скачать книгу бесплатно
– Ну, хорошо. Уговорил. Спасибо, товарищ! – обрадовался мой прямой начальник и запустил свою лапищу по самый локоть в коробку. Почти половина конфет исчезло в его загребущей клешне. И чавкая на ходу, как жадный поросёнок Нуф-Нуф, Маркушкин поспешно отправился на верхнюю палубу крейсера.
На торжественном построении, посвящённом Дню Военно-морского флота, адмирал сначала поздравил весь экипаж с праздником, а потом перешёл к вручению наград и знаков отличия особо отличившимся военнослужащим. Нашему мичману тоже достался знак отличия за многолетнюю безупречную службу и успехи в боевой и политической подготовке. Услышав свою фамилию, Маркушкин бодро прокричал: "Я!", вышел из глубины строя и безупречным строевым шагом направился к адмиралу. По шеренгам пронёсся лёгкий смешок, переходящий в ехидное хихиканье. И тут я заметил, что к заднице мичмана, как банный лист, приклеилась моя искусственная хризантема! Да так симметрично и симпатично! Видно, я машинально положил её на кровать, а Маркушкин, не глядя, уселся на рукоделие моей любимой сестрички. А я ведь совершенно позабыл о голубеньком цветочке, расстроенный бесцеремонным грабежом моих проликёренных сладостей. Мне очень хотелось угостить моих друзей, но, после дружеского визита начальника, конфет на всех ребят уже точно не хватило бы.
А мичман, получив из рук адмирала заслуженную награду, прокричал дежурное: "Служу Советскому Союзу!", развернулся и энергично затопал на своё место. Адмирал просто онемел и офонарел, увидев такой странный знак отличия на корме нашего бравого ветерана. Лишь когда мичман встал в строй, и наступила гробовая тишина, адмирал как-то ссутулился, опустил голову и горестно пожаловался:
– Похоже, перестройка, наконец-то, и до флота добралась. Видно, я пропустил какую-то директиву, разрешающую "голубым" проявлять свою сексуальную индивидуальность.
Адмирал долго пребывал в каком-то непонятном оцепенении, словно в подвешенном состоянии. И только, когда экипаж проходил торжественным маршем мимо командного состава, он снова увидел кокетливую голубую хризантему и, не выдержав, гаркнул во всю глотку:
– Да оборвите же эту гадость с кормы маленького извращенца!!!
Мичман Серов, шедший рядом с Маркушкиным, изящно изогнулся, сгрёб хризантему в кулак, и дёрнул её что было мочи вниз. А клей действительно оказался отменного качества! Очевидно, перед тем, как затвердеть, он пропитал не только ткань мичманских брюк, но также и мануфактуру исподнего белья. Полотно с треском разорвалась, и все доподлинно убедились, что якоря мичмана действительно красуются на положенном им мягком месте. Маркушкин дико взвыл то ли от боли, то ли от полнейшей неожиданности. Ведь ему так никто и не сказал, что за странный балласт прилип к его героической заднице.
Потом мичман во всём обвинял меня и обещал припомнить мне эту наглую, идиотскую выходку. Я клялся, что абсолютно тут не причём, и, что произошло фатальное стечение непредвиденных обстоятельств. Однако Маркушкин в ответ лишь озлобленно предостерёг:
– Я тебе это, гадина, никогда не забуду! Теперь, даже если чайка случайно какнет на мою голову, за всё будешь отвечать лично ты!
Как-то наш авианосец ушёл в тропики-субтропики на плановые ученья. Ну, может и не в тропики, но солнце там палило нещадно. И Маркушкин заставил меня в самую жаробень в одиночку выдраить всю палубу нашего корабля от носа до кормы. А это почти три футбольных поля! Лишь к вечеру я закончил работу. (Потом у меня неделю облазила кожа с лица, шеи и со всех незакрытых одеждой участков тела!) Ну, и докладываю лично мичману, что почётное и ответственное задание Родины с честью выполнено. Тот прошёлся по палубе несколько раз и внимательно осмотрел каждую её пядь. Вроде бы и придраться не к чему. Но не такая его подленькая, злопамятная натура! Подошёл Маркушкин к швартовому кнехту и так ехидненько спрашивает:
– А под кнехтом палуба вымыта?
