет ловил у нас мышей, а мы даже не подозревали, кто он.

– Нет-нет, – устало прикрыл глаза Лейзер. – Он не ангел и не демон, его вообще не должно было быть на другом берегу. Или я бредил, или картина неточна. Надо разбираться…

Он заснул, а Двора-Лея, обливаясь слезами, принялась читать псалмы. Сердце говорило ей, что беда никуда не ушла, а только изменила обличье.

Через три дня Лейзер поднялся с постели. Ходил он нормально, складно беседовал на бытовые темы, но, по его утверждению, за время болезни Учение полностью улетучилось из памяти.

Полностью в себя Лейзер Шапиро так и не пришел. Всего одно купание в ледяной проруби превратило мудреца-раввина в городского дурачка. К учебе он уже не вернулся, а стал искать занятие, причем самое простое. В конце концов, его взяли ночным сторожем: ходить по улицам и бить в колотушку, отпугивая воров и грабителей.

Вообще-то в Чернобыле не было постоянного ночного сторожа. Все жители по очереди раз в два или три месяца от заката до рассвета бродили по улочкам с колотушкой. Разумеется, зажиточным людям вовсе не улыбалось таскаться по холоду или грязи, и они нанимали вместо себя бедняков, самых пропащих, готовых за гроши проводить ночь без сна. Пожалев Лейзера, горожане решили нанимать только его.

Случилось так, что в то самое время умер шамес – служка Чернобыльского ребе. Ничего удивительного в его смерти не было, шамес был уже довольно стар. Он прислуживал еще ребе Аарону, а после его ухода – ребе Шломо Бенциону.

Отыскать замену шамесу оказалось совсем не простым делом, ведь он должен был соответствовать противоположным требованиям. С одной стороны, ему полагалось быть глуповатым, чтобы не совать нос куда не следует и не мешать скрытой от посторонних глаз духовной работе праведника.

С другой – шамес обязан хорошо понимать, чем занимается праведник, и разбираться в тонкостях духовной работы, дабы по неосторожности или недоразумению не вломиться в запретную дверь.

Ребе Шломо Бенцион решил проверить, не подойдет ли ему Лейзер. С одной стороны, болезнь помутила его разум, с другой – все-таки он много лет провел над книгами и что-нибудь из собранных знаний не могло не уцелеть.

Ранним утром, задолго до рассвета, ребе вышел из дома и двинулся на звук мерных ударов колотушки.

– За кого ты сегодня дежуришь? – спросил он сторожа.

– За Хаима-галантерейщика, – ответил тот, польщенный разговором с цадиком.

– А вчера за кого охранял местечко?

– За Пинхаса-шойхета.

– А позавчера?

– За купца Милю.

– А за кого сегодня дежурит уважаемый ребе? – вежливо осведомился сторож.

Цадик задумался. В первое мгновение простоватость сторожа, задавшего столь нелепый вопрос, его обрадовала. Но это лишь в первое мгновение. Вопрос, казалось бы, прямо вытекающий из беседы, был далек от нелепости, вытягивая за собой целую цепочку образов и предположений. Якобы просто повторив слова ребе, Лейзер спросил об очень глубоком, коренном.

Все это время, словно понимая, что происходит в голове цадика, он стоял рядом, не произнося ни звука.

– Хорошо, – сказал ребе, дойдя в размышлениях до порога, за которым требовалось углубленное изучение некоторых разделов Учения. – Ты мне подходишь. Оставь свою колотушку, с этой минуты ты мой шамес.

Лейзер прослужил у ребе Шломо Бенциона полтора десятка лет. Спал в соседней комнате, ходил вместе с ним в микву, молился рядом с цадиком, прислуживал за столом, ел вместе с ним ту же самую пищу, принимал и передавал квитлы, впускал посетителей, выполнял многочисленные поручения. Ни один человек на свете не знал столько об открытой и скрытой жизни цадика.

Пришел срок, и жизнь повернулась так, что Лейзеру пришлось расстаться с праведником. Слух о том, что в Тель-Авив приехал шамес самого ребе Шломо Бенциона, моментально разнесся по Святой земле. Чернобыльские хасиды из Иерусалима, Хеврона и Тверии принялись донимать Лейзера просьбами рассказать о цадике.

