Студенты шутят. От сессии до сессии

Однажды мы узнали, что у нашего замдекана, Евгения Ивановича Яковлева, как раз день рождения – а он тогда декана замещал. В результате на доске деканата появился «приказ» – «Поздравить Яковлева Е. И. с днем рождения, пожелать ему то-то и то-то…» и подпись – «и. о. декана Яковлев». Уж в подписях специалисты имелись высочайшего класса! За любого преподавателя подмахнуть могли, а тем более за «родного» замдекана. Он сам за день, наверное, сотню раз прошел мимо доски деканата. А на «приказ» со «своей» подписью не обращал внимания. Мало ли висит распоряжений с его автографом? Это поздравление красовалось очень долго. Начали замечать другие преподаватели, читали, показывали друг другу, хихикали. Но Яковлеву не говорили.

Впрочем, розыгрыши у нас устраивали и без 1 апреля. На нашем курсе учился Валера Аверин по прозвищу Донбасс. Ростом и статью – здоровенный детина. Но трус был отчаянный, всего боялся. И как-то раз он получает письмо. Аккуратный конверт, эдакого сугубо канцелярского вида, адрес и само письмо напечатаны на машинке. А текст такой: «Вам предписывается явиться такого-то числа во столько-то ноль-ноль в комнату № 227 к тов. Иванушкину для выяснения вашего происхождения из семьи служащих. Иметь при себе свидетельство о рождении, паспорт, приписное свидетельство, профсоюзный и комсомольский билет». Подпись – «Начальник ИТНХ Фиберман».

Что тут с Донбассом было! В какие глубины у него «матка ухнула»! Он аж с лица спал. Заметался. Начал среди товарищей справки наводить. Причем напрямую не спрашивал, тоже боялся – все исподволь, косвенными вопросами. Разные маневры придумывал, чтобы вызнать, кто же такой Иванушкин и в чем его, Аверина, могут обвинить.

Поясню, что в комнате № 227 размещались одновременно факультетское партбюро, профбюро и бюро комсомола. Иванушкин был реальным лицом, он в комсомольском бюро отвечал за спортивную работу. У членов всех трех организаций существовали дни и часы дежурства, и в письме указали как раз время дежурства Иванушкина, который был здесь абсолютно ни при чем.

Но авторы письма в назначенный день и час за дверью комнаты 227 специально присматривали со стороны. Смотрят – Аверин идет. При полном параде, лучший костюм нацепил, галстук надел, постригся поаккуратнее, ботинки начистил. А сам – бледный, как мел, трясется, на негнущихся ногах. Иванушкин его охотно принял, ему же на дежурстве делать нечего. Кто и зачем к нему пойдет по спортивным вопросам? Он очень удивился, когда Донбасс ему предъявил повестку. Крутил ее так и эдак. А потом еле спровадил заикающегося от волнения посетителя, пытающегося всучить ему для проверки кипу своих документов: паспорт, свидетельство о рождении, приписное, комсомольский и профсоюзный билеты. Втолковывал, что над ним явно подшутили, а тот упирался, что-то еще силился рассказать о себе.

Но Аверин даже после этого не успокоился. Волновался и переживал: вдруг в письмо закралась опечатка? Вдруг он обязан был явиться в какое-то иное место – и не явился! Ведь отвечать придется! Взялся выяснять у знакомых: кто такой Фиберман? И что за учреждение – ИТНХ? Очень долго приставал с расспросами то к одному, то к другому, пока всем не надоел – и пока кто-то не подсказал ему, что ИТНХ, очевидно, означает «иди ты на…».

Мышь

Как-то погожим майским днем я шел из института, сдав последний зачет. Догоняет меня Саша Селин, он тоже последний зачет сдал. Сами понимаете, настроение у обоих – словно радуга. А вокруг – небо голубое, травка зелененькая, солнышко ласковое! Идем и балдеем. Предвкушаем, как сейчас наконец-то отдохнем, выспимся, расслабимся. И вдруг возле кафе «Дружба» на дорогу выбегает мышь. Обычная, серенькая. Уж не знаю, то ли у Сашки древние охотничьи инстинкты проснулись, то ли просто нашли выход эмоции, распиравшие его. Он издал нечленораздельный боевой клич и кинулся за грызуном. Мышь наивно попыталась спастись бегством, маневрировала туда-сюда. Но какое там! Ноги у Сашки оказались во много раз длиннее, спортсмен, футболист. Вскоре ухватил ее и торжествующе поднял над головой.