А ты можешь представить какой кнехт на авианосце? Во-о-о-о! (И Степан, как заядлый рыбак, широко развёл руки).
– Никак нет!!! – молодцевато рявкнул я в ответ.
– А почему-у-у? – слащаво улыбаясь, интересуется мичман.
– По той причине, что кнехт намертво приварен к корпусу корабля, и сдвинуть его с места практически невозможно! – бодро докладываю я дотошному придире.
– Для советского матроса нет и не может быть ничего невозможного, – процедил сквозь зубы Маркушкин. – Сдвинуть кнехт на два метра в сторону, вымыть под ним палубу и об исполнении доложить!
А сам, так нехотя, отправился на камбуз на инспекционную дегустацию приближающегося ужина.
Конечно, через полчаса я мог бы доложить мичману, что его ответственное задание выполнено. И пусть попробует проверить! Но тут ярость обуяла меня. Ведь даже у толстокожего носорога терпение тоже может лопнуть. Сбегал я в машинное отделение и одолжил у ребят двухпудовую кувалду для особо точной настройки ходовой части крейсера. Плюнул я на ладони, ухватился двумя руками за рукоятку, да со всей моей дурной силы как трахну по кнехту сбоку!
Знаешь, Василий! Теперь я имею чёткое представление о том, как должен был по замыслу творцов звучать Царь-колокол. Мне показалось, что всё моё тело и внутренности завибрировали в резонанс этому звуку. Ощущение мерзопакостное! Но тут дело принципа. Размахиваюсь и бью во второй раз. Затем в третий. На четвёртом ударе ручка кувалды треснула. И я увидел, что на мостик, как ошпаренный, выскакивает капитан, а за ним и старпом вприпрыжку. На ходу штаны и кители натягивают. Глаза выпучены, фуражки набекрень!
– Боевая тревога!!! – взревел капитан. – Все по своим местам!!!
И тут увидел меня с молотом в руках. Глаза его ещё больше расширились от изумления. Спустился капитан с мостика в сопровождении старпома, подошёл ко мне и удивлённо спрашивает:
– Матрос Тягнибеда! Вас, что? Муха цеце укусила?
А от него коньячком так и прёт, так и прёт! Аккурат душок "Белого Аиста".
– Никак нет, товарищ капитан первого ранга! – браво отвечаю я. – Меня укусил морской волк, гроза морей, трижды участник кругосветных походов, кандидат в герои Советского Союза, гвардии мичман Иван Фёдорович Маркушкин!
И поясняю капитану поставленную передо мной задачу.
– Фу ты, дьявол! – облегчённо вздохнул капитан, вытирая рукавом вспотевший лоб. – А я уж грешным делом подумал, что четыре боевые торпеды попали в корпус моего корабля.
Он многозначительно переглянулся со старпомом, застегнул пуговицы на брюках, а затем на кителе и поправил фуражку. Глаза его сузились, на лбу собрались суровые, резкие морщины:
– А позвать сюда Ляпкина-Тяпкина!
Мичман явился белым, как полотно, и вытянулся стрункой по стойке "смирно". Вроде даже как бы подрос сантиметров на пять.
А капитан грозно зашипел на него, как матёрая королевская кобра:
– Вы что, Маркушкин! Белены объелись! Мы только что со старпомом, разложив карты, обсуждали план наших боевых действий против "синих". И у нас как раз родилась блестящая стратегическая идея, которая могла обогатить и внести кардинальный перелом во всё современное военно-морское искусство! Но тут, по вашей милости, матрос Тягнибеда чуть было не расколол наш крейсер напополам! И гениальная стратегическая мысль была бесследно и безвозвратно утеряна! Слушай мою команду! (Мичман вытянулся ещё больше и прибавил к росту ещё почти что три сантиметра). Объявляю вам десять суток ареста с отбыванием на гарнизонной гауптвахте по возвращению на базу! И ваше счастье, что адмирал сейчас не на флагманском корабле, а инспектирует ракетные катера. А то бы вы так легко от заслуженного наказания не отделались. Кру-у-у-гом!!! Ша-а-гом марш-ш-ш-ш!!!
