скачать книгу бесплатно
– Ну да! Поговаривают, банду его пощелкали недалеко от Садового.
Дед Сафрон слышал о неудаче банды Беспалого, но дерзкий замысел налета на броневик ему понравился.
Пожевав губами, он поглядел на стол, на пьянеющих гостей. И приказал:
– Вот что, Лаврушка: организуй-ка по-быстрому местечко рядом со мной и пригласи его сюда. Вежливо пригласи.
– Понял. Один момент…
Ресторан «Гранд» издавна привлекал блатных разного пошиба. Крестовский переулок, посередине которого располагалось его двухэтажное здание, был тихим, не проходным. Начинался переулок у площади Рижского вокзала, где шум, грохот и суматоха смолкали лишь к глубокой ночи. Заканчивался он у насыпи ленинградской железнодорожной ветки, по которой то и дело стучали колесами пассажирские поезда и товарные эшелоны. В случае шухера из ресторана можно было незаметно выскользнуть на улицу через любое окно или служебный вход и бесследно раствориться в ночи.
Впервые ресторан в Крестовском распахнул свои двери перед гостями в начале тридцатых и быстро завоевал славу уютного, респектабельного и передового заведения общепита. В «Гранд» стали приходили выпить кофе или сухого вина, пообедать, отдохнуть с семьей или пообщаться с друзьями. Идиллия продолжалась лет пять, после чего репутация заведения покатилась вниз. Каждого посетителя, рисковавшего заглянуть в этот ресторан, уже в фойе встречали шум, грязь, неприятные запахи, мутные пьяные личности. Столы толком не убирались, в зале стоял табачный смог, обслуга грубила и безбожно обсчитывала. Нормальные клиенты перестали жаловать «Гранд», и вскорости его судьба оказалась под вопросом.
Положение спасло новое руководство в лице двух человек: директора Лазаря Лившица и ушлого администратора Иннокентия Разгуляева. Оба каким-то образом были связаны с криминалом, реформы в ресторане велись при его непосредственном участии.
В результате вышло следующее. Общий и самый огромный зал, высотой в два этажа, остался доступным для простого московского люда. Тут в общей сложности находилось двадцать четыре стола разной вместимости – на две, четыре, шесть и восемь персон. Кроме общего зала имелось несколько банкетных. Их под себя обустроил московский блатной народ.
В центре самого большого банкетного зала стоял стол в форме буквы «П». Зал вмещал тридцать шесть гостей и был востребован для юбилеев, свадеб, похорон и крупных сходок бандитских главарей. Следующий зал из-за отсутствия окон и за полную звукоизоляцию получил название «Шкатулка»; он вмещал шестнадцать гостей. В конце длинного коридора имелось два небольших кабинета для камерных компаний. За их столами собиралось для обсуждения важных вопросов по четыре-шесть человек.
* * *
Этим вечером Дед Сафрон отмечал в ресторане «Гранд» свой пятьдесят пятый день рождения. Для этого мероприятия он зарезервировал «Шкатулку», где уединилась компания из ближайших родственников и самых преданных дружков. «Шкатулка» по праву была одним из лучших залов в ресторане: двери и внутренняя отделка – из дуба под красное дерево с полировкой под лак; красивые вставки линкрустом по сукну; дубовая мебель под старину, обитая редкой шагреневой тканью. Мягкий желтоватый свет электрических светильников, выполненных под бронзовые канделябры.
Компанию обслуживали три вышколенных официанта, шустро менявших тарелки и зорко следивших за наполненностью хрустальных рюмок. На полированной этажерке в углу кабинета вращал пластинки патефон, но голосов Лещенко, Шишкиной, Северского и Плевицкой слышно не было. Напрочь прокуренный воздух сотрясали громкие голоса воров и бандитов. Перебивая друг дружку, они что-то рассказывали, вспоминали, смеялись… За ломившимся от выпивки и богатой закуски столом молчал только именинник. Он находился в родной стихии и был весьма доволен.