Мыши подобное обращение совершенно не понравилось, и она тяпнула его за палец. Селин почему-то счел это незаслуженным оскорблением. Рассердился и собственноручно задушил грызуна, как Отелло Дездемону. Но зубки у мыши были острые, оставили глубокую ранку. Мы с ним начали обсуждать, какую опасность может таить укус. Пришли к выводу, что запускать его нельзя. Ведь всем известно, что мыши – переносчики заразы. Короче, я потопал в общежитие наслаждаться заслуженным отдыхом, а Селин – в поликлинику.

А там, разумеется, была очередища. Это ж был конец зачетной сессии – а по справке о болезни ее допускалось продлить. При таком наплыве пациентов дело в поликлинике было поставлено на конвейер. Выскакивает из кабинета медсестра с букетом градусников и ставит их скопом очередной партии мнимых больных. Селин отсидел в коридоре, пока не дошел черед и до него. Начал было сестре свою беду объяснять, но она и слушать не стала. Рявкнула, чтобы мерил температуру, а все разговоры будут потом. Ну что ж, он сидит дальше, мерит. Его соседи по очереди, конечно же, сразу поменяли поставленные градусники на другие, которые принесли с собой. Или иными способами сделали себе 37 с чем-нибудь – например, кончик термометра о брюки потерли. Ну а ему зачем? Он за помощью, а не за справкой пришел. Медсестра снова выскакивает, собирает градусники и, мельком глянув, заявляет ему, чтобы шел своей дорогой – у него нормальная. Селин ей снова пытается объяснять, а она только отмахивается:

– Температура нормальная, и освобождения вы все равно не получите.

– Да не нужно мне освобождение! – взмолился Сашка уже в полном отчаянии.

– Как не нужно? – поразилась сестра. – А зачем же вы тогда вообще пришли?

– Понимаете… Меня мышь укусила.

– Что-о-о? – не поверила она своим ушам. А когда Селин повторил, что его мышь укусила, то сестру начало трясти. От смеха. Сперва понемножку, мелкими приступами, вроде как изнутри. Потом, по мере того, как ситуация прояснялась, все сильнее и сильнее. Наконец, сумела выдавить:

– Так чего же вы хотите?

Но Селину-то не до смеха! Объясняет, что пришел получить необходимые прививки – вдруг мышь была бешеная? Тут медсестра от смеха совсем раскисла. Еле-еле взяла себя в руки и потащила его к врачихе в кабинет, уже без всякой очереди. Говорит, давясь спазмами хохота и вытирая слезки:

– Вот к вам молодой человек, его мышь укусила!

А дальше уже обе хором покатились. Никак не могут успокоиться. Но в перерывах между приступами смеха пытаются соображать, что делать. Как выяснилось, врачиха за свою практику с мышиными укусами ни разу не сталкивалась. Побежала по поликлинике других докторов звать на совет. В какой кабинет она заходила, сразу было слышно – по взрывам хохота. Возвращалась с очередным врачом, и Селин им раз за разом вынужден был пересказывать свою историю болезни. После чего новый врач закатывался вместе с другими, собравшимися ранее. А когда сошелся полный консилиум и насмеялся до икоты, пришли к выводу, что Сашке надо ехать в городскую санэпидемстанцию – там и в мышах больше понимают, и случаями бешенства ведают.

Он и покатил – на противоположный конец Москвы. Если не ошибаюсь, куда-то на «Юго-Западную». Насилу отыскал адрес, тычась с расспросами по улицам и переулочкам. Хотя в санэпидемстанции над ним смеяться не стали. Наоборот, проводили к чрезвычайно серьезному сотруднику. Тот развернул на столе кучу бумаг и принялся заполнять нечто вроде протокола:

– Мышь была белая или серая?

– Серая.

– Та-ак, серая… В каком районе она на вас напала?

– Возле кафе «Дружба».

Долго выясняли по справочникам точный почтовый адрес кафе «Дружба», которого Селин, конечно же, не знал.

– Мышь находилась на траве или на дороге?

– Вроде на траве. А потом на дорогу выскочила.

Наконец Сашке предложили осветить картину самого события.

– Ну… иду по улице. Смотрю – мышь. Я, естественно, за ней погнался…

– Почему это – естественно? – подозрительно уточнил сотрудник. – Разве гоняться за мышами для людей естественно?