И Маркушкин строевым шагом отправился на камбуз сгонять зло на ни в чём не повинном дежурном по кухне.
– А вы, матрос, – обратился ко мне капитан, – Отправляйтесь в медпункт! Похоже, вы здорово обгорели на солнце.
Он взял под локоть старпома и повёл его в сторону рубки. Я прислушался и уловил приглушённый капитанский голос:
– Так на чём же нас так бесцеремонно прервали? Ах, да! И вы представляете, эта сволочь, этот КГБистский полковник при таком раскладе пасовал, имея на руках три туза!
– Ну и как? Отсидел твой мичман положенные десять суток? – давя зевок, поинтересовался я.
– Не-а! – отрицательно мотнул головой рассказчик. – Ночью в океане разыгрался жесточайший ураган. Не то из-за качки мичман вывалился за борт, не то его волной смыло, но Маркушкина на крейсере больше никто и никогда не видел.
– Да брось ты, Стёпа! – недоверчиво покосился я на друга. – Я видел авианосец на ходовых испытаниях в Днепро-Бугском лимане. Я даже не могу себе представить такую волну, чтоб кого-то могло смыть с палубы такой громадины.
– Да я и сам, по правде говоря, сомневаюсь в этом, – безропотно согласился со мной Степан. – Это была официальная версия. Скорее всего, нашлись у Маркушкина искренне любящие его «доброжелатели». Ведь не только мне одному он удосужился перейти дорогу и преднамеренно наступить на хвост. А может восторженные почитатели его песенного таланта убоялись, что не переживут его очередной воскресный бенефис и предприняли превентивные меры. Хотя ходили упорные слухи, что мичману приелись незаслуженные нападки сослуживцев и он по собственной воле дезертировал с корабля. Ведь в ту же самую бурную ночь с авианосца, по невыясненной причине, бесследно исчез один из спасательных плотов.
А мичман Серов, с трепетом глядя в небеса, высказал и вовсе сверхъестественную версию:
– Уж слишком Иван Фёдорович был прямым, неподкупным и правильным человеком. Не удивлюсь, если Всевышний забрал Маркушкина в райские кущи, даже не глядя на его воинствующее атеистическое воззрение. Той ночью я видел, как с кормы крейсера в небо вознёсся сияющий мужской силуэт и, пройдя через плотные грозовые тучи, оставил за собой мерцающий радужный шлейф.
Сгинувшего мичмана не сразу кинулись искать. Пропажу плота обнаружили гораздо раньше, чем исчезновение этого въедливого зануды. Всем было так хорошо без Маркушкина, что никто не хотел замечать его непредвиденного отсутствие. Хватились лишь практически через сутки. Но тщательнейшие поиски будто канувшего в воду мичмана так ни к какому результату и не привели.
– И ты больше ничего не слышал о вашем морском волке? – апатично поинтересовался я скорее из приличия, чем из любопытства.
– Кое-какие сведения мне случайно удалось узнать о судьбе бравого мичмана через семь с лишком лет, – лукаво ухмыльнулся Степан. – Но это уже совершенно другая история.
Я сонно кивнул, продолжая плестись рядом с моим могучим другом. Ах, если бы я тогда знал, какое умопомрачительное продолжение было у этой дивной истории, то непременно вытряс бы тогда из Степана её невероятное окончание.
А может это действительно абсолютно иное повествование?
Минут десять мы, молча, брели по широкой хорошо освещённой улице, размышляя о тех немыслимых события, которые иногда выпадают на долю человеческую. Похоже, Степан, как магнит, притягивал к себе всевозможные напасти, приключения и происшествия. И я начал подозревать, что это у него наследственное. Но выяснения этого загадочного феномена я решил отложить на будущее. Безумно хотелось спать, и я мечтал, как можно быстрее добраться до какого-нибудь пенсау, чтоб там преклонить голову к мягкой и теплой подушке.
Двое уставших продрогших странника устало брели в Рождественскую ночь по незнакомому городу, даже не подозревая, какие невообразимые приключения их ждут впереди.
