Лицо и кошка

– Слушаешь в оригинале, владеешь французским?

– Нет, просто то, что я себе воображаю, нравится больше, чем в переводе.

(Беседа посторонних).

* * *

Вечер таил злобу, словно нагноившийся палец занозу. За стеной грохотали соседи, занятые, по всей вероятности, подготовкой ко сну. Скоро муравейник затихнет и в комнате гражданина Кошкина Шрота Адамовича воцарятся тишина и покой. Будучи человеком, привыкшим к окружающей среде, затыкал уши ватой и обитал где-то за гранью доступного. Но, невзирая на предосторожности, разнообразные звуки прорывали ватные преграды, проникая в сознание, одним из которых стал скрип отворяемой двери.

Бросив косой взгляд в данном направлении, Шрот Адамович застал виновницу в состоянии покоя, а вот на её неряшливо крашеной грани, беззастенчиво выделялся силуэт чьей-то тени.

– Галлюцинация, – первая мысль.

Между прочим, это могла бы оказаться и она, жаль, черно-белая, но он и цветной не боялся. Кошкин пощелкал выключателем настольной лампы, но фокус не удался. Тень, что томилась на белом масле двери, не исчезла, зато его собственная куда-то запропастилась. Не веря происходящему, а в это и невозможно верить, он перерыл всю комнату, но обнаружить пропавшую не удалось. Обстановка, сложившаяся в комнате, занималась явным терроризмом личности, и Кошкин соглашался, что диктатура – вещь не выносимая.

Осторожно, чтобы не потревожить, кого бы то ни было, встал на цыпочки и, прервав перемещение электронов по проводам, от розетки к лампе накаливания, покинул оккупированное непрошеной гостьей помещение, в одних уже не синих «семейных» трусах.

Вероятно решив, что отходить от дома не имеет глубокого смысла, устроился на лавке под собственным окном. Затем, собравшись с духом, обратился к отражавшемуся на треснувшем стекле расколотому полнолунию и речь при этом, содержала интонации тронной. Поток бурной тирады, вырывающейся вместе с паром дыхания, оборвала чья-то незаконная оккупация жилплощади, маня рукой из окна, явно приглашая.

– У меня, наверное, не все дома, – проговорил Шрот Адамович поникшим голосом, – противоречу сам себе.

Угрозы, полетевшие в открытую фрамугу, не помогли, а вот упоминание о жалобе в письменной форме, подействовало, синяя пижама с белыми горошинами выпорхнула в окно. Выбирать не приходилось.

– Ночная прогулка, чистый воздух, вот он – самый полезный рацион для бездомных, – причитая, самоуспокаивался Кошкин, отдаляясь от дома.

Померещилось или так и есть на самом деле – за ним следили. Опасения вскоре подтвердились, действительно преследовали, попятам плелась чья-то тень и уж точно не шутки ради.

– Прибегнуть к спасению или сдаться в плен? – мысли вслух создавали путаницу, обволакивали мозг липким страхом.

После нескольких акробатических уловок, Шроту Адамовичу удалось прояснить, тень именно его и принадлежит она ему на вполне законных основаниях. Убедившись, решил заглянуть ей в лицо и спросить, в чем дело, сударыня?

– О, творец грешников, – идея, неведомо откуда взявшаяся, возбудила не только мысли Кошкина, но и самого Кошкина. – Тень же обязана повторять ужимки моего передвижения, так как это в точности соответствует предыдущим результатам, полученным всей жизнью, и оттого не забытым. Тупик, о Боги, нужен тупик, лишь он…, чтобы не сбежала, уж наверняка…

Здесь-то он и возрадовался, топча её ногами, плюя в лицо, с особым цинизмом и дерзостью, посыпая извращенной словесностью, точно солью огурец, оскорбляя нецензурной бранью. Выбившись из сил, остепенился и взвесил положение на весах правосудия, где лишь пыль вносила ничтожную погрешность.

Так прошло первое свидание, из которого он вынес тяжелую душу и искалеченную любовь. Думаете, в этом заключались его мучения? Ошибаетесь, в этом лишь зарождалось бесконечное счастье. Углубившись в материалистическую философию, становится ясно и понятно, что счастье – наивысшее удовольствие, без которого невозможно стать довольным. Оказывается всё так просто, выходит, идея рождена вместе с нами, как услышали, так сразу и осознали. А жаль-то как, если не поверили.