– Но я ничего не помню, – недоуменно таращился тот. – Память у меня плохая, уж извините.

Разумеется, одни принимали его слова за чистую монету, другие были убеждены, что шамес специально строит из себя дурачка, не желая выставлять на свет тайные стороны духовной работы праведника.

В конце концов, хасиды насели на него и упросили припомнить хоть что-нибудь.

– Да, вот как оно было, – после долгих уговоров уступил шамес. – Пошли мы утром в микву. Зимой, до рассвета, на улице темно, тишина полная, только снег под ногами скрипит. В микве тьма египетская, хоть глаз выколи. И зябко, миква-то холодная, без печки. Я стоял со свечкой в руках, а ребе окунался. Окунался и окунался, окунался и окунался, о чем он там себе думал в ледяной воде, какие мысли в голове держал, уж не знаю. Когда свечка догорать стала, я сказал: «Уважаемый ребе, пора вылезать». А цадик словно не услышал и продолжил плескаться. Тогда я голос повысил: «Вы как хотите, уважаемый ребе, но я боюсь темноты и без огня не останусь ни одной секунды». – «Тогда почему же ты еще одну свечку не взял?» – спросил ребе Шломо Бенцион. «Да разве я думал, что уважаемый ребе купальню тут устроит, словно на дворе лето, а не середина зимы». – «Ладно, – сказал цадик, – выйди из миквы, отломи сосульку с крыши и зажги». Я за годы службы давно перестал удивляться. Вышел на крыльцо, отломил сосульку, поднес ее к огоньку, и та запылала, точно настоящая свечка.

Эта история широко разошлась по Святой земле. Кое-кто из слушателей потешался над простотой шамеса и его чудаковатостью. Ведь из всех удивительных историй, свидетелем которых ему посчастливилось быть, он запомнил лишь ту, что была связана с его страхом и гневом.

Другие превращали ее в целое учение. Служка приподнял завесу над тайной, показал скрытую от посторонних глаз работу цадика. А короткий разговор шамеса с ребе трактуют как спор об основах служения, обсуждение деталей духовного пути, которому надлежит следовать.

Письма полетели в Чернобыль из Хеврона, Иерусалима и Тверии, и вскоре история о горящей сосульке обсуждалась в Чернобыле с не меньшим жаром, чем на Святой земле. Кто-то даже рискнул пересказать ее ребе Шломо Бенциону.

– Халоймес, сны, – махнул рукой цадик.

И это все, что удалось из него выжать любопытным хасидам.

Вот тогда-то и стали поговаривать о совсем иной причине давнишнего выбора ребе.

– В ночные сторожа часто нанимаются скрытые праведники, – утверждали умники, многозначительно поднимая указательный палец. – Они ведь все равно бодрствуют по ночам, занимаясь тайными делами, и такая работа помогает избежать ненужных вопросов о причинах бодрствования. А наш Лейзер Шапиро… да, наш Лейзер… Скорее всего, он просто притворялся простаком. Сами посудите, где это видано, чтобы одно окунание в прорубь превратило мудреца-раввина в дурачка.

Но все это случилось позже, много позже. А пока жизнь в Чернобыле тянулась ни шатко ни валко, серыми полосами будней, перемежаемых светлыми вкраплениями суббот и праздников. Двора-Лея хорошо зарабатывала, ее муж, служка праведника, приносил в дом почет и уважение, а единственный сын, отрада глаз и услада слуха, рос на удивление статным и крепким. Словно не прожили его бабушки и прабабушки век свой сгорбленными над плитой и корытом, будто не гнули дедушки и прадедушки спину за столом, заваленным книгами.

Сложением Аарон походил на былинного богатыря из русских сказок, но без медлительности, присущей тяжеловесным людям. Двигался он легко и быстро, с грацией крупного хищника, но характер при этом унаследовал кроткий, более подобающий книжному червю, чем человеку гвардейского роста и телосложения. По странной причуде Всевышнего ему достались льняные волосы, голубые глаза, румяные щеки и хорошо очерченные литые губы. Совсем не унаследовав от родителей внешность, он, подобно отцу, весьма преуспевал в книжной мудрости и, подобно матери, умел быстро принимать решения в сложных ситуациях.

