Убыр. Дилогия

Я попросил Дильку пересказать сказку. Она уже успокоилась и приступила к капризам в обычном, кокетливом режиме: я по-татарски не помню, мне надоело, я пить хочу, да и есть вообще-то тоже. Я хотел заскрипеть зубами, но тут меня осенило. И я сказал – а пошли в «Макдоналдс», как раз недалеко от нас открылся, на полпути к вокзалу. И мы, конечно, пошли. Дилька через минуту спросила: «С ранцем прямо?», и я потащил ее ранец. Еще уточнила: «А мама с папой не хотят?», и я уверенно ответил: «Не хотят».

Мама с папой все время смеются над нашей любовью к ресторанным бутербродам – хотя мама, например, сама очень любит бигмаки, а папа – молочные коктейли. Но теперь мама вряд ли ради бигмака вспомнит, что человеческий организм заточен под питание чем-то, что нужно жевать. И папа вряд ли вспомнит вообще что-нибудь.

Я тоже ничего вспоминать не хотел. Я хотел есть. Так, что руки тряслись.

Поэтому мы с Дилькой набрали сэндвичей, куриных наггетсов и кучу картошки – и набросились. Я мел, как папа в понедельник, – нет, нет, не вспоминаю, – Дилька почти не отставала. Одобрительно поглядывали друг на друга, отвлекались, чтобы с хлюпом всосать немного коктейля через трубочки, проследить за тем, чтобы глотался он не сразу, а согревшись во рту, ведь не май месяц и вообще у нас ухо-горло-нос слабый, не забываем. И снова вгрызались.

На втором гамбургере скорость упала. Мы стали тяжелыми в пузе и руках, как мама говорит, осоловели, и принялись светски беседовать. Меня малость отпустило, и я стал спрашивать, как в школе, как на продленке, ну и опять про сказки, конечно. Дилька вспомнила точное название, я вспомнил, что здесь бесплатный Wi-Fi, вытер руки и вытащил телефон. Дилька тут же потребовала поставить последний ролик, где родители поют. Еще здоровые и нормальные. Всего-то дней пять прошло, елки.

Я не стал объяснять, что от этого ролика теперь выть хочу. Просто сказал: «Потом». Дилька надулась. Ничего, как надулась, так и сдуется, проверено.

Я сказки не люблю. И не знаю. И папа с мамой тоже – ну мама только камыр-батыра[16] готовит иногда, если тесто остается. Ну и про шурале[17] с кыш-бабаем[18] все слышали, конечно. Хотя еще больше народу почти всерьез считает, что по-татарски Дед Мороз называется Колотун бабай, Баба-яга – Кошмар апа, а трактор – шайтан-арба. Местный юмор такой.

Вот Дилька да, она давно все сказки прочитала, но, кажется, забыла все, что с лошадками не связано. А я и не читал, и не собирался. Пришлось вот без сборов.

Я нашел русский перевод. Но там почему-то все слишком мягонько было, по сусекам поскребу, душечка-подушечка. Поэтому нашел татарский, как это называется, первоисточник. Вчитался и охнул. И полез в словари и мифологические справочники. И больше уже не охал, а сидел, уткнувшись в экранчик. И не слышал, чего там Дилька щебетала, потихоньку доедая свою картошку с моим соусом.

По-татарски песенка звучала так: «Хвостом туда-сюда машу, воем так и сяк глушу, если булку не вернешь, изрублю, распотрошу». Qalca, qalca turaem.

Пела песенку бабка, которую в переводах называли ведьмой или Бабой-ягой. По-настоящему она называлась не волшебницей, и даже не Кошмар апой. Она называлась или calmawız – «проглотка» то есть, или ubırlı qarçıq, то есть убырова старуха. То есть старуха, в которую вселился убыр.