Селин начал выкручиваться, стараясь логически обосновать свой позыв. Но сотрудник санэпидемстанции, когда узнал, что не мышь напала на Сашку, а он на нее, счел дело исчерпанным. Попросил расписаться в протоколе и указал на дверь. Тот заикнулся о желанной прививке против бешенства, однако дяденька весьма авторитетно констатировал:

– Видите ли, молодой человек, бешеных мышей в Москве нет. Так что езжайте назад в свою поликлинику, и пусть вам сделают обычный укол от столбняка.

Селин, уже и без того измотавшийся, пробовал упросить, чтобы ему сделали укол здесь же. Но выяснилось, что обычных прививок от столбняка санэпидемстанция не делает, и получить их нужно по месту прописки. Вот если бы от бешенства сорок уколов в живот – это пожалуйста… Короче, потащился он назад. Прием в поликлинике уже закончился, застал только дежурную медсестру. Растолковал ей, что ему надо. Его историю она уже знала и смеялась теперь недолго.

– Ладно, – говорит, – а какую прививку тебе делать, сыворотку или анатоксин?

– Да я-то откуда знаю? – разводит руками Саша, – Ну давайте сыворотку.

– А сыворотку я не имею права без врача делать.

– Так давайте этот… как его, другой!

– А анатоксина у нас нет.

Словом, поспорили-поспорили, и она направила Селина из институтской поликлиники в районную. А до нее тоже был не ближний свет – перекладными автобусами добираться. Там и дежурный врач был, и медикаменты, какие нужно, – но Селин опять вынужден был пересказывать всю свою историю про мышиный укус и последовавшие злоключения. И слушать его опять собрался весь медперсонал. Прививку он еще долго не мог получить – у медсестры от хохота руки тряслись. Вроде успокоится, возьмет шприц – и снова зальется…

В общежитие он заявился часов в десять вечера – когда я уже успел выспаться и блаженствовал с друзьями, допивая пивко. Какую реакцию вызвал его рассказ – догадаться нетрудно. За столом – никого, все от хохота под кроватями ползают… Вот так-то маленьких обижать!

Пропеллер и другие

Конечно, студенты в наши времена не только балбесничали. Иногда и учились. А МИФИ по праву считался одним из лучших вузов страны. Он готовил специалистов высочайшего уровня, и преподавательский состав был самой мощный. О его квалификации свидетельствует хотя бы тот факт, что в МИФИ получалось делать отличных инженеров из нас и таких же раздолбаев, как мы. А личности среди преподавателей встречались очень яркие и запоминающиеся.

Взять хотя бы профессора Анатолия Федоровича Малова – он у нас читал лекции по математическому анализу. И как читал! Заслушаешься! Это же была песня! Вдохновенная симфония! Возле доски метался, как дирижер оркестра, размашистыми жестами чертя на ней формулы и выводы. Он всегда был строго и красиво одет, в элегантном костюме. Но во время лекции совершенно увлекался. Дописав ряд формул до конца доски, начинял писать их там, где еще осталось свободное место – вертикально, наискось. А когда места вообще не оставалось, он даже не прерывался, чтобы найти тряпку или губку. Стирал написанное тем, что оказывалось ближе под рукой – собственным галстуком, не снимая его с шеи. Сотрет, освободив какое-то пространство, и не обращает внимания, во что превратился его галстук и соприкасающиеся с ним части костюма. Уже заполняет очищенный промежуток новыми формулами.

Кстати, позже мы узнали, что Малов действительно музыкой увлекается, страстный поклонник и глубокий знаток Вагнера. Когда студенты попросили его выступить в общежитии, очень охотно откликнулся. Прочел в красном уголке несколько блестящих лекций о Вагнере и его произведениях, приносил записи и пластинки. Хотя эту инициативу вскоре пресекли. Ведь Вагнер был в советское время не в чести, поскольку его музыку любил Гитлер. Никакого официального запрета не существовало, но и не приветствовали, по радио, телевидению, на концертах эта музыка не звучала. А когда идеологическое начальство узнало, что Малов нам про Вагнера вечера проводит, то и озаботилось – «как бы чего не вышло». На всякий случай. Без этого спокойнее.

Выдающимся специалистом в своей области был и заведующий кафедрой общей физики Савельев. По трехтомнику Савельева в то время учили физику в большинстве высших учебных заведений. У нас даже частушка ходила:

Как я физику учила,Пока вовсе не сдала,Днем я с Левичем сидела,А с Савельевым спала.