– Мы своими молитвами перехватили чужую душу, – смеялась Двора-Лея, расчесывая непокорные кудри сына. – Летела она себе в царский дворец, а очутилась в убогой еврейской лачуге.

Двора-Лея явно кокетничала, назвать лачугой ее просторный, чисто выбеленный, содержащийся в идеальном порядке дом не смог бы даже Ротшильд, выпади ему случай оказаться в Чернобыле.

Лейзер в ответ на шутки жены только рукой махал. «Много ты понимаешь в душах», – казалось, говорило его лицо. Но уста молчали: наученный многими словесными стычками с Дворой-Леей, он предпочитал держать рот на замке. Переспорить жену было невозможно, на любое, даже самое здравое, разумное утверждение, не совпадающее с ее мнением, она приводила тысячу сто пятьдесят семь возражений. Почти все они были маловразумительны, а оставшиеся не имели ни малейшего касательства к теме разговора, но тон и запальчивость, с которыми их произносила Двора-Лея, делали продолжение разговора бессмысленным.

– Ограда мудрости – молчание, – утешал себя Лейзер словами Писания. – Весь век свой я провел среди мудрецов и не нашел для человека ничего лучше безмолвия.

Маленького Аарона не удивляли ни шутки матери, ни постоянное молчание отца. Ему казалось, что так и должны вести себя родители, ведь у него не было возможности сравнить с другими и понять разницу. Он рос, окруженный любовью, ощущая недостаток только в карманных деньгах, которыми Двора-Лея оделяла сына с большой скудостью, не по причине отсутствия средств, а исключительно в целях воспитания. Аарон не должен был выделяться из других мальчиков хедера, а потом юношей ешивы, куда он ходил, подобно всем еврейским детям Чернобыля.

Единственное, чем он отличался от своих сверстников, была страсть к речке. На Припяти Аарон проводил большую часть свободного времени. Летом не вылезал из воды, купаясь до сливеющих губ, а осенью, зимой и весной удил рыбу. Поначалу Двора-Лея возражала, но сообразив, что перед субботой в доме всегда оказывается свежая рыба, причем не купленная втридорога у базарных торговок, а собственноручно выуженная ее сыном, перестала сопротивляться.

Особенно любил Аарон рассветы на Припяти. Он специально вставал на ватикин, утреннюю молитву, начинавшуюся до восхода солнца. Наскоро отбубнив все полагающиеся тексты, Аарон спешил на речку почти сразу после того, как тяжелый багряный шар важно поднимался над очерченной качающимися верхушками деревьев линией горизонта.

От тяжелой ночной росы трава на ведущей к Припяти тропинке была мокрой. Ветерок шевелил кроны прибрежных ив, показывая белую изнанку еще темной листвы. Лучи низко висящего солнца красили ветви теплой желтой краской. В черной воде глухо плескалась проснувшаяся рыба. Ах, до чего же все это было хорошо!

Лейзер, погруженный в общение с праведником и свои книги, почти не обращал внимания на сына. Он вообще ни на кого не обращал внимания, мир, очерченный словами со страниц старых книг, был в его представлении куда реальнее того, где пребывал Чернобыль. По крайней мере, так это выглядело со стороны.

Аарон вовсе не страдал от отсутствия родительской ласки, неустанный надзор за каждым его шагом со стороны матери с лихвой перевешивал рассеянные разговоры, которыми изредка удостаивал его отец. Аарону еще не исполнилось семнадцати, а Двора-Лея уже начала думать, к какому ремеслу его приспособить. Разумеется, вначале она поговорила с меламедом из хедера и с учителями из ешивы. Как и всякая еврейская мама, она мечтала увидеть своего сына раввином.

– Ваш мальчик способный, – словно сговорившись, твердили уважаемые старцы. – Способный, как все сыновья Аврома, Ицхока и Яакова.