Уважительное прозвище Дед Сафрон Володарский получил в середине тридцатых. Ныне ему стукнуло пятьдесят пять, а впервые за решеткой он оказался еще до революции. Тогда его – юного оборванца – схватили за руку, когда он подрезал кошелек на Сухаревском рынке. Отвратительно подрезал – чего греха таить. Неумело, грубо. За что и поплатился – был выпорот городовым и отправлен на улицу увесистым пинком под костлявый зад.
С того злополучного дня он и повел летопись своей криминальной биографии. Первый серьезный срок отмотал тоже до революции, но уже не юнцом, а рослым молодым мужчиной. Потом пошло-поехало… Выйдя на свободу в двадцать третьем, Сафрон дал зарок, что больше не сядет. К тому моменту в стране уже действовало более трех с половиной сотен лагерей НКВД, ВЧК. И условия содержания в них были в тысячу крат хуже, чем каторга при царском режиме.
Сколотив новый хоровод[3 - Хоровод – шайка, преступная группа.], Сафрон начал действовать с предельной осторожностью. Каждое дельце он готовил с таким тщанием, словно оно было последним в его жизни. Кто-то из корешей подтрунивал, кто-то выказывал недовольство и торопил – дескать, за упущенное время могли бы уже озолотиться. А потом порожние разговоры стихли, ибо банда Сафрона раз за разом штопала[4 - Штопать – грабить.] магазины, базы, склады и даже отделения Госбанка, не неся при этом потерь.
К концу двадцатых блатной люд зауважал Володарского за ум, выдержку и прозорливость. А когда тот разменял сороковник, стали почтительно называть Дедом. А фамилия Володарский из обихода авторитетов постепенно ушла.
* * *
Беспалый, мрачный и подавленный, появился в «Шкатулке» в сопровождении Лаврушки.
– Кого я вижу! Держи кардан, – протянул ладонь кто-то из людей Деда.
Шлепнув по ней на ходу, Беспалый проследовал к имениннику.
– Поздравляю, – сказал он и полез в карман пиджака. – Не знал о твоем юбилее. Вот, прими от меня…
В кабинете стало тихо. Взгляды гостей приклеились к массивному портсигару, блеснувшему золотом высшей пробы.
Именинник бережно принял необычную вещицу, осмотрел ее со всех сторон, щелкнул замком, открыл. Внутри под светлой резинкой лежал ровный ряд дорогих папирос.
– Что ж, спасибо за подарок. Присаживайся рядом, угощайся. Лавр, налей гостю…
Спустя четверть часа Беспалый с бесконечной грустью в глазах заканчивал невеселый рассказ о недавнем провале на площади Коммуны. Говорил он тихо и только для Деда. Больше никого в свой позор посвящать не хотел.
– …Пятеро уцелели из двенадцати. Трое легкораненых. Невредимый Косой-подворыш[5 - Подворыш – начинающий вор.] семнадцати лет да я. Семерых из автоматов положили. Суки! Ни в жисть бы не подумал, что такая веревка[6 - Веревка – крах, неудача, арест.] случится, – процедил он и опрокинул в рот очередную рюмку.
Наблюдая за неудачливым коллегой, Дед Сафрон лениво покуривал папироску. Портсигар поблескивал золотой крышкой на столе, рядом с тарелкой.
Беспалый был моложе Деда лет на пятнадцать. Он тоже выглядел крепышом, хотя и не таким высоким, статным и породистым, как собеседник. Он скорее походил на усталого трудягу, отпахавшего на фабрике рабочую шестидневку.
Редкие темные волосы с длинным чубом, землистого цвета лицо, красноватые от бессонницы глаза, грубые ладони с пожелтевшими от табака пальцами. Говорил он неровно, с придыханием, беспокойный взгляд метался по столу и собутыльникам. «Работяга или выходец из дальнего села», – сказал бы про него коренной москвич. И ошибся бы на все сто, ибо прадед его – Александр Кучин – был дворянином среднего достатка из подмосковного Кунцева.