– Вот тебе и на! – обидится строгий, взыскательный читатель. – Автор пообещал нам повесть о австралийском магнате, а рассказал о каких-то двух несчастных странниках и мичмане, страдающем манией величия! Иван Андреевич Крылов непременно бы насмешливо поинтересовался: «А мораль сей завороченной басни какова?»
Придётся автору этих строк признаться, что первые главы этого произведения являются лишь предисловием к головоломной повести, рассказанной его товарищем по трудовой иммиграции. И нам ещё надобно вернуться на двадцать лет назад в Тернополь, чтобы найти стежку-дорожку в логово таинственного австралийского магната.
А пока прошу Вас посочувствовать двоим украинским гастарбайтерам, заплутавшим в чужом городе в католическую Рождественскую ночь накануне 2002-го года.
Мы были до крайнего предела вымотаны непрерывным двухсуточным бодрствованием, включившему в себя и суматошливую Рождественскую ночь. В добавок ко всему, за прошедшие 24 часа на нашу долю выпала целая вереница непредвиденных неприятностей, передряг и злоключений.
На затравку нас чуть было не пырнул ножичком нищий бродяга, решив, что мы позарились на его законное подаяние. Нас едва-едва не «загребла» полиция за досадное недоразумение в пиццерии «Селеште». В густом тумане мы заблудились в незнакомом нам городе и опоздали на последний автобус на Гимараеш. Мой спутник каким-то чудом не свернул себе шею, упав в тумане в плохо огороженную траншею. Дважды мы чуть не были сбиты автомобилями изрядно выпивших на Рождество водителей. А наши кровно заработанные денежки попыталась отобрать шестёрка уличных грабителей. В нас едва не выстрелил из двустволки одуревший от ревности нервный гражданин. В конце концов, по нам шесть раз подряд палил из револьвера выживший из ума полковник. В довершение всех наших бед, мы были неожиданно атакованы рассвирепевшим ирландским догом. И только каким-то непостижимым образом я и мой приятель избежали фатального обширного инфаркта. Ну, что же ещё я позабыл приписать к реестру постигших нас скорбных событий?
И только благодаря неистощимой энергии, оптимизму и находчивости моего могучего сотоварища, мне удалось пережить все мытарства той Рождественской ночи. Степан всё время потчевал меня замысловатым историями из своей безумной биографии, которые и не давали мне упасть духом. Одним из эпизодов его жизнеописания и было повествование о неуживчивом и заносчивом морском волке. Но постепенно все рассказы моего друга, как пазлы головоломки, сложились в сагу о сером кардинале или австралийском магнате.
3. Артём и Артемида.
Нашему жуткому разочарованию и внутреннему опустошению не было ни меры, ни предела. Напрягая последние силы мы, наконец-то, сумели достичь такого желанного нам отеля. Степан издалека приметил старомодную вывеску с фосфоресцирующеё надписью «Resedencial» и мы искренне надеялись, что все наши скитания и невзгоды остались уже далеко-далеко позади. Но, подойдя поближе, мы с ужасом обнаружили, что не одно окно в этом ветхом строении не излучает даже кванта видимой световой энергии. Высокие узкие окна были закрыты тяжелыми деревянными ставнями, а оконные проемы массивной входной двери зияли чернильной, непроглядной темнотой. К одному из стекол дверного окошечка, с внутренней стороны, был приклеен листочек бумаги с написанным от руки предупреждением «Liquida??о».
– Да-а-а! – устало вздохнул мой товарищ по несчастью. – Что-то нам с тобой катастрофически не везёт этой долгожданной Рождественской ночью. Как мы с тобой не упорствовали в наших поисках, но пристойная дешевая гостиница нам так и не подвернулась.
– А эта гостиница, без сомнения, когда-то была чрезвычайно дешёвая, – вяло съязвил я, стараясь не терять присутствия духа. – Взгляни только на эти две облезших звездочки, пришпиленных у входа на стенке. И судя по внешнему виду, это прибежище для иммигрантов находится не просто в аварийном состоянии, а фактически пребывает на грани полного обрушения. Не удивительно, что его и прикрыли во избежание предполагаемых массовых жертв.