Не давая себя обмануть, Двора-Лея из кожи вон лезла, донимая убеленных сединами мудрецов каверзными вопросами. Она пыталась четко и однозначно уяснить, подходит ли ее Арончик для раввинской карьеры. Поняв, что Всевышний не наделил ее сына выдающимися способностями и что Аарона ждет в худшем случае малоприбыльная должность меламеда, а в лучшем – скудный хлеб преподавателя в ешиве, она принялась искать доходное дело, которое может ему понравиться. Ведь заставить ребенка зарабатывать неприятным ему ремеслом означает сделать его на всю жизнь горемычным, а Двора-Лея хотела счастья своему мальчику. Много, много счастья!

Выяснить это оказалось совсем нетрудно: помимо страсти к реке Аарон любил возиться с деревяшками, мастеря из них всякие бесполезные в хозяйстве вещи. Двора-Лея скрупулезно хранила все эти корявые коробочки, кривые ложки, нескладные туески и абсолютно бессмысленные полочки. С какой целью – она сама не понимала, но, привыкнув доверять внутренним ощущениям больше, чем голосу разума, аккуратно складывала поделки на шкаф. Когда сыну исполнилось семнадцать лет, она достала все накопившееся там добро и предъявила Лейзеру.

– Думай, как хочешь, – сказала она, – но мне ясно, что ребенок любит работать руками, а не головой. И в ешиве он уже достаточно посидел.

– И что? – спросил Лейзер.

– Я решила отдать его в ученики бондарю. Если мальчик любит забавляться с деревом, пусть забавляется с деревом.

– Тогда почему не в ученики столяра или плотника?

– Бочки выгодней. Я проверяла.

– Ну если проверяла, – буркнул Лейзер, открывая книгу. Он ничего не сказал жене про недавний разговор с Аароном. Зачем, если они оба пришли к одному и тому же мнению, только совсем иными путями.

– Какой трактат Талмуда вы сейчас изучаете? – спросил Лейзер сына в субботу вечером, возвращаясь из синагоги.

У всякого дня есть своя вершина, свой пик чувственности и ожидания грядущей радости. Суббота – самый трепетный из всех дней недели, а лучшие ее минуты выпадают на время после вечерней молитвы, когда евреи медленно разбредаются по домам из синагоги. Никто не спешит, инстинктивно желая задержать томительные минуты предвкушения. Ведь счастье – это не само счастье, а его ожидание.

Весь этот длинный, так быстро пробегающий день отдыха, день сладких напевных молитв, день длинных трапез за празднично убранным столом, день самой лучшей еды, заботливо приберегаемой хозяйками, день разговоров с домочадцами и день блаженных часов ничегонеделанья – весь этот день был еще впереди, пока ноги медленно отмеряли дорогу из синагоги до крыльца родного дома. Откровенный разговор лучше всего вести, когда сердце собеседника открыто, и Лейзер задал свой вопрос в самую точную, правильно выбранную минуту.

– Заканчиваем Сангедрин, – ответил отцу Аарон.

– А какой трактат после него?

– Какая разница? Что выберут, то и буду учить.

Больше Лейзер ничего не спрашивал. Он уже получил исчерпывающий ответ на свой главный вопрос. Если юноше после пяти лет в ешиве безразлично, каким трактатом он будет заниматься дальше, это значит, что его дорога лежит вне пути Учения.

Через несколько дней Двора-Лея отвела сына к бондарю Велвлу. Пока просто познакомиться, посмотреть. О том, что это знакомство может переменить течение его жизни, не было сказано ни слова. В таких ситуациях она не торопилась, решение должно было прийти само, без нажима и приказного окрика.

То, что случилось в бондарной мастерской, превзошло все ее ожидания. Аарон просто прилип к инструментам и заготовкам для бочек, с наслаждением вдыхая запах стружки, он забросал бондаря десятками вопросов. Неизбалованный таким вниманием к своему ремеслу, бондарь охотно отвечал. Судя по всему, Аарон ему нравился.