А убыр – это такой нечистый дух вроде черта, который по-русски называется упырь. Но татарский убыр не пьет кровь. Это балканские сказочники придумали, а остальные за ними повторяют. Ubır до сих пор в переносном смысле значит «обжора», ну и куча родственных слов есть со значениями типа «глотать кусками». Даже провалы в земле похоже называют. Потому что убыр вылазит из-под земли, жрет мертвецов и маленьких девочек, а особенно любит младенцев и неродившихся детей. А еще залезает в животных и людей, которыми двигает, как куклами на перчатке. Из обычной пенсионерки или даже нестарой женщины он выбрасывает душу, а саму превращает в коварную людоедку. Вот она и называется ubırlı qarçıq.

Мужикам везет меньше. Есть выражение ubırlı keşe – убыров человек. Так чокнутых зовут, а мама сторожа на автостоянке так однажды обозвала, когда он разорался и чуть шлагбаумом нам стекло не разбил.

В справочнике говорилось, что ubırlı keşe – не чокнутый, а заполучивший внутрь убыра. И узнать такого человека очень просто.

Он очень много ест.

Он кидается на всех.

У него под мышкой или на темечке дыра, через которую убыр выходит отдохнуть и поохотиться на новых жертв.

И он быстро умирает.

Убыр выпивает из него все соки.

2.

Мы ехали к däw äti, потому что больше ничего не оставалось.

Я не верю в сказки.

Я не верю в духов и чертей.

Я не верю в бога.

Я не верю книгам и телевизору.

Я не очень верю интернету.

Я не верю всему, что говорят в школе, на улице и дома.

Я вообще неверующий.

Я знаю. А знаю потому, что сам вижу, слышу и чувствую. Хотел бы не видеть, не слышать и не чувствовать – особенно последние дни. Очень хотел бы. Но приходится.

Приходится знать, что попал в чертову сказку, и чертова – это не слабенькое ругательство, а как бы краткое описание.

А чертей гонять меня не учили.

Я мог бы попробовать еще раз вызвать скорую или уговорить каких-то врачей или там психиатров, которые справились бы с папиной болезнью и мамиными странностями. Но со сказками бороться я не мог. И никто, наверное, не мог. Тем более с такими страшными и такими заразными сказками. Про заразность, кстати, в книжках и справочниках ничего не говорилось – но кому легче-то. Вспомним Леху. Нет, не будем вспоминать, и так фигово. Но он все равно был, и есть, и стал таким после того, как его родители посидели в одном классе с моими.

Значит, и его родители такие же.

И Фариды Мидхатовны сегодня не было, сообразил я, обомлев. А Дилькина Алла Максимовна пошла ее проведать.

И завтра они придут в школу. Фарида Мидхатовна. Алла Максимовна. И Леха. С крестиком под веком. Нет, нет, не надо – он его вытащит, конечно. И вообще будет вести себя более-менее спокойно: убыр внутри него обживется и сообразит, что лучше не чудить и высовываться в крайнем случае. Или из мужиков они не высовываются, а тупо жрут их, а размножаются через теток, которых не жрут, а используют как штабик и инкубатор?

Мама.

Она ведь на работу все эти дни ходила.

А завтра родительское собрание.

А потом приезжают Зулька с мужем и нерожденным ребенком.

Мама.

Мы ехали к däw äti, потому что он взрослый, умный и шустрый, как электровеник. И это его сын, в конце концов, умирает.

И, еще раз в конце концов, это däw äti папу в деревню потащил. И это из деревни папа с мамой такими чудны́ми вернулись. Пусть теперь придумывает, как все исправить. Но сперва нас с Дилькой спасет. Ну или примет для начала.

Däw äti и не возражал. Я, конечно, особо ничего не рассказывал – наоборот, соврал, что это родители попросили к нему поехать, а теперь они заняты до ночи и просят не звонить пока. Däw äti поначалу сомневался, но как я сказал, что Дильку тоже везу, сразу заулыбался. Даже по голосу было слышно. Ну и все, дальше я что угодно мог нести, хоть про необходимость срочно назначить нас с Дилькой заместителями директора на его шоколадной фабрике. Назначил бы, легко.

