Видана

– А-аа. Ето не ребенок, а целый мужик, Лексой звать… Уложила его мать наверху. Нукось, мы его отпустим в ночь? Там давай, на плите лепехи мать наварнала. Да в шкапике достань, сам знаешь. Лей побольше мне. Эх, мать-то спит.

– И мне, и мне, – завеселилась Алфеева, – и побольше.

В дверях показалась заспанная мать в халате.

– А мне-то можно?

Хорошо посидели, по-человечески.

Через неделю Хазов и Алфеева с Лексой съехались. Хазов ей только на легкие вызова ходить разрешал, а к лежачим сам, их ведь ворочать надо. А у самого лежачего дедушки, который Хазова Пантелеймоном-исцелителем звал, радость – внука из тюрьмы дождался! Свиделись!

Из суда Хазов осенью ушел. Допечатал протокол по делу об убийстве дедушки ранее судимым внуком и в тот же день ушел.

А так у них все в порядке, Лекса первую четверть на пятерки окончил, девочка родилась здоровенькая, глаза серые, назвали Февронией. Да, у Алфеевой теперь есть телефон. Так что Хазов ей в любое время может позвонить и строго сказать: «Тихо ты, Хазова! Ты теперь не одна!»

Придется жить

Запретные мысли не выскажешь вслух. Но они мечутся где-то внутри, ограниченные жестким, навязанным сверху мышлением. Это похоже на прозрачные толстые стенки аквариума, за которыми прыгают золотые, красные, синие искры чудесных рыбок. Будто один хвостик и бриллиантовый глаз. Это блошиный рынок на конечной остановке желтого народного автобуса. Теперь есть такие бесплатные автобусы для неимущих…

В подземном переходе на остановке продают гобелены в рамах. Остановка так называется – «Улица гобеленов». Ленивые львы, ниспадающие ветви южных роз и пальм, зеркальные воды и крохотные домики, островерхие решетчатые беседки – все это плывет мимо и заманивает. Все эти пышные красоты будто созданы, чтобы тебя успокоить, обаять и навеять сон. А дальше, за блошиным рынком, если идти налево, располагается большой магазин с гобеленами. Их сотни, но уже без рам. «Тайная вечеря», где у Христа и апостолов вся одежда из бархата… А разве могло так быть? Нет, конечно, это же были запыленные странники, живущие милостыней… Портреты неведомых дам в шелках и перьях, сумрачных сирен, которые ускользают в гроты…

Фактура гобелена помогает создать теплоту восприятия. Так думала Дружана. Волею судеб попавшая в технический вуз, а сама все по привычке тянулась к тканям. Чисто женская черта. Образ мышления. И мир ее был где-то там, среди этих тканых пальм и заводей. Дружана шла на блошиный ряд за старыми тканями, за чудесной пестрой мелочью, за чем-то еще, пока не знала. Иногда ее просили сделать панно кому-то на день рождения, она находила в журналах личико, а локоны и платье клеила сама. Дружана – существо акварельное, полупрозрачное, светло-серые глазки и сноп русых волос, а по бокам косички, чтоб волосы не лезли в глаза. В коске фенечки, на запястьях самодельные браслетки из смолы. А еще на ней простонародная сине-сатиновая рубашка-косоворотка, по рукавам вышитая крестиком. Сверху еще овчинная жилетка серая, потому что хоть и весна, но ветер студен и коварен.

Мать с тревогой смотрит на воскресные походы дочки на блошиный рынок. Говорит:

– А зачем? То, что тебе надо, у нас есть рядом, в лавочке «Все для шитья». Ходишь по этим окраинам, делать там нечего. Полдня впустую уходит.

Но Дружана недоуменно плечи поднимает – разве надо объяснять? Она чудо ищет. На блошином рынке возможна редкость в одном экземпляре, там есть маленькое и особенное. Вот, например, она нашла там дореволюционную открытку с девочкой и кошкой. Девочке лет двенадцать, а глаза жгучие, взрослые, а волосы – как у цыганки, и текут потоком на плечико. На лицо ребенок, а уж сквозит желание. Дружана тихоня, всегда ходит и молчит, ни с кем не говорит, и мать волнуется, что уже институт на исходе, пятый курс, а мальчика нет. А она же не ведется на атаку, на захват. Только – если полная сдача в плен.