***

В дверном проеме стоял, нет, пожалуй, парил, неприличный мужчина в белом колпаке. Неприличие в нём выдавала вопиющая посредственность. Чтобы выглядеть значительнее, белоколпачник выражался с закрытым ртом и тут Кошкин догадался, собеседник – мертвецки пьян. Издаваемые гостем бурлящие звуки, говорили о многом сразу. Эту психологическую атаку завершало то, что за спиной чревовещателя пряталась тень, чьё присутствие выдавал блеск зеленых глаз. Когда клокотание прекратилось, тень, пронзив гуттаперчевое тело, выдвинулась, и Кошкин растворился в её объятиях несущих покой, равный по силе уколу галоперидола. Ничто не изменилось в мире, только звезд, пронзающих небо, стало немногим меньше, если пересчитать.

Повинуясь рефлексу, Кошкин лёг в постель. Вот они тайны бытия, где-то рядом, за дверью в ничто, на которой нет ручки, но это напрасно, ведь никто и не собирался держать её с этой стороны.

Толпы гуманоидов, с человеческими вполне чертами, извивались в ритуальном танце. Сборище напоминало собрание. Как ни странно, но в общей, доходившей до маразма, суматохе, Шрот Адамович себя не находил. Обычно такие погружения не обходились без его присутствия, признаем, сегодняшний кошмар представлял исключение. Изображение вскоре померкло, это хаос, единолично, завладел спящим сознанием. Кошкин решил было этим воспользоваться и отдохнуть, но состояние прилива сил, отменило долгожданную возможность.

Даже не соизволив постучать, видимо из-за отсутствия двери, в палату проник незнакомый старик, над челом прибывшего гостя светился ореол.

– Начинается…, – хотел подумать Кошкин, но передумал, забегали мысли, – меняет головные уборы то белый колпак, то ореол, решил, что не узнаю, да за кого он меня принимает, актеришка-самоучка, циркач самостильный.

– Послушай, – заигрывающе, но, явно что-то не договаривая, обратился к нему неудачник-инкогнито, – я пришел предложить тебе вечность, родство с Богами, согласен?

Сказать честно, то Шроту Адамовичу уютно и в собственной шкуре, надо ли жаждать большего? Однако возможности редко согласованы с желаниями и противостоять столь разрушительной силе, способно разве что одиночество. Тем не менее, Кошкин попросил отсрочку и покинул палату, чтобы проститься с памятью. Он долго бродил по городу, пристально всматривался в знакомые очертания вселенной, и так ему, вдруг, стало жаль терять всё это, что он, вернувшись, едва не смалодушничал отказом. Но, вновь настойчиво озвученный вопрос – согласен ли он? – вернул рассуждения в нужное, хоть и высохшее русло.

– Вот, стаканчик с жидкостью, необходимо выпить для переселения души прямиком в пантеон богов!

То, что всё так просто, вызвало нескромное сомнение, только Кошкин оказался не в состоянии подобное осмыслить, сон опять отдался разрушительной силе хаоса. Рассудок, на неопределенный промежуток времени, погрузился во мрак и когда тот внезапно развеялся, Кошкин, не раздумывая, сделал то, что предлагал старик.

***

Шрота Адамовича окружала толпа аборигенов, среди которых он узнал ночного гостя, но, на этот раз, тот находился с непокрытой головой. Последний, в конвульсиях, последствия ритуальной пляски, валялся у него в ногах, что придавало свежесть манерам его общения. Дикари, мало-помалу, начали рассеиваться, оставив, тем самым, их наедине. Первым желанием Кошкина стало двинуться и задушить кривляку-танцора, но сделать, как первого, так и второго, увы, не сумел.

Тело старика коверкал приступ истерики, он хохотал, эйфория омолаживала вялое лицо, разглаживая морщины. Сквозь истерику, Шрот Адамович различал отдельные слова: Идол… Божество… жертвы… толковый словарь…

Наконец, почтенный старик затих и опустился на колени, смех больше не обнажал остатки гнилых зубов, лицо же приобрело, присущую похоронам, серьезность, – прости, что передал тебе в наследство – вечность. Знай, ты сможешь расстаться с ней лишь тогда, когда отыщешь себе замену, – достал из кармана несколько упаковок аминазина и, проглотив, даже не запивая, отправился в четвертое измерение, и только «прости» какое-то мгновение, всё ещё парило в атмосфере разлуки.

