Угодный богу

– Ты взывал к справедливости. Где же она? Ты учил правде, ты сам клялся в ней! Но кому она нужна, кроме тебя и тех безумцев, что сознательно не желают поддаваться житейской мудрости и не хотят предавать идеалы великой Правды? Над ними потешается люд, их стараются обмануть, как обманывают тебя, повелитель. Если нельзя переделать народ, тогда зачем все менять и мечту возводить в разряд закона? Но если начинать великое дело, нельзя его бросать на полдороге, подставляя под удары тех, кто по наивности и глупости своей пошел за тобой следом и над кем теперь насмешничают, считая безумцами и фантазерами! Они и впрямь смешны, как сумасшедшая Маабитури, твердящая с утра до вечера свои пророчества. Они еще считаются с совестью и отличают правду от лжи. Но, повелитель, чума пороков постепенно заражает и их.

Тутмес вновь зашагал мимо скульптур.

– Посмотри на эти лица, – он указал на изваяния. – Ведь даже лучшие из них, сановники и приближенные, которых ты считаешь преданными людьми, на самом деле давно утратили искренность и превратились в вероломных льстецов. Вот портрет Эйе, умнейшего из людей, знающего законы своего повелителя, но ты взгляни – и не увидишь в его взоре ни возвышенного, ни величественного, а лишь одну гордыню. Оглянись вокруг: ты не найдешь ни одного лица, в котором бы светилась наивная преданность фараону. – Тутмес заметил, что Эхнатон, не мигая, смотрит на него, и горько заметил. – А я?.. Я разочарован в себе и в тех, кто имеет дерзость называться людьми. Я чувствую, что с каждым днем слабею и вскоре буду неспособен сопротивляться гнету порочных традиций, оказавшийся сильнее всякой царской власти. Я не хочу стать предателем всего, что почитал и возносил, и что давало мне силы для работы. И я решил уйти из той страны, где был чужим и таковым остался. Но я чужак не по оттенку кожи и не по цвету глаз, а по собственной сущности. Я был самим собой, никому не подражая, и никакая сила не заставит меня перешагнуть через себя вопреки моему желанию, – Тутмес улыбнулся и тихо произнес. – Так думал я, а теперь усомнился в собственной воле, испугался, что не выдержу натиска соблазнов. Я чувствую, что вскоре стану одним из тех, кого сегодня презираю. И я не хочу, чтобы ты видел, как это случится. Я ухожу. Навсегда. Во имя Атона и любви к тебе, мой фараон, – последние слова дались ему с трудом, и он замолчал, переводя дух.

А взгляд Эхнатона в этот миг горел каким-то необычным блеском, отражавшим не то гнев, не то восхищение стоящим перед ним человеком.

– Я благодарен тебе, Тутмес, – просто и буднично сказал фараон.

Скульптор вскинул глаза, полные недоумения.

– Наверное, ты предполагал, что за твои речи владыка венцов вышвырнет тебя прочь из дворца и объявит вне закона?

Голос фараона был спокоен и ласков, чего Тутмес не ожидал от повелителя Египта.

– Ты сказал мне то, о чем я сам твердил себе ночами. Неужели ты думаешь, мне самому никогда не хотелось покинуть этот город, эту страну и скрыться там, где обо мне ничего не знают? Но судьба моя, мой долг требуют остаться. Я – фараон. Но я и человек, – Эхнатон уже не смотрел на собеседника, обращаясь своей исповедью, казалось, к самому Атону – солнечному диску. – Я – человек и, зная за собой человеческие слабости, я сознательно пресек пути к отступлению, заперев себя в Ахетатоне клятвой никогда не покидать этот город. Ты помнишь ее?

– Кто не помнит великую клятву сына Атона? – и Тутмес неспешно произнес. – «Клянусь отцом моим Атоном и расположением моим к царице и детям ее, которой да будет дан преклонный возраст, великой жене царя Нефернефруатон-Нефертити – да будет жива во веки веков – в течение миллионов лет под защитой фараона – да будет он жив, невредим и здоров! И да будет дан преклонный возраст царевне Меритатон и царевне Мекетатон, детям ее, которые да будут под защитой царицы, их матери, во веки веков».

– «Это моя истинная клятва, которую я хотел произнести, о которой я не скажу, что это неправда, во веки веков…» – прошептал Эхнатон.