Мать так дрожит за хорошую учебу дочки, что звонит другу студенческих лет и просит: Рашид, помоги дочке с курсовой? И добряк Рашид говорит – конечно. Но Дружана не идет к Рашиду, думает – авось, сама. Отец ее и этот Рашид были друзья – не разлей вода, а теперь отца давно нет, пять лет как. А Рашид Тоевич вообще-то у Дружаны ведет сразу две дисциплины, ей неудобно обращаться к нему, как к репетитору.

Дружана бродит по блошиным рядам, вертит в руках то старинный чайник для заварки, отливающий перламутром, то моток диковинной многоцветной тесьмы, то пакетики с бисером. Она, щурясь, зевает по сторонам и не видит, что за ней пробирается щуплая мужская фигура. Человечек идет странной походкой, то ныряя, то подпрыгивая. Идет, виляя зигзагами, постепенно забегая вперед. Потом достает из кармана нечто и показывает ей. Она смотрит: что, старинный? Видимо – бисер, видимо – да.

– Где взяли?

– Там.

И пока они идут, разговаривают, проталкиваясь через толпу блошиного рынка, надо рассмотреть этого Федора. Он гораздо ниже ростом, чем его спутница, худой, несоразмерно широкие плечи и длинные руки, крупная голова, тяжелые веки. Он улыбчив, но улыбка его пугает. Говоря, он без конца поправляет кепочку с козырьком на самые глаза, и напрасно – глаза его темные и тревожные, как ртуть, выразительные. На нем нелепые клетчатые штаны на резинке внизу, широкая, в клетку куртка…

– Ну и что ты делаешь, когда не учишься?

– А я и не учусь. То есть я иногда читаю физику, математику.

– На экстернате, что ли?

– Да ну! Какой экстернат. Ну, типа того.

– Тем более.

– Ползаю по сети. Модерирую кое-что.

– Значит, Федя. Сейчас мне некогда, но потом я зайду к тебе…

– Всего пару шагов, Дружана. И свернем.

Он ее так уговаривает, что просто непристойно. Вблизи он кажется старым, складки у рта. Старый мальчик с седыми висками, в черной кепке с козырьком. А одежда слишком новая. «Ну ладно, иду». Он идет развинченной походкой, открывает Дружане дверь, усаживает в кресло, несет холодный напиток. Руки его не очень слушаются, и девушка вовремя подхватывает пластиковую бутыль.

– Опа. Аккуратнее. Что с руками?

– Я инвалид.

– Сочувствую.

– Вот еще. Запечатлею тебя, ты не против? Ты так пристально смотрела гобелены, я видел.

– Гобелены нравятся, это так. Но все равно сюжеты штампованные.

– Вот так вот, на фоне колонн.

– Ну, как хочешь… Что за аппарат?

– Кэнон пять дэ марк три. Это круто?

– Дорогой. Я слышала только… Хватит, хватит.

– Но ты такая экзотичная, Дружана. Ты югославка? Или болгарка?

– Да нет. Местные мы.

«Местные» она произнесла с блеяньем. Кто тут экзотичнее, еще неизвестно.

– Спасибо. Теперь мы вместе? Мне везет сегодня.

– Тебе нужно общение? Ради бога. А что с тобой вообще?

– Это скучно.

– Ну ладно, а сколько тебе лет? Или об этом тоже нельзя?

– Мне реально восемнадцать, хотя на вид сорок. Быстро старею.

– А мне двадцать один.