Но «спала» в народном творчестве только фигурально, для прикола. С ним не только спать, а даже мельком встречаться было противопоказано. Характер он имел такой вредный и дерьмистый, что его не любили даже сотрудники его же кафедры. А со студентами он вообще зверствовал. Сдать ему экзамен было практически невозможно. Когда он приходил на экзамен, дрожали все. Добровольцев идти к нему не бывало никогда. Но он сам выдернет несколько зачетных книжек, вызовет и отставит три-четыре двойки. Вне зависимости, знают что-нибудь его жертвы или нет. Поставил только для того, чтобы своих же преподавателей уличить, как плохо они готовят студентов. Благо на экзаменах он всегда сидел недолго. Выставит несколько «бананов» и уйдет.

Хотя он даже без экзаменов, просто в коридоре к студентам цеплялся. Прицепится к какой-нибудь мелочи, не только продерет, а еще и в деканат обязательно накапает, чтобы обеспечить неприятности. Первокурсникам его старшие товарищи специально показывали издалека и предупреждали – от этого держись подальше, обходи стороной. А если идет навстречу, сверни куда угодно, даже в обратном направлении.

Впрочем, студенческие симпатии и антипатии зачастую были совершенно непредсказуемые, без видимой логики. Например, заведующая кафедрой общей химии доцент Вагина вроде бы никогда не свирепствовала. Оценки ставила нормальные. Правда, дама была весьма самоуверенная, на всех институтских мероприятиях лезла на первый план. А в парторганизации отвечала за идеологию, прославившись крайней твердолобостью. Но нам до этого как будто особого дела не было. Тем не менее ее очень не любили. В фамилии ударение ставили не на первый слог, а на второй. Даже анекдоты про нее сочиняли, причем ни одного их них здесь нельзя привести по цензурно-нецензурным соображениям.

А вот преподавателя политэкономии, доцента Александра Николаевича Рубцова, любить было совершенно не за что. Принимал и ставил оценки туго, ни о какой справедливости говорить не приходилось, да еще и самодур, каких мало. Но его почему-то очень все уважали, даже те, кому он напакостил. После окончания института вспоминали о нем с искренней теплотой.

У него было прозвище Пропеллер – потому что он еще в молодости работал в конструкторском бюро КБ Поликарпова, занимался там проектированием винтов самолетов. Мы об этом знали от ребят со старших курсов, которым он сам рассказал. Они нас научили и методике, как пользоваться этой информацией. Перед семинаром по политэкономии, чтобы избежать проверки конспектов и опроса, на доске писали формулу Жуковского, как будто случайно оставшуюся после предыдущих занятий. Срабатывало железно. Войдя в аудиторию, Пропеллер расплывался в улыбке:

– О! Формула Жуковского!

– А вы откуда знаете, Александр Николаевич? – подбрасывался обычный провокационный вопрос. Звучал этот вопрос постоянно, из раза в раз. Но Рубцов всегда клевал. Начинал рассказы о своей жизни, длившиеся до самого звонка. После перерыва он спохватывался, что пора спросить студентов, как они подготовили домашнее задание. Но пока он еще никого не спросил, его снова провоцировали:

– А можно еще один, последний вопросик? Вот вы рассказывали, что…

Тут уж его рассказы продолжались до следующего звонка. Он был уже в очень солидном возрасте, поэтому забывал, что на прошлом семинаре было то же самое. Одними и теми же способами его раскручивали на воспоминания снова и снова. От КБ Поликарпова он в произвольном порядке перескакивал на другие эпизоды своей биографии, любил прихвастнуть знакомством со «знаменитостями» – поэтом Фирсовым и писателем Семеном Бабаевским. Хотя их контакты, похоже, носили не слишком литературный характер. В воспоминаниях Пропеллера обычно фигурировали цитаты иного рода:

– Как говорит мой друг, писатель Семен Бабаевский, водка плохой не бывает, водка бывает хорошая и очень хорошая.