– Да не канючь ты, Василий! – с укором покачал головой мой дородный поводырь. – Как говорят, на безрыбье и рак – рыба! Два года назад в Лиссабоне мы ночевали куда в более ветхом пенсау!
– Между прочим, вот такого живого «рака» ещё и найти где-то надо, – безвольно промямлил я и неожиданно встрепенулся: – Ой, Стёпа! Гляди! Вон там, слева, над крышей двухэтажного здания протянулась идеально прямая цепочка огней! Даю руку на отсечение, что это мост Arrabida! И точно! Смотри! Какой-то автобус по нему пересекает ложе реки Доуру! Так что если мы пойдем влево, то непременно попадем в центр города, где без труда найдем пристойную дешёвую гостиницу!
– Да на кой черт мне сдалась твоя жилистая костлявая рука! – эмоционально отреагировал на мою реплику Степан. – Из неё хорошего наваристого бульона и того сварганить навряд ли удастся! Проанализировав все детали пройденного нами маршрута, мой внутренний навигатор безошибочно определил, что это мост Freixo. А значит, чтоб попасть на Pra?a da Liberdade, нам нужно свернуть направо и пройти вдоль реки чуть более полутора километров. И не спорь со мной! Тот, кто служил во флоте, на суше вовек не заблудится!
– Да где же мне взять силы, чтобы спорить с таким упрямым ослом как ты! Я ведь даже не в состоянии передвигать мои опухшие от усталости ноги, – чуть не заплакал я от осознания моей полной беспомощности.
К моему величайшему удивлению великан не вспылил, а спокойно подошел вплотную, положил на мои плечи свои могучие ручища и проникновенно пророкотал:
– Не раскисай, Василий! Мужики мы, или не мужики. В наших телах накоплены огромные, неисчерпаемые резервы психической и физической энергии. Нужно только научиться вскрывать их и использовать для разрешения наших актуальных, насущных проблем. Ты ведь сам мне говорил: движение – жизнь, покой – смерть!
Я потрясенно взглянул на моего могучего, но простодушного друга. Мне померещилось, что эти слова сказал вовсе не он, а какой-то совершенно другой человек.
В какой-то момент мне почудилось, что два обильных потока приятной, теплой энергии хлынули через ладони Степана в моё опустошённое, оцепеневшее тело. Казалось, это неодолимое, жизненное тепло вытеснило из моей груди леденящий холод и тихо наполнило силой и мощью каждую клеточку моего переутомленного организма. Я невольно выпрямился, поднял голову и легко расправил мои поникшие плечи.
– Идем, дружище, – мягко проговорил мой попутчик. – Ещё немного и мы сможем расслабиться в мягких и уютных постелях.
– Идем, Стёпа, – дружелюбно улыбнулся я в ответ. – Это все-таки лучше, чем мерзнуть у порога какого-то старого заброшенного пенсау.
Мы свернули направо и направились по улице, которая, по мнению Степана, была параллельна руслу реки Доуру. Какое-то время мы бодро шагали по тротуару, но вскоре довольно-таки щекотливый вопрос стал тревожить моё неожиданно разыгравшееся воображение.
– Степа! Так это действительно правда, что твоя бывшая теща живет в гражданском браке с мужчиной, который на много её моложе? – напомнил я другу рассказанную им недавно историю. – Но ведь это же не реально!
– Живет! Ещё и как живет! – лукаво усмехнулся гигант. – Ещё восемь лет назад, за рождественским застольем, мой молодой тесть, охмелев от каховского коньяка, заявил, что в жизни не встречал такой горячей, пылкой и любвеобильной женщины. И его абсолютно не волнует разница в 17 лет между ним и его страстной возлюбленной. А ты говорил мне о каком-то мифическом Эдиповом комплексе!!! Как говорил великий русский поэт Пётр Чайковский в опере «Евгений Онегин»:
«Любви все возрасты покорны,
Она влияет благотворно,
Паду ли я стрелой пронзённый,
Иль мимо пролетит она!» – тягучим басом вдохновенно пропел Степан.
Однако что-то в моём кислом выражении лица ему явно не понравилось.
– Что? – с тревожной озабоченностью спросил гигант. – Не из той оперы?