– У-у! А на вид тебе все шестнадцать…

Он перекидывает фото на компьютер и начинает ей показывать отснятое через комп. Его граблевидные руки молниеносно прыгают по клавиатуре. Как отдельные существа. Кадры идут косо, в нервно перевернутых ракурсах, Дружанка едва узнает себя и не знает, нравится ли ей это. Как-то неожиданно. Она помнит себя бесцветную, бледную, почти стертую. А здесь – сжаты губы и вытаращены глаза. Лицо с опущенными веками перечеркнуто косичкой, и на фенечках звезды теплятся. Что это такое-то? Видимо, Федя не просто копирует натуру. Или приемы. Или глаза его ртутные видят иначе.

Время летит незаметно. За окном темнеет. Федор нервничает, чаще и чаще роняет предметы из трясущихся рук. Подумать только, впервые девушка в гостях. Однако, смелая.

– Сейчас я достану… сделаю… Бутерброды, кофе. Сейчас мы кофе… и ты пойдешь. Потом опять. Сейчас ты пойдешь. И так час, другой.

– А что? – спрашивает Дружана осторожно, – твои родители скоро придут?

– Нет, – говорит он, – не сейчас. Придет, может, психолог, но это свой человек. А может, и завтра.

– И ты… Один живешь и справляешься один?

– Да… В основном.

– А что ты так нервничаешь?

– Ну… я же не знаю, сколько мне осталось.

– А-а-а. Это не шантаж, надеюсь?

– Какой шантаж, шутишь.

Он открывает книжку и показывает ей страницу. «Синдром Гетчинсона-Гилфорда, или прогерия. Впервые открытая на планете Гамма Гидра IV в … году, болезнь старения была вызвана радиацией от кометы, прошедшей через атмосферу планеты, и уничтожила колонию ученых прежде, чем доктор Леонард Маккой смог найти способ борьбы с ней – адреналин, а не более современное средство – хироналин».

Дружана кусает губы.

– И что я должна?

– Да ничего!

Она ходит по его комнате, внимательнее разглядывает обстановку. Кровать высоковата, раскладная, на пружинах. Монитор поворачивается лицом и на кресло, и на кровать. На окнах жалюзи, полок много, книг мало. Диски. Все зеленое. Палас – как трава со слабой рябью одуванчиков. Одним словом, минимализм.

– Где же я буду спать?

– Что, не понял?

– Где я буду спать, если останусь?

– Кресло раскладное.

И удивление смывает гримасу злости с его лица. Ожидал он этого или нет? Возможно, но никогда бы не произнес вслух. А тут и она удивляется безмерно. Надо же телефон забыть дома. Нарочно, что ли?

Первые дни они не соприкасаются даже. Они передвигаются кругами, испуганно отдергивая руки, чтобы не столкнуться случайно. В ванную по очереди. Около хлебницы, около чайника – после вопросительного взгляда и кивка. Комната отца заперта, он уехал на время. Мать не с ними, она не знает состояния Феди. Она бы прибежала, наверно, но отец и сын не хотят. Может, сообщат ей, когда… Из клиники ходят в основном три врача. Федя отказался от сиделки, хочет, пока можно, сам обслуживать себя. У него банковская карта, которой он оплачивает продукты и все для фото. Федор сделает Дружане портфолио, отправит фото на электронку и все равно хочет печать на тисненой бумаге.

Дружана варит невесомые сырные супы. Она бы отправила матери сообщение, но мать никогда не подходит к компьютеру. Решила отправить телеграмму через интернет. «Мама, не волнуйся. Я у друзей за городом. Приеду через неделю».

Но через неделю не получается.

– Скажи, ты долго шел за мной по блошиному рынку?

– Нет. Просто заметил, что ты смотришь бисер.

– А зачем ты смотрел, что я там смотрю?

– Захотелось снять, а аппарата не было. Боюсь уронить.

– Ты рад, что получилось?

– Рад. Только ничего не получится. Мм… Ты так хороша, а я…

– Иди сюда. Не бойся. Ты же герой…

В ее закрытых глазах мелькает его лицо, похожее на маску: громадные глаза с опухшими веками, маленький нос, жабий рот… Но она не дрожит. Она раскачает его, даст ему уверенность, даст все, что можно и нельзя… Так горяча ее жалость, силен гнев против смерти в этом тощем развинченном теле. За что его так? Он неумело отвечает, стараясь не стонать. Но стон из него так и рвется.

