скачать книгу бесплатно
Вся эта история видится так явственно, что я начинаю сомневаться, является ли она плодом моего воображения. Может быть, это фрагмент просмотренного кинофильма или отрывок из забытой книги?
Отвожу взгляд в сторону и тут же упираюсь в строгий обелиск – образец нарочитой серьёзности. Вокруг ни травинки. Только мрамор и бронза. Гладко отшлифованный камень и благородный металл. На одной из граней – мужской полуанфас.
«Евгений Михайлович Шимм. Академик». Ниже философское: «Where did the time go?»
Тонкий нос, большие залысины, внимательный взгляд. Да-да, даже теперь, когда Шимм уже не человек, а каменное изваяние, взгляд его сохраняет прежнюю пытливость, заинтересованность. Мне тоже становится любопытно: какой академией наук он был признан? Над чем работал? Сколь велик результат этих трудов? Возможно, Шимм был математиком, физиком, лингвистом, или он известный астроном, ныне облачённый в чёрную мраморную мантию?
Проход между могилами образует узкую аллею. Неспешно продвигаюсь по ней. Слева от академика Шимма покоится чета Касторских. Погибли в автокатастрофе. На ум приходят слова из сказки: «Жили счастливо и умерли в один день». Грустная сказка.
Следом широкая надгробная плита. Она испещрена буквами и украшена овальными металлокерамическими портретами, издали похожими на медальоны. Я насчитываю семь таких медальонов. Изучаю надписи и никак не могу взять в толк: кем приходятся друг другу эти люди? Фамилии, отчества, годы жизни – всё различно, никаких совпадений. Кто они: братья и сёстры? Мужья и жёны? Родители и дети? Прямо какая-то «великолепная семёрка»!
Совсем рядом сиротливо приютилась скромная могила. Более чем простенькая ограда, деревянный крест да самодельная лавочка. Но место это не забыто, чисто убрано и украшено цветами. На новенькой табличке аккуратно выведено:
«Зоя. 7 лет. Скончалась в 1921 году».
У подножия креста лампадка с нарядными красными оконцами, конфеты и детские игрушки. Светлую печаль сменяет удивление и даже умиление. Ведь надо же! Существует человек, который помнит девочку, умершую почти столетие назад, тот, кто поддерживает огонь в лампаде, кто приносит на детскую могилку сладости и плюшевых медвежат!
Бреду наугад, убеждаясь в своём открытии: вокруг меня и вправду настоящий загробный город с его улицами и домами, старожилами и новосёлами.
«Зименко Василий Фёдорович. Вечная память», «Ирина Аркадьевна, 1936–2007. От безутешных мужа и детей», «Сёмушкины Ольга и Олег», «Хасанова Эльвира. Помним, любим, скорбим», «полковник», «врач», «бизнесмен», «1956», «1990», «2012»…
И всюду человеческие судьбы, да не просто жизненные истории, а увлекательные рассказы, повести и романы! Я отрываюсь от окружающего разнообразия и обращаю свой взгляд ввысь. Туда, где плывут облака и колышутся кроны деревьев. Зелёные, жёлтые, синие пятна сливаются в яркой живописи солнечных бликов. Какая-то крошечная, почти незаметная взору пичуга поёт столь отчаянно, столь самозабвенно, что хочется разрыдаться просто так, без всякой причины, как плачут новорождённые младенцы, ошеломлённые ощущением собственного бытия. И вдруг поэтические строки, возникшие неизвестно откуда, начинают роиться в моей голове, тесня и захлёстывая друг друга.