Во всем помещик Кучин был необычным человеком: жил необычно и на тот свет отправился странным способом. Изнурял своих крестьян непосильной работой, наказывал за любую провинность, пощады и доброты не ведал. В голодный восемьсот тридцать четвертый год крестьяне его питались мякиной, но помещик до последнего отказывался помогать им хлебом. Более того, на отхожие промыслы или сбор милостыни никого не отпускал, а уходящих самовольно приказывал забивать до полусмерти. Кончилось тем, что крестьяне задушили его подушкой прямо в спальне. Кучин был крепкий, так что двое мужиков держали его за руки, двое навалились на ноги, а еще двое – душили…
– И сколько ты планировал взять? – спросил Сафрон.
– Наколка случилась от Вано, будто возят ровно по полмиллиона.
– Ого! – не сдержал удивления Дед. – Я давно знаю Вано – он пасти вола[7 - Пасти вола – обманывать.] не станет.
– Твоя правда – Вано ни разу не подводил.
– Постой, выходит, и он остался на площади Коммуны?
– И его завалили.
– Жаль. Еще одного академика[8 - Академик – уголовник с большим опытом, авторитет.] потеряли. – Сафрон подвинул гостю тарелку с закуской: – Ты давай ешь, не стесняйся. Тут все свои.
Беспалый нехотя наколол на вилку маринованный груздь и кольцо лука. Закинул в рот, медленно, с хрустом прожевал…
Ни крепкий алкоголь, ни общество надежных людей не могли вернуть ему хорошего настроения. Провал важного дела и потеря большей части банды подорвали веру в удачу. А заодно и в самого себя.
Барабаня пальцами по столешнице, Дед Сафрон погрузился в нелегкие думы…
Что он мог сделать? Никакие слова сейчас Беспалому не помогут. Влить остатки его банды в свою, а самого его назначить гончим[9 - Гончий – помощник, приближенный главаря.]? Это не устроит ни того, ни другого. Беспалый привык быть первым. А у Деда уже есть неплохой помощник в лице племяша Лаврушки. Пока Лавр неопытен и молод, но через годик-другой возмужает, окрепнет телом и духом и станет незаменимым.
– Ладно, бобик сдох[10 - Бобик сдох – «все прошло», «больше к этому не возвращаемся».]. Не в каждом деле фарт у нас в попутчиках, – прервал молчание Дед. – Фараоново племя нас давит, устраивает засады, обкладывает, как волков. Но мы и не такое видали. Надобно подумать, как пополнить твою конюшню[11 - Конюшня – банда, группировка.].
Всякий на месте Беспалого воспрянул бы духом, оживился, ведь помощь предлагал не абы кто – не банщик[12 - Банщик – вокзальный вор.] и не фраер, а уважаемый в московском криминальном мире авторитет. Только веселости во взгляде молодого главаря не прибавилось. Закинув назад свой длинный чуб, он криво усмехнулся:
– Не получится, Дед.
– Отчего же? – подивился тот.
– За доброту прими мою сердечную благодарность в виде еще одной наколки от Вано.
– Что за наколка? И почему не получится пополнить конюшню?
– Сейчас все поймешь. – Беспалый наполнил их рюмки водкой. – За пару дней до налета на броневик прикончил Вано баян сулейки[13 - Баян сулейки – литр водки.] в компании со швейцаром[14 - Швейцар – армейский офицер.] из военкомата. Тот по пьяной лавочке сболтнул лишнее, будто пришел к ним секретный приказ из главной богадельни…[15 - Главная богадельня – Народный комиссариат внутренних дел СССР.]
Услышав такое вступление, Дед Сафрон насторожился, придвинулся ближе:
– Из главной богадельни, говоришь? Так. И что же?