– А говорил, не получится.

Тяга с каждым разом становится сильнее. Он догадывается, что это первый шаг, возможно, жертвенный. Но позже видит ее горящие глаза. Нет, ее тоже зацепило.

Через пару дней врачебный осмотр. А психолог звонит и не приходит вообще. «Скорей бы ушли!» Приезжает отец, причем рано утром, неожиданно. Молча варит кофе и ласково здоровается с заспанной девушкой. Отец невозмутим. Но Дружана долго сидит неподвижно перед включенным компом. Ее что-то терзает. В каком виде она предстанет перед родителем Федора? Или уж насовсем здесь, или уж конец баловству. Федор тоже молчит. Гладит ее по плечу своей тяжелой несоразмерной рукой. Складки на его лице разглаживаются, и он неуловимо молодеет. Яркие глаза влажнеют, в них тепло. Он даже напоминает счастливого человека.

* * *

Что в это время переживает мать? Уму непостижимо. Мать не просто вспоминает все известные ей молитвы. Она тащится в церковь и заказывает молебен о здравии. Она уже готова идти в полицию, но боится, что дочь ее не поймет. Она же написала в телеграмме: «Мама, я у друзей. Скоро приеду». Надо подождать. А вдруг ее убили? Она сидит перед иконой, а девочка с пшеничными волосами валяется где-нибудь в канаве. Или в канализационном люке. Нет, вся эта любовь к блошиным рынкам – это полная дурь и нечисть. Мать неслышно плачет, потом перестает есть, прибираться, молиться. И просто каменеет. Из института звонят подружки – где Дружана? Уехала? Куда, к кому? Не знаю.

Телефон Дружаны взрывается звонками, лежа в углу ее дивана. Потом разряжается и гаснет. Мать долго и путано ищет зарядку, ставит его около розетки. Ничего не происходит. День за днем ничего не происходит.

Дружана приходит домой под утро. Она приходит как обычно, только в шесть утра. Мать стоит в прихожей в ночной рубахе, держит себя за сердце и за горло. Она боится закричать и того, что сердце вывалится. Но дочь тихо обнимает ее.

– С тобой ничего? – всхлипывает мать. – Ты ведь живая?

– Со мной ничего, мама. Прости, но я не по своей воле. Меня не отпускали.

– Что значит – не отпускали. Ты попала к маньяку? Взаперти? В наручниках?

– Не совсем. Трудно объяснить.

– У тебя болит что-нибудь?

– Нет, мама. Если не считать, что очень болит сердце.

– А у меня тоже сердце. Давай тебе накапаю.

– Давай.

– Ты не замерзла, пока шла?

– Нет, мама. Тепло.

Они выпивают по пятьдесят валокордина. Крякают. Ставят чай. Простое городское утро кажется нереальным. Солнце невыносимо яркое в окне, птицы как-то истошно кричат. Как во сне. Машины – вжж, вжж.

– Ты помнишь число, Дружанка? Возьмешься ты за ум или нет?

– Возьмусь за ум, за сердце, за себя и за тебя. Только посплю чуть. Несколько ночей не спала.

– Ах ты, боже мой…

– Тише, мама. Все потом расскажу. Только ванну приму. Меня тошнит от усталости.

К Рашиду Тоевичу Дружана пришла в апреле. В июне защита дипломного проекта, половина мая праздников, и, как говорится по-местному, не у шубы рукав. Рашид сидел над этим дипломом почти ежедневно. Несмотря на обычную нагрузку в полторы ставки. Он понимает, что это не девочка диплом защищает, это он диплом защищает, готовясь сам же его принимать. Из телефонного плача матери ничего непонятно, да и не до того ему. На защите десять человек, всех не оплачешь. У того одно, у того другое. Поступят в этот трудный институт, потом начинается. Дружана была сосредоточенная, бледненькая, без эмоций. Соображала.

– Ты на листе номер три все поняла?

– Да.

– А что не так на пятом – тоже поняла?