Весенних фресок многоцветье…
Кажется, что эти слова я искала всю зиму, да что там – зиму, всю свою жизнь! А теперь они появляются сами собой, без всяких потуг, будто бы сыплются с неба. Вооружившись огрызком карандаша, рыскаю по карманам. Вот – старый медицинский рецепт. Через минуту он уже исписан вдоль и поперёк. В ход идут использованные автобусные талоны, рекламные проспекты, обрывки газет. Оказывается, даже глупая привычка хранить всякий ненужный хлам иногда может сослужить добрую службу! Плюхаюсь на первую попавшуюся скамейку и пишу, пишу, пишу…
Спустя четверть часа я наконец-то откладываю карандаш и отрываюсь от своих мыслей. Неожиданно чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Вдруг чудится: соседний куст таинственно шевелится, разворачивается и начинает оживать, словно сказочный лесовик. Ветки куста дрожат. За ними я замечаю старика в потёртой вельветовой куртке защитного цвета. Именно эта куртка и ввела меня в заблуждение. Она так гармонично сливается с окружающим ландшафтом, будто является его неотъемлемой частью. Мужчина приветливо кивает головой и спокойно продолжает своё дело. Он высаживает рассаду в большой могильный цветник. Работа уже близится к завершению. Усталый труженик не спеша разгибает сгорбленную спину. Видимо, прежде он был плечист и кряжист, но с годами иссох изнутри, сморщился.
– Бог в помощь, – нахожусь я.
Старик снова добродушно кивает. Улыбается он не столько губами, сколько глазами, необычайно светлыми, будто выцветшими от времени.
– Что вы пишете? – интересуется мой немногословный собеседник.
– Стихи, – говорю я и сама удивляюсь стран ности своего ответа. Писать стихи на кладбище – это же смешно…
Но старик не смеётся. Судя по выражению лица, он считает, что подбор рифм – занятие не менее важное, чем уход за цветочной рассадой.
Я встаю и направляюсь к выходу, невольно любуясь нарядным цветником. Кажется, что диковинные бабочки присели отдохнуть на рыхлый чернозём, принеся на своих крыльях самые удивительные сочетания красок.
– Очень красиво!
– Да, Viola tricolor.
Я округляю глаза. При чём здесь какой-то триколор? Это слово ассоциируется с антеннами спутникового телевидения, ну, может быть, отчасти с российским флагом…
Мужчина смущённо морщит лоб.
– Ой, извините! Всю жизнь проработал в ботаническом саду, вот и привык к латинским обозначениям. Конечно, этот цветок всем известен как анютины глазки. Viola tricolor – его научное название. Каждый год высаживаю здесь эту прелесть в память о любимой сестре. Её тоже звали Анюта.
Теперь уже я понимающе киваю головой и внимательно приглядываюсь к могиле. На мрамор памятника нанесены два портретных изображения. Одно принадлежит совсем юной девушке.
«Пахомова Анна Ивановна. 21.10.1925– 27.11.1941», – читаю я и сразу обращаю внимание на дату смерти: ноябрь 1941 года. Представляю то далёкое время. Пятый месяц Великой Отечественной войны. Линия фронта проходит всего в нескольких десятках километров от Москвы. Город на осадном положении. Ведутся регулярные удары немецкой авиации. Жители столицы призваны на строительство оборонительных сооружений…
Будто предвещая мой вопрос, старик продолжает:
– Вы, наверное, думаете, что сестра погибла от разрыва бомбы или фугасного снаряда? Нет, причиной её смерти стал дифтерит. Впрочем, это не так уж и важно. Ведь в любом случае кончина шестнадцатилетней девушки является трагедией.
– Я с этим согласна.
С любопытством рассматриваю лицо Анны. Оно миловидно, по-детски округло. Лоб высок, брови гордо изогнуты. В твёрдой линии подбородка скрыта внутренняя сила, может быть, даже стойкость. Гладкие волосы зачёсаны на прямой пробор. Шею окаймляет светлый отложной воротничок. Такой фасон мне хорошо знаком, я видела его на бабушкиных платьях.
– Удачный портрет…
– Здесь фотография, которую сестра сделала прямо перед войной. Мастерская находилась недалеко от нашего дома. Вся улица туда бегала. И фотограф был из местных, настоящий мастер, можно сказать, художник, – отзывается старик, приседая на корточки и стирая пыль с выпуклых боковин цветника.