* * *

День приносил мучения. Солнце, отражаясь в бассейне, слепило глаза. Вот только что-либо изменить в своей судьбе, Шрот Адамович прав не имел. Тело не поддавалось зову разума, а тот, в свою очередь, не повиновался рассудку, даже о том, чтобы чихнуть, не могло быть и речи. Ночь же дарила надежду, возвращала возможность двигаться, правда, в пределах капища, и тогда он выглядел счастливым.

Годы шли. Постепенно Кошкин сжился с новой ролью, научился спать с открытыми глазами, что спасало от дневных мучений. Кормили Шрота Адамовича как на убой. Дикари приносили любимому Богу только самое лучшее, не давая повода для жалоб, вот только одиночество, но и с ним, как оказалось, можно поладить. Да и капище, это всё же заметно лучше, чем халупа в типовой многоэтажке.

Однажды произошло настоящее чудо. В жертву Кошкину принесли ритуальные краски и лист папируса. Превратив, на время заката, воду бассейна в кровь, Солнце спряталось за горизонт. И тогда, сойдя с алтаря, Шрот Адамович застыл, странная мысль как-то мельком коснулась извилин, а затем, словно превратившись в наждачную бумагу, стала назойливо царапать сонные мозги.

Он, вдруг, перестал быть собой. Эта новая роль – Кошкин, не просто Истукан дикарей, а – создатель, творец!!! – Но, я не умею рисовать, Бог мой, что же делать? – припрыгивая от нетерпения, – с чего же начать?

Мысли устроили побоище, бросаясь из одной крайности в другую. Управляемый хаосом, Кошкин послюнявил, наскоро изготовленную из собственных волос кисть и, измазав в краске, нанес на папирус пробный мазок, процесс понравился. На прадеда бумаги одна за другой и одна на другую ложились краски. Начало положено, последствия же обещали стать катастрофическими, и они – сдержали слово. С тех пор, как повелось, слово мало кто держит.

Кошкин ужасно волновался. Необычность работы сказывалась на состоянии души, которая дважды готовилась покинуть напряженное тело, но, причина, её удержавшая, так и осталась неизученной. Шедевр тщетно приближался к завершению, и Шроту Адамовичу ещё предстояло оценить результат по достоинству.

Вы знакомы с заворотом кишок, хотя бы чисто теоретически? Если так, то для вас не составит труда понять и прочувствовать заворот мозгов, именно это в итоге и оказалось изображено на папирусе. Сам автор пояснил бы следующее, – мне и сейчас стыдно перед другими, великими мастерами золотого века, хотя, ознакомиться с моим творением им так и не выпала честь.

Трудно верить, но необходимо. Вера, она сильнее надежды, правда, последняя привычней, однако до привычек мы пока не дошли, всему своё время.

Чьи-то властные руки, явно без разрешения, легли на плечи художника и, не обращая на него внимания, двинулись к тому месту, на чём, собственно крича, крепится голова. А это уже не смешно. Папирус, прибегнув к помощи потусторонних сил, очевидно – зла, не брезгуя катаклизмом, воссоздался зеркалом и нехотя изобразил владельца шаловливых ручонок, странного вида товарища, прямо скажем, основательно разложившуюся личность. Всё, что находилось в границах периферии лица душителя, имело поразительную схожесть с творением Кошкина. В глазницах монстра искрилась жажда познаний и разум целомудрия ахинеи, к месту будет добавлено, что вместо шляпы, пришелец носил стригущий лишай.

На творца происходящее подействовало разносторонне: лысина покрылась влагой, если было бы чуть прохладнее, то от набедренной повязки повалил бы пар, к тому же, что-то щелкнуло в ноздре. Последнее, возможно и вернуло к реальности, уже спешившего к безумию Шрота Адамовича.

Из оборонительной позы, а другой, откуда взяться, так как Кошкин никогда ни на кого первым не нападал, он стукнул наглеца в живот. Кулак пробил насквозь несвежее тело монстра, и вырвал здоровенный кусок позвоночника с прилипшим желудком со всем содержимым последнего. Правда, это не помогло вырваться из схватки, не на жизнь, а на смерть. Позже, когда спросили, – Шрот, за что ты боролся? – он не знал, что и ответить.