– «Да не сотрут ее! Да не смоют ее! Да не исщербят ее! Да не заштукатурят ее! Да не пропадет она», – закончил Тутмес и тут заметил блеснувшие слезы в глазах великого владыки земли египетской.

Он понимал, чем вызвана слабость фараона. Трагический разрыв с Нефертити на двенадцатом году правления, смерть Мекетатон. Клятва рушилась, еще не будучи исщербленной или заштукатуренной.

– Ты спросишь меня, Тутмес, горжусь ли я этой клятвой? – проговорил Эхнатон, взяв себя в руки. – Нет во мне гордости, как нет и стыда. Ты спросишь меня, ради чего я перевернул все устои древних, зачем положил правду на жертвенный алтарь? Да и сам я что такое? Жертва? А мои реформы – блажь? Нет, Тутмес, это судьба моя. Это дело всей моей жизни… – он коснулся пальцами переносицы. – Ступай, Тутмес. Возьми с собой все, что захочешь, я не держу тебя. Ты – свободный человек и волен распоряжаться собой.

Скульптор мгновение помедлил, в последний раз окинув взглядом комнату, будто стараясь получше запомнить здесь все, и, не говоря ни слова, вышел.

Эхнатон же глубоко втянул носом воздух, чтобы прогнать подступившие слезы. От него уходил человек, которого он мог бы назвать своим другом…

И этой же ночью увидел фараон сон, который преследовал его всю жизнь: все тот же длинный коридор, в конце которого бил свет, и куда так стремилась его израненная душа. И видел фараон, как зарастала дверь, дающая свободу. И тени, зловещие и мрачные, выходили из своих укрытий, становясь у Эхнатона за спиной. Он слышал их неровное дыхание, и дрожь бежала по его спине. Он помчался вперед, к двери, выбиваясь из сил и задыхаясь, но снова опоздал: ни единого просвета не было в шершавой дверной поверхности. В отчаянии сжав кулаки, он принялся бить по проклятым доскам, но только несколько дощечек отлетело и упало к его ногам. И он снова ударил, надеясь пробиться к свету, но неизвестная сила оттащила его назад, а дверь открылась, и восемь жрецов в белых одеждах вышли из нее и встали по обеим сторонам от дверного проема. Их лица скрывались под масками Анубиса, бога с головой шакала. Но вот вышел в маске и девятый, самый высокий. И все остальные замерли, затрепетали от страха, а потом воздели руки к потолку, творя молитву. И тут фигура самого рослого, стоящего в центре, принялась расти. Сначала медленно. А потом все быстрее. И только когда жрецы едва доставали ему до пояса, фараон вдруг понял, что перед ним не жрец, надевший ради ритуала маску своего покровителя, а сам Анубис, бог мертвых. И шакалья пасть вещала Эхнатону о смерти…

Когда состоялась свадьба третьей дочери фараона с сыном уасетского нома Анхота, Тутмеса уже не было в Ахетатоне. И хотя свадьба была царской, военачальник Хоремхеб так и не прибыл на нее, занятый обороной палестинских земель от хеттских завоевателей.

И в самый разгар пира Эхнатон вдруг побледнел и начал кашлять, и унесли его, не прерывая веселья, в его комнату, где за ним принялись ухаживать лучшие лекари двора. И фараону стало легче, страшные судороги отпустили. Он позвал царицу Нефертити и говорил с ней впервые за последние шесть лет, а после велел позвать Анхесенпаатон и других дочерей. Но встретиться им уже было не суждено: владыке стало плохо, и, как ни старались лекари, в тот же день Египет лишился своего фараона.

В этот трагический час Мааби была в своем новом доме, дарованном ей и Халосету щедрым правителем Обеих Земель. Вдруг ей показалось, что холод пронизал ее тело.

– Кто это? – спросила она осторожно и, потрясенная ответом из тишины, воскликнула. – Эхнатон?

И чувствовала она, как улетает от земли его душа, шепча ей напоследок что-то важное: «Пусть он не возвращается. Его обвинят в моей смерти. Но он не виноват в ней, нет, не он, не Тутмес», – говорил Мааби мягкий низкий голос Эхнатона.

– А кто? – допытывалась Маабитури.

– Не он, не он, – услышала она в ответ, и голос стих.

– Но кто убийца? – спросила предсказательница. – Надо его найти. Я его найду.

Ничто не отвечало ей.