– Всегда стараюсь высаживать цветы в середине мая, – неожиданно говорит он. – В это время рассада уже способна хорошо укорениться. К сожалению, в силу различных причин некоторые кустики иногда гибнут, пропадают. Но уж те, что приживутся, обильно цветут до самых заморозков.
Я не отхожу от мраморной плиты. На втором портрете изображён мужчина средних лет. Сразу понимаю, что он – близкий родственник покойной Анны Ивановны. Тип лица тот же самый, но все характерные черты выражены ярче, рельефнее. Крутой лоб изрезан продольными морщинами, подбородок шире и тяжелее, брови гуще. Строгий костюм и тугой галстук родом из восьмидесятых.
– Это ваш брат? – интересуюсь я и вопросительно смотрю на старика.
Он медлит с ответом. В его облике, будто в покрытом патиной зеркале, одновременно отражаются лица мужчины и девушки с надгробной плиты. Да, старик очень похож на них обоих, особенно на мужчину. Вчитываюсь в надпись под портретом:
«Пахомов Анатолий Иванович. Родился 17.03.1936». Дата смерти отсутствует.
– Никак не соображу, в чём дело.
– Да что же здесь соображать? – удивляется мой собеседник. – В прошлом году я заказывал памятник для сестры и вдруг задумался о себе. Людей моего возраста часто беспокоят мысли о смерти. Вот думал я, думал и решил изготовить каменную плиту сразу на двоих. Для сестры и для себя. Так сказать, заранее, про запас. Теперь вам всё ясно? Анатолий Иванович, тот, что на памятнике, – это я и есть. Только фотографию для портрета взяли старую. На ней мне около пятидесяти.
Я растерянно улыбаюсь. Теперь мне и в самом деле всё ясно.
Мы с Анатолием Ивановичем сидим на чугунной скамье и разговариваем обо всём на свете: размышляем, философствуем, вспоминаем.
– Вы правда считаете, что нет ничего предосудительного в том, чтобы загодя приготовить себе могильное надгробие? – вопрошает старик, глядя на меня своими чрезвычайно светлыми, будто линялыми глазами. – Многие думают, что всё это как-то не по-человечески, не по-христиански…
Неопределённо пожимаю плечами.
– Преждевременная забота о месте своего захоронения… Почему бы и нет? В какой-то степени такое решение даже удачно. Особенно для тех, кто не имеет близких родственников: детей и внуков.
– И дети, и внуки у меня есть, – откликается Анатолий Иванович. – Но ведь у молодых своих проблем хватает. Зачем их лишний раз озадачивать, от дел отрывать? Не хочется мне после кончины быть кому-то в тягость. А так вот что получается: деньги на похороны и поминки у меня уже отложены. Остаётся только цветник с мраморной плитой в сторону отодвинуть да на место поставить. Почти никаких хлопот!
Я молча представляю своих собственных детей, ещё совсем маленьких, но таких любимых, таких дорогих. Поступок Анатолия Ивановича вдруг кажется особенно трогательным и уж если не по-христиански праведным, то, несомненно, благородным, по-отечески самоотверженным.
– А в Бога вы верите? – неожиданно интересуюсь я. – Знаете, я раньше о Боге даже не задумывался, – отзывается Анатолий Иванович. – Не приучали нас к такому, да и некогда было задумываться. Я верил в силы природы, в лечебные свойства трав, в законы физики и химии, а вот чтобы искренне верить во Всевышнего… К этому нужно прийти. Теперь я понимаю, что всё на земле не просто так. Слишком много необъяснимого, непознанного. Слишком много удивительных совпадений. Да и вообще, чем ближе к миру иному, тем ближе к Богу. Вы меня понимаете?
– Конечно, понимаю.
Мы покидаем кладбище. За спиной – ярко-жёлтый крест, анютины глазки и «Where did the time go?» Под ногами стелется неровная брусчатка. Где-то за хозяйственной пристройкой раздаётся знакомое «шурх, шурх»…
На паперти храма – нищие в ожидании милостыни. Выгребаю из карманов монеты покрупнее. Одна из побирушек, та, что в сизо-лиловой косынке, одаряет нас ангельской улыбкой. Тут же словно из-под земли вырастает щуплая мужская фигура. Инвалид уже сидит рядом с хромоножкой, мелко крестится беспалой культёй и заученно тараторит:
– Спаси, Господи! Спаси, Господи!