– В приказе сказано, что военкоматы всех мастей должны прошерстить личные дела демобилизованных вояк и выявить тех, кто был осужден по перечню прилагаемых к приказу статей.
– До войны осужден? – не понял Дед.
– С довоенной поры и поныне.
– И что же с ними легавые намерены сделать? Опять, что ли, на нары?
– Кого на нары, кого под строгий учет. Так, чтоб каждый день представать пред ясны очи участкового и супротив своей фамилии ставить крестик.
Поковыряв спичкой меж зубов, юбиляр задумчиво проговорил:
– Стало быть, скоро пойдут повальные аресты. В том числе и среди наших корешей, носивших военную форму…
Будь Беспалый чуть внимательнее и прозорливее, непременно понял бы, что Сафрона это известие сильно расстроило. Он серьезно озаботился судьбой какого-то близко знакомого и очень нужного человека.
Но молодой главарь по-прежнему горевал, был погружен в себя и ничего такого не заметил.
– Вот и я о том же, – поднял он рюмку. – Так что о пополнении конюшни базарить рано. Уберечь бы тех, кто остался…
* * *
К полуночи веселье в банкетном зале поутихло. Патефон смолк. Несколько родственников Сафрона попрощались и ушли. Остались только кореша. Трое развалились в креслах у курительного столика. Едва ворочая языками, они что-то втолковывали друг другу. Двое спали: один на диванчике, другой за столом, притулив голову между пустых тарелок. Вездесущие официанты уносили грязную посуду.
Главари по-прежнему сидели рядом, допивая водку и дымя папиросами.
– …А может, новые бирки?[16 - Бирка – паспорт, удостоверение личности.] У меня есть один хороший маклер[17 - Маклер – изготовитель фальшивых документов.].
– Нет, пару годных маклеров и я знаю, – решительно мотнул седой головой Дед Сафрон. – Но рисование новых бирок не спасет. Да и каждому не нарисуешь. Тут надобно поступить по-другому. Хитрее, азартнее, напористей!
– Это как же? – посмотрел на него осоловевшими глазами Беспалый.
– Недурно было бы захватить личные дела этих вояк. Как думаешь?
– Захватить?! – обалдел от неожиданности молодой главарь. – Как это – захватить?!
– Ты сказал, что во всех военкоматах шерстят личные дела демобилизованных, так?
– Ну да, сказывал.
– Значит, сначала шерстят и отбирают тех, кто ходил под статьей. После все отобранные дела отправляют туда, где с ними работают легавые. Копают, вынюхивают… Так?
– Должно быть, так, – согласился Беспалый.
– Значит, надобно прознать, куда они свозят документы блатных корешей, а потом обмусолить, что да как. Если все выгорит, мы разом убьем двух косых: обезопасим себя и пополним ряды новыми людьми.
– А не покоцают нас? Я слыхал, будто амнистию обещали. Может, подождать?
– Странный ты, ей-богу, – засмеялся Дед. – На броневик с автоматчиками полез, а плевую полувоенную контору стороной обходишь. Там же васьки[18 - Васек – простодушный, доверчивый человек.] в основном работают!
– Чего же обходить-то?.. Согласный я.
– Вот и законно. Прежде чем туда соваться, мы все обстряпаем, Беспалый, – приобнял Дед Сафрон молодого коллегу. – Не дрейфь! Знаешь, когда я похоронил последнего близкого корешка? – Беспалый пожал плечами. – Ты не поверишь, это случилось три с половиной года назад. Зимой сорок второго. И по очень простой причине – он слишком любил выпить, и однажды утром его сердце не выдержало. Все остальные живы, они здесь, в «Шкатулке».
Взвесив все «за» и «против», Беспалый опустошил очередную рюмку и пожал Сафрону руку:
– Готов пособить, раз такое дело.