– Скажи, а ты бы согласился пойти в эту мастерскую учеником? – спросила Двора-Лея, когда они вышли наружу.

– Конечно! – тут же ответил Аарон.

– И согласился бы уйти из ешивы?

– Мама, я знаю, что ты огорчишься, – сказал Аарон, – но я не хочу становиться раввином. Мне больше по душе делать бочки, чем разбирать мнения комментаторов по этому вопросу.

Бондарь взял парня на год. Без жалованья, только с кормежкой. Помогая хозяину, он должен был за этот год освоить азы ремесла. Само собой, вся грязная и тяжелая работа свалилась на плечи Аарона, что же касается обучения, оно свелось к короткому разговору, с которого Велвл начал его первый рабочий день.

– Послушай, мальчик, – сказал он, закатывая рукава. – Не рассчитывай, что я буду тратить время на объяснения. Запомни: ремесло не получают, ремесло воруют. Что подсмотришь, сам поймешь, усвоишь и повторишь – то твое. Время от времени можешь задавать мне вопросы. Будет настроение – отвечу, а не будет – не обессудь. Я сам учился таким же образом, и вот, слава Богу… – бондарь широким жестом обвел мастерскую и солидно улыбнулся.

В его улыбке, выпирающем брюшке, начинающей седеть бороде и даже в пучках еще черных волос, торчащих из носа и ушей, сквозило понимание своей значимости, важности и даже великолепия.

Аарон приступил к работе. И все ему нравилось, все приводило его в восхищение. Он подметал стружку с такой радостной улыбкой, будто в совок вместо колючих завитушек сыпались золотые монеты. То, что выходит из сердца, всегда находит дорогу к другому сердцу. Спустя неделю Велвл души не чаял в новом ученике и охотно делился с ним секретами ремесла.

Секретов хватало, но все-таки главными в бондарном деле были руки. Они у Аарона оказались вполне на месте, и через полгода бондарь разрешил самостоятельно построить кадушку для водовоза деда Вани. Его жена, бабка Настя, готовила в кадушках заваруху – вареную репу с квасом. Зарабатывал дед Ваня сущие гроши, поэтому заваруха составляла основную часть их семейного рациона.

Кадушка выдалась на славу: аккуратная, радующая глаз прожилками гладко оструганных дощечек, не большая и не маленькая, а как раз под стать бабке Насте. Отнести ее Аарон вызвался сам, домик водовоза находился неподалеку от его дома. Впрочем, в Чернобыле все было неподалеку, так что этот жест был всеми расценен как проявление доброй воли и хорошего отношения.

Водовоза и его жену Аарон знал с самого детства. Сыночка – так бабка Настя называла каждого мальчишку в Чернобыле, угощая его яблоками или яблочным вареньем. Ее единственный сын давным-давно уехал искать счастья в большом городе и пропал. Двадцать лет бабка Настя ждала его, шепча молитвы сухими от горя губами, а потом, отчаявшись, стала заказывать в церкви акафист об упокоении усопшего раба божьего Василия.

– Что же ты делаешь, глупая, – ругался поначалу дед Иван. – А если он жив? Разве можно акафист по живому?

– Если мой Васятка за столько лет ни одной весточки о себе не подал, – отвечала бабка Настя, – значит, нет его в живых. И быть по-другому не может.

Когда Настя носила ребенка под сердцем, ее молодой муж, тогда еще самый лучший, самый любимый мужчина на свете, принес в подарок беременной жене яблоко.

– Эка невидаль, – удивилась Настя, которая от тяжелой беременности постоянно пребывала в дурном расположении духа. – Мало в Чернобыле яблок? Даже у нас под кроватью симиренка рассыпана.

– Не знаю почему, – ответил Иван, – но сегодня на рынке цадык Аарон самолично продавал яблоки. Евреи их расхватывали, как сумасшедшие. Сама понимаешь, плохое они бы не стали так хватать. Ну, и я купил одно. Съешь, глядишь, и полегчает. Все-таки из рук святого раббина…

– А давай его посадим, – предложила Настя. – И будет у нас каждое лето целое дерево, полное яблок. Я буду варенье из них варить, кормить деток.