Удивительно, какой же он всё-таки вёрткий и пронырливый, этот нищий.
У церковных ворот мы с Анатолием Ивановичем любезно раскланиваемся. Он спешит на троллейбус, а мой дом через дорогу.
– Ну, до свидания!
– Всего доброго.
Весело ускоряю шаг, тороплюсь. Меня ждут дети, недописанные строчки и кудесница Весна-красна. Анатолий Иванович скрывается в прошлом, там – его сестра, прожитые годы и портреты на могильных плитах.
Подойдя к переходу, я всё же оглядываюсь. Будто почувствовав этот порыв, старик тоже останавливается и радостно машет на прощание. В его блестящих глазах, точно в прозрачных озёрах, отражается золото солнца, синь неба, зелень деревьев… И я понимаю, что глаза эти вовсе не тусклы, как казалось мне прежде. Напротив, они лучезарны и многозначительны, словно сегодняшний день, словно пёстрые цветы и человеческие судьбы, словно долгожданное весеннее многоцветье.
Кукла Мила
I
Где кукла Мила появилась на свет, она и сама не знала. Скорее всего, на одной из фабрик по производству игрушек. Мила вышла очень хорошенькая: румяная, голубоглазая, с круто завёрнутыми ресницами, нежными пухлыми губками и длинными белокурыми локонами. У Милы была мама – добрая улыбчивая девочка, шалунья и всеобщая любимица. Скучать с такой затейницей не приходилось. Девочка всё время играла: то в дочки-матери, то в школу. После обеда она сажала Милу в игрушечную коляску и катала по извилистым парковым дорожкам. Солнце озаряло свежую зелень, мелкий гравий шуршал под колёсами. Прохожие останавливались и восхищались, глядя на куклу и её маленькую хозяйку: «Ах, какие милые, какие обаятельные! Прелесть, да и только!»
Однажды девочку нарядили и повели фотографироваться.
– Не пойду без Милы! Ну можно, можно я возьму её с собой? – заупрямилась та.
Что делать? Взяли и куклу. В фотосалоне Мила оробела, но вскоре успокоилась. Со стен ей улыбались всевозможные красавицы. Горели яркие лампы, а лысый мужчина – фотограф – заглядывал в окошко загадочного чёрного аппарата, щёлкал пальцами и командовал:
– Поверни голову чуть левее, вот так! Замри, не двигайся. Сейчас вылетит птичка. Отлично! Ещё разок. Ну, вот и всё. Готово!
Птичка почему-то не вылетела. Ни кукла, ни девочка так и не поняли, откуда она вообще должна была взяться. Но отсутствие птички никак не повлияло на качество фотографии. Она получилась отличная: большая, выразительная, напечатанная на толстой матовой бумаге. На этом фотоснимке Мила и её владелица были обворожительны: обе в праздничных платьях, с пышными кудряшками и бантиками, одним словом – красавицы!
Вот так Мила оказалась фотомоделью. А в кого ещё может превратиться хорошенькая куколка? Да в кого угодно! Достаточно надеть корону – и ты уже принцесса. Можно стать актрисой, врачом, певицей и машинисткой. Стоит только захотеть. Мила и вправду очень хотела начать новую интересную жизнь. Но заботливая девочка уже грозила ей пальцем:
– Это не так просто. Всему нужно учиться. Для начала – поступи в институт. А я помогу: сделаю тебе взрослую причёску и смастерю билеты. Это такие маленькие листочки, на которых написаны сложные вопросы. Ответил на вопрос – в институт поступил, не ответил – не поступил.
Началась новая игра под названием «подготовка к экзаменам». За окнами бушевала молодая листва. Необходимые знания никак не лезли в тряпичную головку, а безжалостные детские пальчики всё совали под нос опостылевшие экзаменационные билеты:
– Учи, учи, учи!