– Нет-нет! – успокоил я «знатока» классической оперы и балета. – Опера то та, но вот акты – совершенно разные. И вообще-то, это слова Александра Сергеевича Пушкина, а Пётр Ильич Чайковский очень талантливо положил их на музыку.
– Я не могу тебе сказать точно, какие там между Пушкиным и Чайковским были акты, и что именно, и на что сверху положил Пётр Ильич. Я, к счастью, при этом не присутствовал и лично с этими гражданами знаком не был. Но звучат эти строки весьма актуально и современно, – процедил сквозь зубы задетый за живое Степан.
Минут пять мы лениво брели по неровным булыжникам кривой улочки то круто поднимающейся вверх, то резко спускающейся вниз.
– Конечно, я не ахти какой знаток музыки, тем более позапрошлого века, – вдруг нарушил ночную тишину уже более спокойный голос моего попутчика. – Но вот если б ты пообщался с Артёмом, двоюродным братом моей бывшей жены, то он мигом заткнул бы тебя за пояс в любом самом изысканном музыкальном споре! Уж кто-кто, а Артём до мельчайших подробностей знал абсолютно всё и о современной музыке, и о музыке давно прошедших веков!
– Да я как раз и не претендую на лавры знатока в области музыкального искусства, – постарался оправдаться я. – А почему Артём знал? Он что, уже предстал перед Всевышним?
– Ну, не то чтобы совсем умер, – двусмысленно подмигнул мне Степан. – Но безвозвратно сгинул и невероятным образом заново возродился совершенно в иной ипостаси!
– Расскажи, Стёпа! – жалостливо попросил я, буквально сгорая от жгучего любопытства.
– Но это очень длинная история, – досадливо сморщился мой могучий друг. – Хотя, собственно говоря, у нас с тобой до рассвета ещё целая куча времени. Ладно, слушай! У моей бывшей тёщи была старшая сестра, Ирина Макаровна. В отличие от своей глупой младшей сестрички, тётя Ира всегда тянулась к знаниям и довольно хорошо училась в средней школе. Затем она закончила в Херсоне технологический институт и вместе со своим мужем, с которым обучалась на одном курсе, попала по распределению на Тернопольский хлопчатобумажный комбинат. Вскоре у счастливой пары молодых специалистов родился ребёнок, и им выдали ордер на отдельную двухкомнатную квартиру в новенькой многоэтажке. Так что когда мы с Любашей поженились, то моей законной половине было не очень сложно привыкнуть к жизни в совершенно незнакомом ей городе. Всё-таки совсем рядышком проживала её родная тётя Ира со своим очень добрым и отзывчивым супругом дядей Колей.
У сына тёти Иры, Артёма, с детства проявились необыкновенные музыкальные дарования. Когда мальчику исполнилось три года, ему на день рождение подарили маленькое игрушечное пианино. И малыш, неожиданно для родителей, начал наигрывать на нём пусть и простенькие, но достаточно-таки осмысленные мелодии. Его показали учителям музыки и те признали у ребёнка проблески неординарных способностей. И чудо-мальчик вскоре стал самым молодым учеником в местной музыкальной школе по классу фортепиано. Но восторженные родители никак не могли определиться, с каким именно инструментом их чадо должно покорить весьма взыскательный музыкальный мир. То Артём учился играть на фортепьяно, то на аккордеоне, то на мандолине, то на скрипке, то на виолончели. А чаще всего посещал занятия по игре на всех этих инструментах, только в разное время по тщательно разработанному «предками» расписанию. И самое удивительное, что по всем «фронтам» он умудрялся достигать значительных, я бы даже сказал, феноменальных успехов. Гениальный ребёнок не мог не нарадовать своими достижениями умилённых родителей и восторженных преподавателей.
Но мальчик был настолько перегружен занятиями, что практически лишился нормального безоблачного детства. Он с тайной завистью поглядывал на сверстников, лазящих по заборам, играющих в чехарду и гоняющих мяч на спортивной площадке во дворе его дома. Родители же с завидным постоянством таскали его на камерные концерты всех заезжих музыкантов, а по выходным возили в Киев на выступления гастролирующих заморских и отечественных знаменитостей. По вечерам перед сном, вместо сказок, мама и папа читали своему вундеркиндеру жизнеописание великих музыкантов и композиторов.