Так и поступили. И поднялась яблоня, высокая, раскидистая, цветущая по весне так густо, что казалось – ветки осыпаны снегом. Пестрые курицы расхаживали летом в ее тени, что-то выклевывая в густой траве и выражая довольство степенным квохтаньем. По праздничным дням Настя накрывала под кроной стол, и от порывов ветерка лепестки, кружась, падали в стаканы, ложились на тарелки и плавали в казанке с наваристым мясным бульоном.

Счастье, казавшееся безграничным и бесконечным, потихоньку сошло на нет. Вырос и сгинул без следа Васятка, как-то стремительно одряхлел Иван и вместо прибыльной работы взялся за самое никчемное дело – возить воду. Обветшала изба, опустели закрома, только и осталось от былого счастья, что густая яблоня.

Урожай она приносила знатный, да сколько там нужно двум пожилым людям? И бабка Настя щедро раздавала чернобыльской детворе крепкие, хрустящие, сочные, сладкие, точно сахарная голова, яблоки.

– Бери еще, сыночка, – говорила она и мальчикам, и девочкам. И дети брали.

И Аарон брал, и вместе с памятью о хрусткой сладости в его сердце навсегда вошла благодарность бабке Насте и деду Ване.

При виде кадушки бабка восторженно заахала, а затем принялась ласково оглаживать ее скрюченными от работы пальцами.

– Так ты теперь по бондарному делу, Арончик? – спросил дед Ваня, тоже любуясь кадушкой.

– Пока еще нет, я только учусь, но скоро буду.

– А ты не можешь починить мою бочку? Половина воды из нее, проклятущей, вытекает. То, что раньше я делал за две ездки, теперь приходится за четыре.

Аарон осмотрел бочку водовоза и сокрушенно развел руками.

– Я могу, деда Ваня, немножко подконопатить там и сям, но долго это не продержится. Отжила свое бочка, отвозила.

– Ох, Господи, как же быть-то? – вздохнул дед. – Другую-то взять неоткуда, не купить мне новую-то. Уж ты постарайся, соколик, подконопать получше, чтоб наподольше хватило.

Аарон постарался, вода перестала утекать, но дни старой посудины были сочтены.

Весной, спустя всего десять месяцев с начала обучения, бондарь заявил, что доверяет ученику самостоятельно построить настоящую бочку.

– Это будет твоим жалованьем, – щедро объявил он. – Материалы – за мой счет!

Но Аарон превзошел Велвла щедростью, подарив деду Ване сделанную им бочку. Именно ее он вместе с водовозом и вытаскивал из Припяти на глазах у великого князя Александра Михайловича.

Глава III

Водолаз Его величества

Киев Аарона поразил. Родной Чернобыль всегда казался ему не то чтобы очень большим, но вполне крупным городом. Выйдя из киевского железнодорожного вокзала, Аарон просто онемел. Он и представить не мог, что на свете существуют столь высокие здания, такое множество красиво одетых людей, сияющие витрины магазинов и пролетки, бесконечное число пролеток. Специальный сопровождающий, по прозвищу Франц-Иосиф, приставленный Мышлаевским, покровительственно хмыкнул при виде столь обескураживающей наивности.

– Чего варежку раззявил? В Киеве никогда не был?

– Нет, – покачал головой Аарон. – Я из Чернобыля ни ногой, только в соседние деревни.

– Темнота-а-а! – со вкусом протянул Франц-Иосиф. – В Петербурге ты вовсе мозгами тронешься.

Сопровождающий важно пригладил роскошные усы, из-за которых его и наградили таким прозвищем. Усы составляли гордость и наслаждение Дениса Бешметова, как на самом деле звали сопровождающего. Большую часть своего времени Бешметов тратил на уход за усами, посвящая меньшую часть мелким поручениям, вроде принеси-унеси. На службе он был совершенно бесполезным и бессмысленным человеком, которого Мышлаевский со второго дня вступления в должность мечтал уволить. К его великому разочарованию, сделать это оказалось невозможным: Франц-Иосиф находился под личным покровительством губернатора.