Тут-то и произошло нечто совсем неожиданное. Мила влюбилась. Да не в кого-нибудь, а в писаного красавца по имени Ванька-встанька, в неугомонного озорника с каштановой завитушкой на лбу. Вот уж интересная это игра – любовь! Игрушки целовались на скамейке под ветвистой липой и клялись в вечной верности. Но весёлый неваляшка принадлежал конопатой соседке, которая вместе с родителями уезжала на море. Так влюблённые и расстались. Ванька укатил в солнечную Ялту, а зарёванная Мила осталась дома.
«Чух-чух-чух», – пыхтел удаляющийся поезд.
«Тук-тук-тук», – стучало разбитое сердечко.
– Не плачь, моя бедная, не плачь, несчастная! Будет и у тебя настоящий жених! – приговаривала девочка, доставая с полки упитанного целлулоидного голыша.
Свадьба – это тоже очень красивая игра. Торжество удалось на славу. Всё как положено. В руках невесты букетик из белых ромашек, на голове тюлевое покрывало, одно из тех, которыми бабушка украшала необъятные пуховые подушки. И гости в полном сборе: картонная балерина, жёлтый барбос с атласным бантом на шее, новенькая грузовая машина, свинья-копилка, немецкий заводной слон. Все веселились от души. Кавалеров не хватало, но куклы не обращали на это внимания, танцевали друг с другом. Яркие юбочки лихо кружились в воздухе, а раздухарившийся слон медленно перебирал железными ногами и неуклюже вальсировал то с одной, то с другой хохотушкой. Вот уж смеху-то было!
А потом начались серьёзные взрослые игры. Мила играла в семью. Она исполняла роль примерной жены и матери двух маленьких непослушных голышей. Ух, тяжело!
– Вот тебе помощница, – сказала девочка и поставила на стол толстую краснощёкую матрёшку. Мила не очень обрадовалась такому соседству, но понемногу свыклась. Конечно, деревянная матрёшка была грубовата и неотесанна, но зато отличалась простодушием и сердечностью. Этих качеств как раз многим недостаёт. Гораздо сложнее было смириться с привычками непутёвого мужа.
«Ну стал бы он хоть немного другим! – мечтала Мила. – Таким же шустрым и бойким, как Ванька-встанька».
К сожалению, целлулоидный голыш был не Ванька-встанька. Он играл по своим правилам, которые требовали умения «хлопнуть по маленькой» и «сообразить на троих».
Играл голыш, играл и доигрался до настоящей беды. Однажды беспородный щенок Джек увидел его брошенным на дворовой лавке. Со всей силой молодого звериного организма пёс вцепился клыками в хрустящий целлулоид. Голова, руки и туловище голыша были так изуродованы, что узнать его оказалось практически невозможно. Хоронили несчастного в старой обувной коробке.
«Кап-кап-кап», – лились кукольные слёзки.
Всё-таки похороны – это очень печальная игра. На поминки пришли самые близкие: картонная балерина (уже сильно истрёпанная и помятая); грузовая машина без передних колёс; жёлтый барбос с оторванным бантом; слон, который утратил чудесную способность передвигать ногами. Свиньи-копилки не было, к тому времени она уже разбилась.
Теперь Миле досталась роль вдовы. Кукла загрустила. Её ручки поникли, румяные щёчки побледнели, даже посерели. Блестящие глазки-бусинки и прежде никогда не закрывались, а от горя вовсе остекленели. Но игра продолжалась. Такая уж доля у взрослых кукол: надо играть в работу, надо играть в хозяйство. И всюду только надо, надо, надо…
Фарфоровые гимнастки, которые жили за створкой серванта, стояли выше всех игрушек. Поэтому они первыми заметили, что к Миле начал наведываться холостой сосед – плюшевый мишка, такой грузный и неповоротливый, но всё-таки ужасно обаятельный. И начались вечерние посиделки. Для своей любимицы девочка сшила новое ситцевое платье, смастерила жемчужное ожерелье и колечко из конфетной фольги. Мила преобразилась. Она угощала мишку чаем. Игрушечный сервиз был праздничный, беседы – задушевные, пироги с повидлом – вкусные. Так они играли до тех пор, пока эта игра всем не надоела.