Сознание Кошкина теряло сущность бытия, бытия, надо отдать ему должное – святых, всем и всякому известного. Из последних сил, он схватил тухлого гражданина за горло и сдавил. В ответ, агрессор выплюнул ему в лицо невменяемого цвета язык, усеянный волосатыми бородавками, выглядевший истинным произведением искусства. А искусство и тогда уже требовало жертв, даже больших, чем красота. Соперники обессилено рухнули, одновременно, в полном согласии, подмяв под собой стройную бузяку.

* * *

Мрак протрубил в рог полумесяца.

– Господи, я дома! Солнце! – невольно отмахнувшись, Кошкин засмеялся, – теперь уже всё позади.

Группа тараканов, по диагонали, пересекала потолок.

– Вот жизнь, никаких забот, – позавидовал Кошкин, – питайся, смотри телевизор, зрение всё одно черно-белое.

Домашняя обстановка радовала истосковавшуюся душу Шрота Адамовича и порождала непонятные, даже для него самого, мысли. Улыбка цвела, словно кувшинка на болоте. Ему – хорошо. А что ещё надо для жизни? Здесь все условия и все они единоличные, не исключение и рулончик бумаги, который на бывшей работе, к слову, каждый, опасаясь диверсии, приносит и уносит. Вот он – покой.

***

Дождь барабанил в окно, знать холодно ему и одиноко. Толстые капли, будто слезы, стекали по стеклу и уходили в вечность круговорота. Кошкин лежал с открытыми глазами и пересчитывал углы комнаты, которых оставалось неизменно четыре, но он об этом забывал и всё считал, и считал, а в голове жужжала невесомость. Время потеряло плотность, часы привычно стояли, чтобы кукушка не мешала соседям за стенкой, он никогда не подтягивал гирьки. Перечисленное в сию минуту имело отношение лишь к комнате Шрота Адамовича, а за её пределами, события шли своим чередом.

Сыростью перестало пахнуть, вокруг стояла середина тёплой летней ночи. Он брёл по дороге, которую, как надоедливые мухи, облепили обмелевшие лужи, полные лунного оскала, чем-то схожие с больным воспоминанием о некрасивой улыбке рисованного лица, из недавнего сна. Шёл, не обращая внимания на белую кошку, трущуюся возле ног. Видимо делая это специально, выжидая благоприятного момента для проведения стыковки правого ботинка с пригодным для этой цели местом. На самом деле, Кошкин очень любил животных и никогда бы так не поступил, просто какой-то мальчишеский азарт мимолетно побывал в его настроении. Тем не менее, кошка, почувствовав беду, скрылась из виду, злобно сверкнув на прощание зелеными глазами, таившими в себе полнейшее отречение от действительности.

А вы пробовали отрекаться от действительности? Надолго вас хватило? Вероятно, ровно на столько, насколько того требует курс лечения в палате без дверей.

***

Нечто ужасное щипцами схватило сердце Шрота Адамовича, он попытался уснуть, но сон выскальзывал из помутненного рассудка.

– Что со мной? Я как будто расстаюсь с собой, теряю навсегда, – нервы Кошкина натянулись, словно стропы, подобное с ним случилось впервые.

Нет, другое, близкое и одновременно чужое, уходило, и это движение невозможно прервать, оно не откликалось на просьбу вернуться, он тянул к нему руки, а оно, недосягаемое, смеялось. Шрот Адамович выглядел бледнее мыслей, однако чувствовал себя хорошо, он находился дома и, наконец-то, засыпал.

***

Окраина города встретила кладбищем. Фонари, в целях экономии светили через один, да и то, в лучшем случае, совокупность признаков беспокойства, накинула легкую тень ужаса на его, морально переутомленную, личность.

Повинуясь мимолетному, но жёсткому желанию, более сильному, чем совесть и более стойкому, Кошкин перемахнул через ограду и оказался среди могил, усеянных понурыми крестами. Только было, он решился совершить кощунство, как какое-то, неведомо откуда взявшееся, бледно-аморфное пятно направилось на сближение. Сначала подумал, что кто-то хочет пошутить или просто надавить на сознательность, однако это вовсе не так.

– Да это девушка…

Когда мысль о том, что это одна из тех…, к нему, атеисту, воспользовавшись покровом ночи, проникла в голову, но он продолжил самозабвенно её оспаривать. Признавать допущенную ошибку, не в его характере, да и слишком поздно. Ноги отказывались выполнять прямые обязанности, но Кошкин устоял, не вероятно, но факт. Небо стало совершенно непроглядным, и девушка являлась единственным и прекрасным ночником вселенной. Её голос сказочным соком склеивал уши:

– Узнал меня?