Ладно, совсем враньем мои слова считать не будем. Все равно через три часа – о, уже через два – встретимся, там я все и расскажу. Пусть думает.

Два часа быстро пройдут.

Странно, что с Дилькой практически такое же объяснение прошло. Обычно она совсем мамкин подол, не отстает. Поэтому я готовил речь минут на пятнадцать, придумывал что-то про родительскую болезнь, ремонт, командировку и про замечательный подарок, который däw äti наверняка нам сделает на каникулы. А Дилька и слушать не стала. Спросила только, почему нельзя у Гули апы переночевать, как быть завтра со школой, можно ли взять Аргамака и поведет ли нас däw äti на ипподром. Я соврал чего-то – и Дилька тут же взяла меня за руку и сказала: «Ну пошли».

Я малость обиделся даже. И за свое непригодившееся вранье, и за родителей: могла уж узнать, чего ради мы от них сматываемся. Но быстро сообразил, что Дилька тоже не дурак – пусть не все понимает, но видит и слышит очень многое. И если я готов без вопросов в Африку бежать, то почему она не может.

Без Дильки было бы, конечно, удобнее. Она устает, капризничает, хочет в туалет, просит все время что-нибудь: то пить, то телефон, то в города играть. Ролик этот, пока едем, раза три затребовала. У меня аккумулятор садится. А ей скучно, видите ли. Мир из-за этого должен упасть на колени и делать все, что велит молодая госпожа. Но я ж обещал ее не бросать. И, к сожалению, не успел от этого обещания освободиться.

Потерпим. Чуть больше часа осталось. Ерунда.

Мы последний год к электричке не подходили. Машина есть, ее обкатывать надо. А вот до того накрутили по рельсам с пол-экватора. И в таких вагонах, что непонятно, от чего умереть хочешь – от рези ниже спины, помятых ребер или душной вонищи. Вагоны старые обычно были и переполненные, как спичечный коробок, в который впихиваешь спички из другого коробка, когда серный бок стерся. И пассажиры в таких вагонах особенные – краснолицые, пахучие и толстые, в плащах и ватниках, и с корзинами или клетчатыми сумками, которые соседям ноги обдирают даже сквозь зимние сапоги.

А так, как сейчас, чего не ехать: вечер, народу почти нет, мест полно, рядом никто не сопит и не толкается, сиденья мягкие, вагон новенький. От этого и желтый воздух пластмассой попахивает – терпимо. Зато чистенько, застекленные двери в тамбур блестят. И в стеклах отражаются два милиционера, неторопливо идущие к нам от дальнего конца вагона.

Я не боюсь полиции, пусть ее преступники, алкаши и гастеры боятся. Но понятно же, что нам с Дилькой лучше на глаза ментам не попадаться. Докопаются, спросят, почему без родителей, ссадят, отправят домой. И всё.

А я к этому всему еще не был готов. Поэтому наклонился к Дильке и вполголоса сказал:

– Диль, ты пить хочешь? Не ори только. Давай я тебе достану.

Дилька посмотрела с удивлением и даже опаской. Не привыкла к таким братским поклонам. Но, конечно, кивнула – когда она от сока отказывалась. Я в дорогу специально три коробочки купил, как она любит – мелких и с соломинками.

Я полез в стоявший под ногами пакет и принялся копаться в свертках и салфетках, очень надеясь, что и впрямь со спины похож на взрослого мужика, как мне Гуля апа десять раз уже говорила.

Похож – не похож, но пронесло. Я ковырялся обеими руками сколько мог, гадая, это проходивший мент сиденье оттопыренной дубинкой зацепил или мне показалось. И решился выпрямиться, лишь почувствовав, что прилившая к голове кровь уже в корни волос сочится. Ментов не было. Даже у ближней двери – видимо, скрылись в следующем вагоне.

– А сок где? – спросила Дилька разочарованно.