– И чего без толку таскается! – возмущалась матрёшка, умевшая «зреть в корень».
– Он нам мешает! – кричали капризные голышки.
– Каждый день встречаются, а какой в этом смысл? Любит он её или нет? – гадала картонная балерина.
«Ах, пустое это всё, пустое», – решила Мила и перестала пускать медведя на порог.
Расстроился мишка или нет, Мила так и не поняла. Расставание – это такая игра, где никогда не поймёшь, кто выиграл, а кто проиграл. Позже фарфоровые гимнастки рассказали, что плюшевый кавалер начал наведываться на чай к разноцветной пирамидке, стоявшей в гостиной. Почему бы и нет?
Время шло, и постепенно к Миле прицепилась новая игра – в больницу. Ох уж, не очень-то весело играть роль больной. Но Мила не жаловалась, ведь резиновый Айболит всегда приходил на помощь. Он выписывал горькие лекарства, ставил кукле градусник, а иногда даже делал уколы.
Вы думаете, что только люди стареют с годами? Нет. Всё на свете когда-нибудь дряхлеет, изнашивается. Со временем Мила стала совсем ветхой. Ватные ножки отваливались, голова трещала по швам, кукольное сердечко билось с перебоями. Вместе с другими игрушками Мила подолгу сидела на высокой бабушкиной кровати, смотрела на блестящую хромированную спинку этого старомодного ложа, на белые тюлевые покрывальца, украшающие пуховые подушки, и вспоминала прошлое. Всё окружающее давно стало антиквариатом. Кукла и сама превратилась в антиквариат – такую же редкость, как кровати на панцирных сетках, пышные перины и узорчатые подзоры. Игра закончилась. Когда-то нежное личико поблёкло, материя на нём сморщилась и потемнела от времени, волосы поредели, утратили свой золотистый оттенок. Густые ресницы выпали, но глаза остались прежними: блестящими и ярко-голубыми, словно небо. Одна за другой куда-то пропали знакомые с детства куклы-подружки. Наверное, их отдали соседской ребятне. Исчезла потускневшая и треснувшая в нескольких местах матрёшка, исчезла картонная балерина, исчез немецкий заводной слон. Вскоре исчезла и бабушкина кровать, которую заменили современным мягким диваном. Мила пылилась в дальнем углу комнаты. Потом не стало и её. Скорее всего, Мила попала на свалку, куда выбрасывают старые, отслужившие свой век вещи. А может быть, переселилась в специальный игрушечный рай. Ведь наверняка существует такой рай, куда отправляются сломанные куколки, рваные мячи, убитые оловянные солдатики и потёртые плюшевые зверушки…
II
Милина хозяйка, кстати говоря, её звали Люся, к тому времени повзрослела и превратилась в симпатичную девушку. Фигурка у неё была складная, губки пухлые, глаза светлые, а волосы русые, с приятным тёплым отливом. Загляденье! Люся уже закончила десятилетку и готовилась к вступительным экзаменам в вуз. Поступать она надумала в политехнический. Это был очень популярный институт, и абитуриентка гордилась своим выбором. Когда-то прежде она мечтала стать учительницей, стоять у школьной доски с толстой книгой и указкой в руках. Потом решила быть актрисой, такой, как Вертинская или Ларионова. Нет, лучше – певицей. Очень хотелось выступать в «Голубых огоньках», блистать на сцене. Для этого нужно, чтобы узкое чёрное платье обтягивало грудь, а на вороте переливалась вышивка из блестящего стекляруса. Позже, начитавшись приключенческих романов, Люся надумала сделаться геологом, колесить по бескрайним сибирским просторам в поисках редких минералов и ценных пород. Теперь все детские фантазии казались несерьёзными и даже смешными. Люся вступала в настоящую взрослую жизнь и для начала распрощалась с наивной косичкой. Возвращаясь из парикмахерской, она гордо несла голову, на которой красовалась модная «фантазия» – последнее достижение современных цирюльников. Вступительные экзамены были уже на носу, но предаваться зубрёжке совсем не хотелось. В пыльном городе стояла нестерпимая жара, и Люся отправилась на дачу. Там и воздух был чище, и мысли свежее.