Но когда Артёму исполнилось четырнадцать лет, он вдруг решительно заявил своим витающим в облаках «предкам»:
– Хватит! Наигрался! Осточертело!
Он начал курить, выпивать, пропускать занятия и взял в руки обыкновенную шестиструнную гитару. В компании разношерстной толпы малолеток несостоявшийся гений принялся распевать в подворотне песни из репертуара «Queen», неумело подражая своему возлюбленному кумиру Фредди Меркьюри. Артём стал возвращаться домой очень поздно: то с разбитой губой, то с шишкой на лбу, а то и с основательным "фонарём" под заплывшим глазиком. Причём сам затевал ссоры и драки, а потом участвовал в них в незавидной роли пассивного статиста. Словно ему нравилось, чтоб к его интеллигентной физиономии «приложили» сильную и тяжелую мужскую рученьку.
– Господи! Он что, мазохист? – искренне ужаснулся я.
– Кто-о-о?! – удивлённо вытаращился на меня гигант и, вдруг, его голубые глаза озарились светом понимания. – А-а-а! Ну, да! Всегда был не против, чтобы добрые люди хорошенько «вмазали» ему по мордочке. Короче, из тихого, послушного мальчика Артём неожиданно превратился в строптивого, неуправляемого и взбалмошного подростка. Попытки же родителей вернуть сына на путь истинный моральными и физическими методами внушения, увы, потерпели полную фетяску.
– Полное фиаско, – вмешался я в повествование друга. – Фетяска – это сорт винограда и вина.
Степан испепеляюще посмотрел в мою сторону, но сдержался и продолжил своё повествование:
– И не то чтоб Артём стремительно покатился по наклонной плоскости вниз, а скорее круто изменил вектор своей удивительной и непредсказуемой жизни. Алкоголем и табаком он сильно не злоупотреблял, «травкой» и «колёсами» почти что не баловался. С удовольствием сколачивал вокально-инструментальные группы из таких же подростков, как и он сам. Однако эти музыкальные коллективы по какой-то неведомой науке причине чрезвычайно быстро разваливались. Среди молодёжи Артём слыл непревзойдённым знатоком всех направлений и ответвлений современной музыки. Он постоянно был в курсе всех музыкальных новинок, скандальных происшествий и интимных подробностей из жизни прославленных поп и рок-звезд. Вскоре его единодушно признали лучшим диск жукеем на дискотеках родного города.
– Ты хотел сказать: «диск жокеем», – снова не выдержал я кощунственного извращения русского языка.
– Нет! Именно диск жукеем! – категорично отверг мою неуместную поправку принципиальный биограф. – Ох, и жучарой же был этот мой скользкий и изворотливый родственничек Артём! Без мыла, шампуни и интимного крема в любую скважину или щель влезет! До сих пор не пойму, как такой тихий, спокойный и застенчивый мальчик в одночасье преобразился в развязанного и нахального прохиндея! Из смирного, немногословного молчуна превратился в бойкого и болтливого говоруна, который мог взахлёб трещать по 24 часа в сутки. Язык у него обратился в подобие помела и крутился будто пропеллер флюгера в бурную, штормовую погоду. Его постоянно приглашали тоймандою на все богатые и многолюдные тернопольские свадьбы.
– Ты хотел сказать – тамадою? – попытался я облагородить речь моего друга.
– Вот именно! Мандой он был ещё той! – не очень прислушиваясь к моим словам, кивнул Степан. – Переспорить Артёма было совершенно невозможно, даже в тех вопросах, в которых он абсолютно ничего не смыслил. Он мог всунуть свой наглый пятак в любую дискуссию, даже совершенно незнакомых ему людей, и спорить до хрипоты и писка, или почти до полной потери голоса. Бывало в течение полемики Тёма три-четыре раза менял свою точку зрения на диаметрально противоположную. Да так искусно, что в пылу спора никто этого даже не замечал. Зато в финале, когда дебаты завершались и спорящие, наконец, приходили к Горбачёвскому консенсусу, он гордо и самодовольно провозглашал:
– Вот видите! Я же это вам с самого начала говорил!