Я хотел сказать: «Сама возьми», – но решил не обострять, наклонился, вынул упаковку и сунул Дильке в руки.

– А еще есть? – спросили за спиной со странным акцентом.

Дилька зыркнула мне за голову, быстро оторвала соломку и ткнула один ее кончик в коробочку, другой – в губы.

Спрашивал не взрослый.

И был он, судя по дыханию, не один.

Так.

– Нет, – сказал я, не оборачиваясь и надеясь, что пронесет.

Щас.

– А если подумать? – спросил парень и быстро сел рядом со мной.

Второй – напротив, но не придвигаясь к Дильке, которая поспешно досасывала сок. Он был в черной шапке, черной куртке с рыжей меховой опушкой и джинсах, конечно, а сам пухловатый и с обветренными губами, которые все время облизывал. Тот, что рядом со мной, был дохлый и прыщавый, а одет так же, только провонявшая куревом куртка была темно-синей.

Он протянул мне ладонь и сказал:

– Здоров, земляк.

Сердце у меня заколотилось, но я очень постарался этого не показать и вообще не двигаться. Пацаны на боксе предупреждали, чтобы руку не давал и вообще не позволял себя зацепить. Не обездвижат, так докопаются – не так подал, чего так жмешь, самый сильный, что ли, и так далее. Обычно докапываться все-таки без свидетелей предпочитают, а тут прилюдно затеяли – совсем отмороженные, что ли?

А, нет, все нормально.

– Ты чего такой деловой тут сидишь, руку не даешь? Крутого дал, малой? – спросил дохлый.

– Я тебя не знаю, – ответил я.

– И чё? Невозбранно борзеть можешь?

Я удивился такому словарному запасу при таком заметном акценте и сказал сквозь грохот крови в голове:

– Диль, все нормально.

Дилька кивнула, не переставая переводить округлившиеся глаза с одного гопа на другого.

– Нормально, Диль, нормально, – подтвердил дохлый, убрав наконец руку. – Сейчас с твоим абыкой побазарим маленько – и дальше соси чего дадут.

– Базар фильтруй, – сказал я и тут же пожалел.

Не говорить надо было, а в нос бить, локтем, я удобно сидел. Упустил момент. Может, и хорошо: пухлый лыбился неудобно для меня и слишком близко к Дильке. И потом, чего они руки в карманах курток держат – вдруг там ножи. У меня тоже, конечно, нож есть – но я ж не умею с ним. К тому же от ментов подальше так его заныкал, что вынимать полчаса буду.

На помощь позвать? Глупо. Да и кто поможет, кругом вроде бабки одни. И вообще унизительно.

Блин, вот попали.

Ладно, не отболтаюсь, так отмахаюсь. «Будут обижать – не обижайся», – как Михалыч говорит. Если у них ножей нет, конечно. Да и если есть – выбирать не из чего.

– Ага, – легко согласился дохлый. – У тебя с фильтром?

– В смысле? – не сдержался я, уж больно удивился.

– Что тупишь? Курить есть?

– Пить пить, – сказал я привычно: «пить» самая хорошая пара и для «курить», и для «есть».

Гопы не поняли, зато возмутились.

– Что ты лепишь? – спросил дохлый. – В башке ремонт, так поправим по-бырому.

– Рискни, – сказал я, собравшись.

– Спортсмен типа не любиться какой, – сказал наконец пухлый, который заметил и правильно прочитал мои движения. У него тоже был акцент, но нормальный, татарский.

– Ага. Боюсь, блин, сейчас вообще, – подхватил дохлый. – Ты куда едешь, спортсмен?

– Вперед.

– А конкретней?

– Прокурорский типа? – спросил я, уже не пытаясь сообразить, правильно ли я говорю.

– Таможенный. Ты, спортсмен, по нашему району едешь, Арскому. Это наша земля.

– Поздравляю.

– Спасибо, братёк. Платить надо.

– За что?

– За проезд.