Тутмес шел пешком в сторону дельты, где намеревался повернуть на восток. Справа от него стелилась пустыня, слева – зеленел Хапи. Он взял с собой только запас провизии, да кусок шерстяной ткани набросил на плечи, чтобы защитить себя от холода египетских ночей.

День был в самом разгаре. Диск Атона щедро сиял на небе, когда его вдруг заслонила от Тутмеса густая завеса пыли и песка. Приглядевшись, скульптур различил мчащуюся почтовую колесницу, направляющуюся в Нижний Египет с какой-то важной вестью. Поравнявшись с Тутмесом, человек, правящий лошадьми, не сбавляя хода, крикнул: «Египет потерял своего властителя. Умер фараон!» За стуком колес трудно было разобрать что-либо еще, хотя возница продолжал что-то выкрикивать, прославляя Атона и выражая скорбь по поводу смерти повелителя, но Тутмес уже не видел и не слышал его, окутанного клубами пыли. Ему казалось, что он бежит рядом с колесницей, стараясь уловить подробности страшного события, но когда пыль улеглась, с удивлением заметил, что стоит на месте, как вкопанный. Как понять причину смерти еще нестарого человека, с которым он разговаривал всего день назад, и не заметил у него никаких следов болезни!

Так размышляя, он повернул в обратный путь и сделал несколько десятков шагов, когда вдруг услышал знакомый голос:

– Не надо возвращаться, Тутмес.

Он оглянулся.

Никого не было поблизости, и все-таки кто-то разговаривал с ним:

– О, Тутмес, беги прочь от Ахетатона!

Скульптор решил, что бредит от жары, и, достав флягу с водой, сначала отпил из нее, потом смочил пылающий лоб и невольно закрыл глаза. В тот же миг он увидел Маабитури.

Она сидела в неосвещенном помещении, но фигура и лицо ее были хорошо ему видны.

Она повернулась к нему, обхватив руками ноги, согнутые в коленях, и сказала:

– Верь мне, Тутмес. Эхнатон убит. Он мог бы все изменить, если бы однажды послушал меня. Прислушайся же к моим словам. Ты не должен возвращаться. Тебя будут преследовать за убийство.

– Какое убийство? – спросил Тутмес.

– Убийство фараона. Ты чист, и Нефертити это знает, но и она не вечна. Не возвращайся, так просил сказать он. Иди прочь из Египта. Иди туда, где у тебя есть защита, туда, где ты учился своему искусству. Иди, Тотмий, я заклинаю тебя! – Мааби исчезла.

Тутмес открыл глаза. Он не спал, потому что было невозможно спать стоя.

Не рассуждая и повинуясь скорее чувству самосохранения, чем внушению Мааби, так неожиданно явившейся к нему, он спрятал фляжку, медленно повернулся на восток и пошел, держась лицом к солнцу.

А Мааби в это время без сил лежала на постели в комнате, освещенной единственным факелом. Испуганный Халосет пытался привести ее в чувство.

Наконец она открыла глаза:

– Все будет хорошо, – прошептала она. – Он не вернется.

И Халосету показалось, что пламя факела замерцало в ответ на ее слова.

Египет.

Среди всех ремесел Египта это было одновременно и почитаемым, и презираемым, и окруженным страхом. Ремесло бесстрашных, окруженных вечной скорбью и смертью, – тех, кто готовил тела отошедших в мир иной к тому самому иному миру. Они всегда работали небольшой группой, потому что в жарком египетском климате требовалось действовать быстро, чтобы мертвое тело не успело испортиться. Да, любой усопший без помощи бальзамировщика быстро бы превратился в неприглядный омерзительно пахнущий предмет, в котором вскоре нашли бы приют всевозможные мухи и их личинки. И неважно, кем был при жизни покойник, какую должность он занимал и сколько золота накопил, – перед лицом смерти все были равны. Едва человек умирал, за ним незамедлительно приходили эти мрачные и немногословные люди. Они переносили его в особое помещение, называемое «навесом очищения», и там слаженно и мастерски потрошили и приводили в должный порядок то, что совсем еще недавно называлось человеком, ходило и говорило, чувствовало и выражало свое мнение, желания, недовольство и любовь…

Каждому бальзамировщику надлежало иметь самообладание и холодный разум. Впечатлительным и слабохарактерным среди них места не было. Их не интересовали личности, в чьих телах им приходилось копаться. Им платили не за сострадание (это занятие для плакальщиц). От их мастерства зависела сохранность мертвого тела и его будущее. Поэтому когда им приносили очередного умершего, они привычно раскладывали свои инструменты и приступали к работе. Но только не сегодня.