Но некоторым студентам от него доставалось очень круто. У него всегда были любимчики и козлы отпущения. Причем они делились не по уровню знаний, в по номерам групп. Пропеллер был твердо убежден, что «третья» группа – примерные студенты, «четвертая» и «пятая» – туда-сюда, а «шестая» – заведомые разгильдяи и оболтусы. Шли годы, студенты менялись, на его занятия приходили другие курсы. Но та же самая градация у него сохранялась. Правда, мы и сами успешно играли на этой придури. Допустим, приходит он на лекцию. А политэкономию многие прогуливали. Видя, как обычно, полупустую аудиторию, он сердился, объявлял поголовную проверку, требовал от старост журналы. Но кто-нибудь сразу же подсказывал: «Да опять шестой группы нет!». Удар попадал в цель всегда. Пропеллер устраивал проверку одной лишь шестой группе. Выявлял, что отсутствует два-три человека, и успокаивался. Хотя шестая группа, зная такое внимание к себе, ходила к нему на лекции очень аккуратно. Из других групп присутствовало всего по два-три человека. Но на экзаменах он шестую драл немилосердно. А третья даже со слабенькими знаниями получала пятерки.

На экзаменах он, как будто бы мимоходом, всегда задавал еще один вопрос:

– А сам-то ты откуда?

На самом деле именно этот вопрос был очень коварным. Настоящая мина. Так, Костю Кустова он срезал несколько раз – и только из-за того, что Костя ответил: «Из Белоруссии». А Пропеллер был после войны на партийной работе где-то под Брестом, и там его машину обстреляли бандеровцы. С тех пор он всех выходцев из Белоруссии считал несоветскими людьми и личными врагами. Вот и Кустов круто пострадал, невзирая на то, что он был чисто русским, и не из Бреста, а из-под Витебска.

Не менее опасно было оказаться из Карелии, где Рубцову наломали бока в период коллективизации. А сам Пропеллер был из Вологды, говорил с типичным вологодским «оканьем». На этих его патриотических чувствах однажды решил сыграть Саша Селин. Политэкономию он выучил плохо, и вдобавок учился в «опальной» шестой группе. Он был из Урюпинска, но на вопрос, откуда он, ответил, изображая такое же «оканье»: «Из Вологды». У Пропеллера, судя по всему, закралось недоверие. Он подозрительно прищурился и решил проверить:

– А где ты там жил?

Сашка к такому был не готов, но паузы и заминки были недопустимы, ляпнул наугад:

– На Советской, – успел смекнуть, что в любом городе должна где-то быть Советская улица. И угадал, поскольку в Вологде она – главная.

– Ну что ж ты! – перешел Рубцов на добродушно-укоризненный тон. – Из Вологды, на Советской жил, а… шестая группа! Потому и не знаешь ничего, – поворчал, вроде как воспитывая блудного сына, попавшего в дурную компанию. Но все же смягчился, трояк поставил.

Трижды кандидат

Еще одной очень колоритной фигурой в МИФИ был заведующий кафедрой физической химии Пал Петрович Митрофанов. Он был уже глубоким стариком, трижды кандидатом наук – технических, химических и биологических, и ни разу не доктором. Но больше всего он славился своей манерой общения со студентами и страшными трудностями при сдаче лабораторных работ. Сдать ему все «лабы» – это была поистине эпопея. Вроде как от Сталинграда до Берлина пробиться.

В любой день и час, когда ни придешь к нему, он восседал на своем месте, окруженный толпой мучающихся и страдающих студентов. Перед ним постоянно была раскрыта его знаменитая тетрадь. А тетрадками он всегда пользовался из каких-то древнейших запасов, желтыми и рассыпающимися от ветхости, со штампом Наркомпроса. И в этих тетрадках он ставил какие-то закорючки, понятные только ему одному. При твоем появлении он поднимал глаза, спрятанные за толстенными очками, и внятно, очень медленно, произносил:

– Та-ак. К нам пришел товарищ Ша…

Полагалось подсказать конец своей фамилии: «…мбаров!».

– Товарищ Шамбаров хочет сдать лабораторную. Товарищ Шамбаров подождет…

Ну что ж, стоишь поблизости. Ждешь, пока он не вышибет очередного страждущего, и занимаешь освободившийся стул. Получаешь вопрос – безошибочно заданный с того места, на котором тебя выгнали в прошлый раз. Отвечаешь – получаешь следующий. И так пока не споткнешься. После чего следовала другая сакраментальная фраза:

– Товарищ Шамбаров берет свою ручку, надевает на нее колпачок, забирает свой листок бумаги и уходит. Уходит, уходит, уходит… Мы – не договорились!..

Изгнаннику надо было приходить снова, когда он выкроит время. Когда угодно, хоть завтра, но только не в этот же день. Бывало, что с каждой лабораторной к нему месяцами таскались.