– Билет устроит? – спросил я, вытаскивая из кармана мятую бумажку.

На самом деле я пытался понять, смогу ли быстро достать нож. Не смогу. Я его даже нащупать толком не сумел. Вернее, сумел, но без уверенности, что это был нож, а не складка свитера и не мое ребро. У меня их много. Пока.

Дохлый явно начал падать на псих – ну или играл. А толстый туманно улыбался, не вынимая рук из карманов.

– А пошли, спортсмен, побазарим, – предложил дохлый.

– А пошли, – сказал я, потому что сколько можно-то.

Я таких дохлых на соревнованиях полотенцем во втором раунде накрывал. А пухлый, конечно, потяжелее меня килограмм на семь, а я совсем не панчер, – но левый крюк у меня хороший, тяжелый, руку в лапе даже Михалычу отбивает на третий раз. Да и пацаны, когда в пары встаем, просят на коронку пореже выходить. В реальном бою, правда, у меня ни разу этот крюк чисто не проходил. Значит, сейчас пройдет. И с пухлым, и с дохлым, который вполне моего веса, хоть и повыше. И фиг с ними, с ножами и с тянущей болью в левой кисти.

– Диль, сиди здесь, я сейчас, – сказал я, собираясь встать.

Дохлый подхватил:

– Ага, Диль, подожди, – а хочешь, Тимурик с тобой посидит? Он хороший, не бойся.

Глянул на меня и торопливо добавил:

– Боишься? Хочешь, Тимурик с нами пойдет?

Убью, слепо подумал я, подхватываясь, и услышал:

– Сережа, Нина, вы опять с кем-то подружились?

Голос был незнакомый, спокойный и взрослый. Даже пожилой.

Михалыч нас по носу бьет за то, что мы отвлекаемся от противника. Сильно бьет. Поэтому я еще некоторое время не поднимал глаз, стараясь видеть обоих гопов. И решился на это, только убедившись, что оба задрали головы на нового собеседника и незаметно броситься на меня не смогут.

В проходе стоял рыхлый дядька в сером плаще и смотрел на меня. Типа я Сережа. Пьяный он, что ли?

– Это что за мальчики? Знакомые ваши? Вот ни на минуту вас не оставь, – сказал дядька ласково.

Гопы быстро переглянулись, а дядька еще быстрее подмигнул мне.

Я глотнул, взял за холодные пальцы Дильку, которая уже вполне приготовилась реветь – долго держалась, молодец, – и сказал:

– Да так, дядя Вася, беседуем просто.

– А, развлечь моих ребят решили, пока я тут отлучимшись? Спасибо, ребят. Ну все, я пришел.

Пацаны переводили взгляд с него на нас.

– Вы позволите? – спросил дядька и подобрал полы плаща, будто собирался сесть прямо на пухлого.

– Э, – сказал пухлый, отъезжая по сиденью ближе к Дильке, а дохлый спросил, бегая глазами по дядьке, от разбитых сапожек до стандартной вязаной шапки:

– Дед, твои детки, что ли?

– Мальчик, тебя как зовут? – спросил дядька так ласково, что даже мне жутковато стало.

Гопам, по ходу, тем более.

Пухлый вскочил, оттолкнувшись локтем от спинки сиденья, и шаркнул к проходу. Меня специально задел коленом – если бы рукой, я бы сунул ему в печень, – дохлого и дядьку неловко обтек и встал чуть поодаль, возле озиравшейся уже на нас бабки с корзинами. Дохлый пытался удалиться с понтом – пробормотал: «Мальчика тоже нашел», неторопливо поднялся, отряхнул колени и сказал мне:

– Не договорили еще.

Я много что хотел ответить, но лишь улыбнулся. Как мог широко. Как папа.

Вспомнил, и стало худо.

Но сильно страдать было некогда: и Дилька смотрит, и дядька уже сел, аккуратно подобрав полы плаща. Пахло от него даже хуже, чем от гопов. Немытым-нестираным пахло. На месте пухлого я тоже засомневался бы. Но я был на своем месте, и с него по-честному полагалось благодарить.