Трое бальзамировщиков, одетые в схенти, среди ночи неподвижно стояли в комнате приготовлений и молчали неизвестно сколько времени, потому что перестали его ощущать. Перед ними, вытянувшись во всю длину исполинского роста и едва помещаясь на столе, завернутое в тяжелые одежды лежало тело Эхнатона. Его лицо выражало спокойное умиротворение. Один глаз был полуоткрыт и, казалось, следил за бальзамировщиками, которые в оцепенении стояли вокруг стола, освещенного факелами, и пялились на своего фараона. Их состояние было вызвано и его внезапной смертью, и тем отношением, которое он завоевал в своем народе. Трещало пламя факелов. В углу комнаты горел очаг. Снаружи доносились стрекотания ночных насекомых. А эти трое все стояли неподвижно. В сознании каждого ремесленника, каждого бедняка Эхнатон был воплощением добра, сыном бессмертного Атона и потому никак не мог умереть смертью обычного человека. Так что же тогда лежало сейчас перед ними? Кому вздумалось сыграть с ними эту нелепую шутку, притащив сюда куклу, так похожую на их любимого властителя? Или это наваждение? Может, нужно еще немного подождать, и оно исчезнет? Каждый из присутствующих задавался множеством вопросов и не мог поверить в реальность происходящего. Они, признанные мастера своего ремесла, стояли и не знали, с чего начать. И начинать ли?

Наконец один из них, самый опытный и старший, набрал в грудь побольше воздуха, с шумом выдохнул и шагнул к столу. Первым делом он привел в порядок незакрытый глаз покойного и отдернул руки, словно боясь, что тот накажет его за такую дерзость. Но тело оставалось неподвижным и холодным и пустым, как заброшенный дом. И бальзамировщик внезапно зарыдал и шарахнулся прочь от стола, закрыв лицо руками. Остальные невольно передернули плечами. Их глаза тоже стали влажными. Рыдающий выскочил из помещения на воздух, глотнуть ночной прохлады. Он плакал, запрокинув голову вверх, смотрел на звезды, и слезы ручьями лились по щекам, стекая с подбородка на голую грудь, щекотали кожу. Он растирал их руками и, не сводя глаз с неба, шептал какие-то молитвы. Чернота неба обволакивала его, словно большое мягкое покрывало, гладила по мокрым щекам, дула в распахнутые глаза легким ветром, высушивая слезы. Небо понемногу начинало светлеть, а звезды меркнуть. Рыдания все меньше и меньше сотрясали несчастного, пока, наконец, он не вытер ладонями глаза и не нашел в себе силы вернуться в комнату приготовлений.

Там оставшиеся двое его товарищей уже раскладывали сосуды для внутренностей и готовили инструменты для обработки тела. Он присоединился к ним. Надлежало освободить тело от одежд. Этим он и занялся. Руки бальзамировщика еще дрожали после недавних рыданий, он срезал ткань и складывал ее подле себя. Наконец все было готово к работе. Он взял небольшую плоскую жаровню, подошел к очагу, набрал щипцами в жаровню угли и вернулся к столу, где взял длинный крючок и принялся накалять его кончик на углях. Все это время бальзамировщик смотрел в лицо покойному, словно искал ответ на какой-то мучивший его вопрос. Тем временем крючок раскалился, и пора было приступать к ответственной части: ввести инструмент через ноздрю в глубину головы, чтобы потом извлечь наружу ее содержание.

В тот момент, когда он едва наклонился к лицу покойного, огонь факелов всколыхнулся, словно порыв ветра пронесся по комнате, хотя дверь была закрыта. Бальзамировщики разом вздрогнули. Жаровня с углями упала на срезанную ткань, и та моментально загорелось. От нее огонь переметнулся дальше, легко перепрыгивая с места на место. Еще мгновение, и вся комната была объята пламенем. Бальзамировщики в ужасе заметались вокруг тела Эхнатона, не зная, что предпринять, вынести его наружу или спасаться самим. Пожар перескакивал с деревянных предметов утвари на маслянистые снадобья, высушенные травы и пропитанные смолой полоски ткани, подбираясь к столу, где покоилось тело сына Атона. Языки пламени взметались все выше, обжигая бальзамировщиков, которые, наконец, решились оставить комнату и с криками выскочили наружу, где уже занималась заря. Пожар охватил стол, будто облизываясь в предвкушении роскошного пира. И в мечущихся его всполохах могло показаться, что сам бог подземного царства Сет склоняется над телом фараона-бунтовщика.