– Да, я переделаю…

На майские праздники ее позвали поехать по путевке. У подружки Сони путевка сгорела, кто-то Соню подвел. Она прибежала к Дружане и давай ее трясти – поехали, поехали. Дружана лежала на диване, отвернувшись к стене.

– Выручай, дорогая. Денег с тебя не возьму. Сама потом отдашь, если захочешь. А не понравится – и ладно.

– Не поеду я, не поеду.

– Ну почему?

– Диплом не сделан. Буду чертить.

– Да брось, Жанка! Всего-то десять дней. За бесплатно! Развеешься.

Жгучая Соня излучала энергию и упоение жизнью. Но ехать по путевке не хотелось. Хотелось сесть на желтый народный автобус и доехать до конечной остановки «Улица Гобеленов». Там ее ждут, там одно ее появление уже немыслимый праздник… Оттуда такие письма по электронке бегут. Только не надо себе врать. Это никакое не благодеяние! Это невозможность жить без этого человека. А еще страх – сколько он протянет? Год, два? Но это же шкурные мысли, так нельзя думать. Надо запретить себе… Если не можешь отдать жизнь, не надо никого обманывать. И строить из себя сестру милосердия. Неужели даже отец признал ее? Так смотрел он тепло, улыбчиво…

Дружана собралась за час и ушла.

Мать потом изучала ее маршруты по груде фотографий – валуны в полях, водопады на реках, луковки деревянных церквей и озера, озера… До того были таинственны и притягательны карельские виды, что аж самой захотелось поехать. Но дочь она расспросами не дергала. Пусть уже учится, а то, не ровен час, бросит все. Мыслимое ли дело, на такое решиться.

* * *

Кроме фоток Дружана положила перед мамой скромный документ. Это было свидетельство о браке.

– Прости. Вышла я замуж, мама. Ричарду надо было ехать на службу, он не успел зайти, поклониться. Военный человек.

– Что-о?

– Ничего, мама. Я после диплома уезжаю к нему…

– Да кто он хоть такой?

– Сонин брат. Это судьба.

Соня уговорила брата точно так же, как Дружану. И точно так же он не хотел ехать. Отпуск заканчивался, да и вернуться он хотел пораньше. Объясняй потом, что у тебя с билетами не сложилось. Ричард не любил случайностей, поэтому билет заготовил.

Понятно, что жгучая Соня поехала в тур со своим парнем, а Ричарду досталась в спутницы ее безучастная и тусклая подруга. И как он ни покупал ей шоколадки, буклетики музейные и даже цветы, она все смотрела сквозь. Автобус каждый день мчал их к зеркальным озерам и гремящим водопадам. Но у нее лицо всегда было никакое. Будто стерли ластиком с него все эмоции. «Бедняга, – осенило Ричарда, – да ей еще хуже, чем мне». В том смысле, что он порвал со своей девушкой уже год назад. И хотя Ричард был более жгучий, чем Соня, соответственно их евреистой внешности, сердце все еще ныло.

Были пешие походы, в которых не соврешь. Снимая котелок с костра, он обжег палец. Зашипев от неожиданности, увидел, как тотчас расширились ее глаза. Уж как она обхаживала тот палец. Как мазала его, как бинтовала. Так вот что выводит ее из ступора – чужая боль.

– Дружана, – шепнул он, – ты случайно не сестра милосердия?

– Как раз наоборот! – ответила она, покраснев.

– Было бы у меня милосердие, я бы тут не сидела.

Ну, и вся группа вокруг костра как-то притихла, потому что девушка впервые за всю экскурсию подала голос. «Болит?» – «Болит». – «Дай перевяжу». – «Так это внутри».

– «Ах, внутри? И у меня внутри». И глянула так, что веснушки побелели. Ричард понял, что это не просто так слова. Верная будет. Как она вся вспыхнула и засветилась изнутри. Соня потом жарко рассказывала, как они, будучи проездом, искали в чужом городе загс, и как Ричард показывал свой билет и свой военный билет. И что жена ради него бросила институт – и вот свидетели.