Я украдкой огляделся, обнаружил, что гопов нет ни в вагоне, ни в просматриваемых участках тамбуров – видать, дальше пошли за приключениями, – и вполголоса сказал:

– Спасибо.

Дядька перестал усердно улыбаться и ответил очень серьезно:

– Не за что.

Был он все-таки не старый – ну, не сильно старше папы, вернее, прошлонедельного папы… Ну зачем я опять об этом? Вот, дядьке было слегка за сорок, да он потасканно как-то выглядел. Плащ засаленный, штаны типа «бывшие брюки», совсем бывшие, лучше бы джинсы носил, сапоги и шапка соответствуют. И лицо неровное и обвисшее, как воздушный шарик на третий день. Еще с зубами беда.

– Одни путешествуете? – спросил он так же серьезно и даже сочувственно.

Я хотел резко спросить: «А что?», но сообразил, что раз уж дядька нас выручил, спрашивать право имеет. Ну а мы имеем право отвечать так, как хотим.

– Да нет, почему, – сказал я и не соврал. Мы ведь с Дилькой не одни путешествовали, а вдвоем.

– А где же ваша мама? – спросил дядька.

Я ткнул пальцем за спину. Уклончивые ответы лучше лживых, доказано и проверено. Постараюсь все-таки не врать, сколько получится.

– Ага, – сказал дядька. – Что ж она вас так надолго оставила?

Я пожал плечами.

Дядька засмеялся.

– Да, вас можно оставлять, вы ребята бдительные. Родители учили с незнакомыми не разговаривать, да?

Он посмотрел на Дильку. Дилька посмотрела на него зверем. Чего-то не понравился он ей – а Дилька свое отношение к собеседнику печатает по всему лицу вот такенными буквами, разноцветными и объемными.

Дядька захохотал еще радостнее и предложил:

– Давайте знакомиться, чтобы я таким незнакомым не был. Меня зовут дядя Валя – вы почти угадали.

Он протянул руку. Я, подумав, пожал ее – ладонь была толстая, но вялая и холодная, в такой-то жаре, – и сказал:

– Ну, нас вы угадали. Я Сережа, это Нина.

Дилька засопела и отвернулась к окну. Я мельком увидел, что она борется со своим отражением, которое хочет смеяться больше, чем корчить гневные рожи. Дядька это тоже увидел и сказал, почему-то картаво:

– Конспиация, конспиация и еще аз конспиация.

– Да не, я поэтому и удивился даже, – не очень убедительно возразил я.

– Ну да, ну да, – согласился дядя Валя. – Вас встречать-то будут?

Я задумался, а дядя Валя опять засмеялся и неторопливо объяснил:

– Не напрягайся так, мне просто любопытно. Разговор с местными вы уже поимели, а таких по всей железке немало, ты поверь, уж больше двух.

Я откинулся на спинку сиденья и приготовился слушать дальше. Тем более что Дилька вроде увлеченно корчила рожи то ли своему, то ли дядькиному изображению. Дядька заливался:

– Я про другое еще беспокоюсь. Ты знаешь, который час? Ну, догадываешься, да? А ты знаешь, до которого часа несовершеннолетним по улицам ходить можно? В ментовку заберут – и в камеру до утра. Ночью, думаешь, с вами кто-нибудь возиться будет?

– А зачем это с нами возиться? – спросил я.

Дядя Валя – нет, не хотел я его так называть, пусть будет просто мужик, – значит, мужик ухмыльнулся, но сказал явно не то, что хотел:

– Н-ну, найдется зачем. Ментов не знаешь еще, молодой. Им попади в руки – и все найдется: и зачем, и почему, и на сколько.

– А, – сказал я, прикрывая глаза. Сделаю вид, что задремал, может, отстанет.

Щаз.