– Завтра вернемся к этому вопросу, перетрем на трезвую голову. А сейчас пора по хатам – поздно уже…
Глава вторая
Москва, Глотов переулок; июль 1945 года
Нудная, жутко надоевшая работа подходила к завершению. Александр Васильков считал оставшиеся часы до ее окончания и благодарил судьбу, что в старый корпус Таганского военкомата пришлось ездить всего неделю.
Как и многие боевые офицеры, он больше всего на свете не любил бумажную работу. А в военкомате как раз и поджидали его бумаги. Кипы бумаг! Десятки объемных стопок из личных дел военнослужащих и сопутствующих им документов: листов, справок, характеристик, списков…
Утро последнего дня работы в военкомате вышло скомканным. Неприятности начались за полчаса до выхода из дома. В ванную комнату большой коммунальной квартиры образовалась очередь, и брился Александр впопыхах. Ничего хорошего из этого не вышло – вернувшись в комнату, он принялся заклеивать пластырем порез на подбородке. Десятью минутами позже он не влез в переполненный автобус, пришлось бегом бежать на остановку другого маршрута. И, наконец, когда он шел от автобуса до Глотова переулка и по давней привычке незаметно глянул назад, приметил идущих следом странных типов. Широкие брюки, полосатые рубашечки, пиджачки нараспашку, сдвинутые на ухо кепки. И неизменные папироски в блестящих фиксах.
«Похожи на обычную шантрапу. Сколько им? Лет по семнадцать-восемнадцать. Дети еще… Третий месяц пошел, как я вернулся с фронта, а в каждом втором мерещится противник, – посетовал про себя Васильков, заходя в старый корпус военкомата. – За что мне все это? Никак не отделаюсь от привычек военной разведки…»
Поздоровавшись с дежурным нарядом, Александр проследовал длинным и прямым коридором до большого кабинета, где завершалась проклятущая бумажная работа. На протяжении первых трех дней изнурительной недели сюда из всех районных военкоматов Москвы и области свозили отобранные личные дела ранее осужденных военнослужащих.
В большом кабинете в поте лица трудилось пять человек. Два младших офицера – сотрудники Таганского военного комиссариата, старший лейтенант Баранец, майор Васильков и подполковник Григорий Туманов. Последний был кадровым военкоматовским офицером, успевшим повоевать ровно одну неделю. В сорок первом его – моложавого капитана – назначили ротным на один из участков обороны Москвы. Шестеро суток его бойцы обустраивали позицию: вгрызались в землю, отрывая окопы и землянки, обустраивая блиндажи и пулеметные точки. На седьмой день подошла немецкая моторизованная дивизия и устроила форменную мясорубку. Восемьдесят процентов личного состава роты погибло. Туманов получил тяжелейшее ранение и выжил благодаря чуду. После госпиталя врачи оставили его в армии, но возвращаться на фронт запретили. С тех пор он служил на различных должностях в городском военном комиссариате Москвы. А на память о единственном бое остался орден Красной Звезды и обожженная шея.
– Здравия желаю, – поприветствовал присутствующих Васильков.
Глянув на часы, Туманов укоризненно качнул головой. Дисциплина в режимных организациях и на производстве сохранялась строжайшей и в послевоенное время – за опоздание на пять минут могли запросто дать пару-тройку лет исправительных работ.
Васильков опоздал всего на минуту. Проходя к своему рабочему столу, он негромко пояснил:
– В автобус не влез. Пришлось бежать на другой маршрут.
– Приступай к сверке дел с общим списком, – кивнул Туманов. – Сегодня надо закончить. Крайний час – девятнадцать ноль-ноль.
– Сделаю, товарищ подполковник.
– Старцев, кстати, звонил. Тебя спрашивал.
– Что-то срочное?
– Интересовался, когда освободитесь. Дело ему начальство вроде подкинуло непростое. Жаловался, что людей не хватает.
Направляясь к телефонному аппарату, Александр вздохнул:
– Да, нам бы еще двух-трех опытных сыскарей в группу. А то иной раз столько наваливается, что не понимаешь, утро сейчас или вечер…