А на экзаменах он собирал коллекцию отобранных шпаргалок. Причем чутье на шпоры у него было уникальное, а внешность обманчивая. Он носил сильнейшие очки, но не от близорукости, а от дальнозоркости, на чем и горели неопытные – поверх очков он видел дальние концы аудитории, как ястреб. Кого поймает, безоговорочно выгонял. Но принимал очень лояльно. Если ты прорвался через его лабораторные, был допущен к экзамену и сумел списать, никогда дополнительными вопросами не засыпал. Редко ставил ниже четверки.

Мало того, считалось особым шиком, когда уже получил оценку, подарить ему для коллекции свои шпаргалки – тем более если изобрел какое-то новшество в этом деле. А изобретали кто во что горазд! Потому что без «шпор» выучить и сдать курс физхимии было невозможно в принципе. Получив очередной подарок, Пал Петрович лишь удовлетворенно хмыкал, благодарил и оценивал – дескать, вот это и впрямь оригинальная идея. Или сообщал, что до такого уже кто-то додумался лет 15 назад, и в его коллекции есть подобный экземпляр.

Правда, я ему не стал дарить свое изобретение, хотя и гордился им. Я купил набор разноцветных шариковых ручек и на пластмассовых гранях нацарапал иголкой весь курс физхимии. Разумеется, мельчайшим почерком и в конспективном виде, одни формулы. Повернешь ручку под определенным углом с свету – текст четко видно. Разные цвета ручек – разные разделы. Набор лежит перед тобой вместе с бумагой, открыто. Прочитал билет, вытаскиваешь нужную ручку и пишешь. На эту же ручку поглядываешь, поворачивая ее в пальцах нужной гранью. Со стороны – вообще ничего подозрительного, фиг поймаешь. Но дарить целый набор ручек показалось жалко – все же ценность немалая по студенческим меркам.

Шпаргалки

Казусов со «шпорами» происходило очень много. Например, после госэкзамена по военной подготовке наш полковник вышел из аудитории в коридор. Смотрит – весь подоконник завален бумажками разных форматов и видов. Стал он копаться ради любопытства и в ужасе схватился за голову. Это были шпаргалки, заполненные секретными тактико-техническими характеристиками вооружения и другими аналогичными данными. Причем многие студенты, переписывая их на шпаргалки, аккуратно перенесли на них даже гриф «секретно».

А были дисциплины, которые никак нельзя было сдать без шпаргалок. Например, теоретическая механика. Но там был профессор, Феликс Киселев по кличке «Железный Феликс». Он жестоко списывающих отлавливал. Высматривал по большой аудитории, а как заметит подозрительное движение, сразу указывает пальцем на студента и кричит: «Стой! Замри!» или «Не двигайся!». Тот, конечно же, опешит, скиснет. А Железный Феликс уже бежит к нему и без особого труда находит улику, после чего «проигравшему» остается только идти за дверь, попрощавшись до пересдачи.

Но однажды Железный Феликс напоролся. Засек, что студент явно списывает. Как обычно, палец на него направил, раздался грозный окрик: «Стой, замри!». А у того шпаргалка была зажата в руке. Но он не растерялся. Пока профессор к нему двигался, он на глазах у всех спокойно высморкался в эту бумажку. Смачно, обильно, да и бросил ее. Феликс аж опешил. Не знает что делать – не станешь же подбирать и расклеивать слипшееся. Только и нашелся обругать студента, чтобы так по-свински не мусорил, и заставил отнести бумажку в урну.

Вспоминается и случай на экзамене по теоретической физике. Он имел такую же суровую репутацию – без шпор не сдашь, но и ловили сурово. Я в тот раз сумел списать почти все, но в одном месте в моих шпаргалках размазалась паста шариковой ручки и как раз те формулы испортила, которые мне требовались. Озираюсь, может, кто подскажет? Смотрю, по соседству девушка с нашего курса так лихо строчит, словно и впрямь знает предмет наизусть. Задаю ей шепотом свой вопрос – и в первое мгновение шалею от неожиданности. Она одним движением задирает юбку чуть ли не до пупа. Я глазами хлопаю, силюсь понять, к чему бы такая откровенность? Но следующим движением она подтягивает потуже чулок, отчего он становится прозрачным. Только тогда различаю, что у нее исписано все бедро, вплоть до самых интересных мест.