– Смотри, тебе решать. Я же чисто помочь. Вижу, ребята симпатичные, а к ним вот какие огольцы привязались. Помог, так? Так, Ниночка? Ты конфеты любишь? Вот, смотри… Ну и дальше помогать могу, мне нетрудно.

– Да встретят нас, встретят, спасибо, – сказал я, с досадой открывая глаза.

И увидел, что Дилька решительно встает, пинком отодвигает мои колени – я убрал, машинально, – обходит дядьку и шагает к тамбуру.

– Диль! – сказал я.

Она дернула плечом, подошла к двери, дернула дверью, дверь сыграла туда-сюда, но поддалась – и Дилька вышла в тамбур. А поезд начал торможение.

Я вскочил, рванулся к проходу, спохватился, подцепил с пола пакет с продуктами и перешагнул через дядьку, который зашевелился и, улыбаясь, сказал:

– Диля, значит. Ну и ты, получается, не Сережа.

Я, не обращая внимания, бежал к дверям, за которыми совсем ничего не было видно. Если Дилька пошла в другой вагон, ее же сдуть может под колеса на мостике этом скользком, вот дернется электричка…

Электричка дернулась и со стоном затормозила. Я с трудом удержался на ногах, схватившись за алюминиевую ручку, она потащила меня в тамбур, я влетел в сырой холод и увидел Дильку. Она рисовала пальчиком на потном стекле входной двери. А если откроется, дура? Понятно, что не должна, что машинист сам двери раздвигает, – но всякое же бывает.

– Ты чего упорола? – спросил я, сдерживаясь.

Дилька дернула плечом, не оборачиваясь.

На стекле была нарисована лошадка. Голова и передние ноги красиво, Дилька здорово наблатыкалась их царапать, а задние ноги криво. Я понял, что она опять ревет и ничего не видит из-за слез.

Подошел поближе, вздохнул и сказал:

– Диль. Что случилось?

– Ничего, – сказала она и заскулила, уткнувшись лбом в стекло. По нему потекло – то ли слезы брызнули, то ли конденсат перешел в новое агрегатное состояние.

Я испугался, присел, взял ее за локти и повторил:

– Что случилось, а? У тебя болит что-то? Или соску…

Я осекся, не надо было дом вспоминать, раз уж она не вспоминала. Дилька не заметила. Она повернулась ко мне, за очками – по Байкалу, и сказала на всхлипах:

– Он воняет. И щипется. А ты глаза закрыл.

– Кто щипется? – спросил я ошалело. Сообразил и вскочил, чтобы бить козлу морду, пусть он и тяжелей меня в два раза.

И тут электричка как-то совсем неловко, зарываясь носом, остановилась. Я чуть не сшиб Дильку наземь, а двери с шипеньем раздвинулись, ввалив в тамбур фургон стылого ветра. За дверьми были ночь, деревянная платформа и угол невысокого здания, подсвеченный фонарем так сильно, будто заштукатуренная стенка прорезала толстый черный пластик. Фонарь тихо звенел, еле слышно лаяла собака. Я отжался от стенки, испуганно спросил Дильку: «Цела?»

А сзади сказали:

– Молодые люди, далеко собрались?

Я, похолодел, поняв, что вот гопы нас и подкараулили, и быстро обернулся.

Вплотную к нам стояли не гопы, к счастью, но ведь копы. Немногим легче. Оба сержанты. Один, низенький и молодой, смотрел через стекло в брошенный нами салон, другой, повыше и тоже молодой, даже прыщавый, разглядывал нас, поигрывая дубинкой.

– Ну, собрались вот, – сказал я, сообразил, что этим лучше говорить все сразу, и торопливо добавил: – До Арска.

– Билеты, – сказал прыщавый.

Я полез в карман, протянул ему билеты и слегка поежился. В спину сильно дуло.

Сержант опустил наконец дубинку и уткнулся в билеты. Я порадовался, что не стал жадничать и купил Дильке билет, все равно детский, недорогой. Иначе влетели бы вообще.