– Учи, учи, учи! – заставляла себя Люся, а сама всё отрывалась от скучных учебников и смотрела в окно. Она припоминала, как когда-то, маленькой несмышлёной девчонкой, бегала по этим дорожкам, таская за собой смешную тряпичную куклу. Тогдашняя Люся мечтала о невероятных чудесах, о сказочных приключениях. И вот теперь всё самое интересное только начиналось.
Первое увлекательное приключение произошло с Люсей уже в тот же день. Она влюбилась. Дачный сосед Ваня Корсаков теоретически был моложе Люси лишь на пару месяцев, а практически отставал от неё на целый учебный год. Он только что закончил девятый класс. Но эти подсчёты казались бессмысленной формальностью. Крепкий широкоплечий Иван был на целую голову выше миниатюрной Люси, к тому же он казался намного смелее, раскованнее. И всё этот мальчишка знал, всё видел! Он зачитывался Ремарком и Хемингуэем, отдыхал в пионерском лагере «Артек» и был лично представлен известному поэту Михалкову, который написал слова к гимну Советского Союза. По Ваниным рассказам, тот как-то заходил в их просторную квартиру на Калининском проспекте. Ванин отец продвигался по партийной линии и занимал очень высокую должность (о ней почему-то всегда говорилось шёпотом). Сын тоже строил наполеоновские планы. Он мечтал о своей собственной карьере, о серьёзной работе, такой же важной и самоотверженной, «как у бати». Иван отличался необыкновенной целеустремлённостью. Но сейчас в его жизни были каникулы, ласковые подмосковные вечера, светловолосая девушка и беспокойный аромат цветущего лета.
Влюблённые часто стояли у реки, иногда поднимались на мост, чтобы посмотреть, как бурлят и переливаются бездонные водные потоки. Разговаривать не хотелось. Иван и Люся брались за руки, медленно шли прочь, потом останавливались в тени старых лип и сплетались в неумелых объятиях, как будто сами превращались в гибкие ветви и корни могучих деревьев. Незаметно наступали сумерки. Это значило, что нужно возвращаться домой, а они всё целовались и никак не могли оторваться друг от друга. У палисадника Люсиной дачи юная пара вновь обменивалась поцелуями, теперь уже быстрыми, почти не касающимися губ, такими, чтобы никто не увидел. Никто и не видел.
Дома Люся долго не могла уснуть. Она ёрзала и вертелась в постели, сбивая непослушное одеяло. Успокоиться не удавалось, не получалось, и всё тут. Заброшенные учебники неровными стопками громоздились на старом столе. Люся вздыхала, охала и уже в дрёме представляла себя женой директора завода, министра или дипломата. Одним словом – Ваниной женой.
Незаметно наступил июль, пора было возвращаться в Москву. В судьбе Ивана Корсакова намечались перемены. Его отца переводили работать в Крым. Вроде бы на вышестоящую должность, и вроде бы ненадолго. А может быть, просто подальше от центральной власти. Ванина мать разрывалась между двух огней. Отпускать мужа одного она не хотела, потому что на юге, да и не только там, много ушлых бабёнок, мечтающих заполучить чужого мужика, в особенности если этот мужик крупный начальник. Бросить сына в столице женщина тоже не могла, боялась, что без должного надзора тот свяжется с дурной компанией и пропадёт. В конце концов было решено ехать к морю всей семьёй.
Прощание состоялось под теми же старыми липами. Молодые обнимались, клялись в вечной любви, строили планы на будущее. Ветер растрепал Ванины волосы, и Люся разглаживала эти непослушные каштановые волны своей ладонью.