Язык, прилипший к гортани, не желал шевелиться, Кошкин отрицательно мотнул головой, и вероятно долго выполнял бы это упражнение, если бы вовремя не вспомнил о лимоне.

– Тем хуже!

      Что-то знакомое проявилось в облике девушки. Глаза! Зеленоватый нечеловеческий цвет, казалось, пронзал насквозь, от одной только мысли, что столь очаровательное создание видит, не полностью переваренный желудком, ужин, наводила тоску и вгоняла в краску. В следующее мгновение, Шрот Адамович решил предложить ей руку и сердце, а если понадобится то и всё остальное, но не успел.

– Слушай! Я вечна, запомни, вечна! – в произношении с трудом улавливались суффиксы и приставки, но ещё меньшее количество их осознавалось, – месть… в твоём лице… убийца… вечная жизнь… поцелуй… идол… сон…

В дальнейшем, выяснилось, что приходила она с правдой, срок годности которой, переступил запретную черту предела. А от испорченного продукта, пусть и имевшего когда-то дорогую цену, всё же предстоит избавиться, хотя бы из-за опасения отравиться. Но жизнь – парадокс и самоубийц хватает.

Кошкин не знал тогда, верит ли он в Бога, но на всякий случай, перекрестился. Девушка исчезла, унося с собой длинный шлейф неподобранных Кошкиным слов. Вместо неё, на, нецензурно скрипящем под тяжестью, кресте, восседала белая кошка, даря миру улыбку человеческих зубов.

* * *

– Я сегодня изрядно выспался, хоть и снились бредовые кошмары, – почему-то вслух произнес Шрот Адамович, протирая глаза, накрученной на палец, простыней. Таким образом, придав себе мало-мальски должный вид, натянул спортивные штаны, футболку и пробежал два метра по коридору к туалету. Переминаясь, с ноги на ногу, с минуту у дверей заведения, в надежде, что там не затопило, зашёл и практически сразу вышел. Мечты не любят мелочность.

Вернувшись в комнату, взял в руки любимую, практически настольную, в чёрном переплете тетрадь, удивился, когда не обнаружил закладку в том месте, где вчера заложил. Смутное воспоминание, о чём читал перед сном, не принесло ожидаемого облегчения, поэтому, бросив дела и преодолев квартирный лабиринт, направился на улицу. Что он жаждал найти, в суете тополиного пуха и мух, не знал, да и неважно это.

На лестничной площадке, рядом с чугунным радиатором, язвительным шипением его встретила черная кошка. И слава случайности, что не кот, а то они злорадные только и норовят дорогу перейти, жди потом неведомых проблем. Кошки, другое дело, если и принесут чего, так только котят либо блох, в общем, ничего серьезного. Шрот Адамович от природы обладал даром любви к животным, в школьные годы даже пытался вступить в общество юннатов и собирал гербарий из насекомых. Почесав кошку за ухом, погладил против шерсти, подергал за усы, последнее, правда, проделал лишь мысленно, но даже это приподняло настроение. Остаток дня бесцельно проболтался по городу, что-то напевая под нос, а когда устал, просто направился домой.

* * *

Восприятие вернулось, поджав хвост, будто провинившийся щенок, в ожидании наказания, – что я тут делаю?

Кресты тянули к нему тощие руки-перекладины, точно нищие, с просьбой о милостыне. Глупые, что может им подать человек, не депутат и даже не либерал, живущий на одну зарплату? Кладбище – время не убиваемых фантазий, подходящее место для грусти и единения с живой материей, ощущения близости человеческой мечты воплощенной в реальность. Вот оно – бессмертие!

Кошкин покинул, ограждённый вечной тоской, и местами, для надежности, погнутыми прутами чугунной решетки, периметр. Вот и первые люди. Чем ближе они, тем страннее казалось их поведение, и всё более недоумевал Кошкин. Один, с виду солидный мужчина, с дипломатом, при галстуке, присел на поребрик, открыл рот и, бледнея, схватился за сердце. Второй, в очках и с глазами, привыкшими к научным сенсациям на газетных листах, через раз выкрикивал «ха-ха», отмахивался от кого-то, стоящего перед ним, и пытался сдвинуться с места, при этом, каждый раз в непредсказуемую сторону, видимо никак не мог сделать правильный выбор.

Кошкин остановился, на ходу сосредоточиться не получалось, и отдался размышлениям о причине, столь необычного, поведения парочки прохожих. Огляделся по сторонам, ничего странного, как ни старался, не обнаружил. А так как больше никто рядом не находился, то, внезапно стало очевидно, виновник событий он сам:

– Я мертв? Верно, я же не дышу. Но, если это так, почему не захоронили? Что же, выходит я напрасно столько лет платил взносы в пенсионный фонд? – Совершенно разгневавшись, он заорал, – я вас всех выведу на чистую воду, всех! – и назидательно потряс указательным пальцем правой руки.

Кошкин бросился к дому, туда, где имелось зеркало, спрятанное на внутренней стороне дверцы шкафа, ровное зеркало, без кривизны, смеяться, глядя в него, не хотелось. С этой мыслью, будто заново рожденный, вбежал в комнату, распахнул шифоньер и застыл напротив отражения. Но, вместо Шрота Адамовича, на него смотрел Некто. Именно Некто, с живым лицом Кошкина, но с телом, того, другого, мерзкого чудища из злополучного сна.

Резкая боль тронула нервные окончания и волной ревнивой страсти утонула в мозгу, булькая пузырьками последнего вздоха, всплывающими на поверхность. Треск рвущихся сухожилий вгрызался в тишину комнаты, будто бобер вонзал зубы в корабельную сосну. Кожа отделялась от черепа.

Мгновенье, и Лицо – свободно, точно грешник после исповеди. Тело же, словно подкошенное подсечкой мастера единоборств, рухнуло, превращаясь в студенистую массу неприятного образа. От внешнего вида заливного, что растеклось по полу, Лицо рефлекторно открыло рот, но, за неимением спасительных пальцев, вынужденно ретировалось.

* * *

От боли он проснулся, затекла нога, снова снились кошмары, видимо сказывалось переутомление и излишняя впечатлительность. Тело Кошкина потянулось, расправилось и только потом последовало за сознанием, которому очень хотелось поскорее выбраться, из оклеенных обоями стен, на городские просторы.

На том же самом месте, всё с тем же внешним видом, Кошкина встретила чёрная кошка, протёр глаза, но статус-кво не сдало позиций. На этот раз, он не стал с ней заигрывать, а просто проследовал мимо, таким образом, протестуя против круговорота событий.

Кошкин отдался прохладе с таким же трепетом, с каким отдался бы идеалу женского рода. Но ничто не вечно, даже хорошее настроение, свежий воздух, желание бодрствовать. День оплыл, как свеча. По дороге к дому, Шрот Адамович утомился, а уже в комнате, с уважением, посмотрел на кровать, приоткрыл форточку, нежно коснулся пальцами черной тетради, откинул одеяло, ударил подушку ребром ладони, лёг, укрылся и уснул.

* * *

Надо менять место жительства, потому как, к намёкам риелторов присоединились сложившиеся обстоятельства. А какой ещё выбор у Лица, все понимают, никакого вовсе. Хорошо, хоть форточка открыта, и это вселяло надежду, что новая жизнь начинается с удачи, которой так не хватало в предыдущем существовании.

Прохожих на улице не встречалось, и никто не препятствовал Лицу в перемещениях вдоль тротуара, путём, когда-то не раз исхоженным, хоть и в иной ипостаси, в тех, далеких уже, воспоминаниях. Внимание привлек одинокий фонарный столб, расположенный в тупичке. Он, как-то сразу, приглянулся Лицу; свет газовой лампы манил, призывал и не настораживал. Лицо натянулось на лампу, полностью обволокло, сдавило, как варежка первую стадию рыхлого снежка, и затихло. Навалившееся тепло напомнило ту нежность, с которой, в редкие минуты, его касалась горячая вода перед бритьем. Свет лампы, пробиваясь сквозь глаза, ложился на асфальт размытыми пятнами цвета побежалости. Если бы кому посчастливилось увидеть этот свет, да ещё и застать Лицо, спящим на лампе, то не носить бы ему рубашки со свободным кроем рукавов, не услышать больше звуков ударов собственных кулаков по твердым стенам, не спать безмятежно без прокола вены.

Лицо вспомнило девушку с зелеными глазами. Его сознание рисовало призрачные картины счастья, неудержимого восторга. Страшно хотелось с ней поговорить, о чём угодно, не имело значения:

– Но, где её искать? Кладбище, где же ещё…!