Косые лучи восходящего солнца ворвались в помещение через небольшое окошко в потолке и осветили стол. Огонь и свет смешались в неистовой борьбе, пламя отбрасывало тени, злилось, а солнечный поток все нарастал, покрывая тело мятежника неистовым сиянием. Затем луч погас, а полыхающий стол оказался пуст. Спустя мгновенье он развалился.

Египет. Ахетатон

В тот день царица проснулась перед самым рассветом. Что-то заставило ее подойти к окну и встать лицом к розовеющей полоске зари. Становилось все светлее, а Нефертити все спокойнее. Казалось, смерть супруга перестала волновать ее.

И вдруг царица заговорила.

– Не убеждай меня остаться, – сказала она заре. – Я не могу без тебя, и жизнь моя утратила смысл.

Она замолчала, точно прислушиваясь к музыке, слышной ей одной, и после паузы добавила:

– Я знаю свою судьбу и принимаю ее. Ты ждешь меня в своей вечности, и я следую туда за тобой.

От первого луча солнца, метнувшегося из окна, глаза царицы закрылись, а тело стало оседать. И вскоре она уже лежала, распростершись на полу, свежа и прекрасна, как на портрете Тутмеса. Казалось, что она только прилегла отдохнуть после тяжких земных трудов, но никому никогда не удалось бы ее разбудить. И улыбалась она в своем зачарованном сне, и любовь ее неслась навстречу Эхнатону.

От соприкосновения с полом драгоценные браслеты с бело-голубыми камнями раскрылись и распались на части, а камни продолжали безмятежно сверкать, словно священные воды Хапи.

Египет.

Впереди лежали горы.

Тутмес остановился и оглянулся. День догорал, и ярко-оранжевое солнце своим нижним краем почти касалось горизонта. Там оставалась земля, в которой Тутмес провел почти четырнадцать лет. Он чувствовал, как от этой земли в его сердце льется необыкновенный свет, как много лет назад, когда он покидал отцовский дом. Тогда его в свои объятья звали могучие зеленые холмы, а сегодня египетские пески уговаривали задержаться хоть на миг.

Тутмес не мог оставаться.

Он чувствовал угрызения совести от того, что покидал Египет в самый тяжелый его момент, что гробница Эхнатона оставалась незаконченной. Он думал и о Нефертити, и о том, как она переживает смерть супруга, которого любила больше жизни.

При мыслях о царице он грустно улыбнулся самому себе и, проводя рукой по лицу, вспомнил, что до сих пор на нем парик из овечьей шерсти. Тогда он снял его и положил на землю у своих ног, затем скользнул ладонью по коротко стриженым волосам.

– Прощай, страна моих снов, – беззвучно шевеля губами, сказал он. – Я слишком повзрослел.

И он уже хотел следовать дальше, но уловил легкое движение за правым плечом. Поспешно оглянувшись, он увидел собственную тень, далеко простирающуюся к востоку, и вновь взглянул на диск Атона, уже наполовину погрузившегося в землю и словно символизировавшего собой печальный конец своего единственного сына.

Тутмес смотрел на солнце и никак не мог найти в себе силы повернуться к нему спиной, а когда, наконец, это сделал, заметил странный багряный отблеск на земле, лежащий подле его черной тени. Может, само египетское солнце говорило с ним?

В голове зазвучали струны музыкальных инструментов, наигрывающих какую-то щемящую мелодию. И эти воображаемые звуки заглушал рокочущий низкий голос, похожий на голос Эхнатона:

«А муж умирает и теряет всю силу,

Скончается человек – и где он?

И человек ляжет и не встанет,

До скончания небес не пробудится,

И не воспрянут ото сна своего.

Но когда умирает человек, разве будет жить?

Как воин на службе,

Все дни я ждал бы,

Пока не придет мне смена».

Тутмес готов был поклясться, что с ним говорит сам повелитель Обеих Земель.

Он не выдержал и еще раз оглянулся.

На месте только что зашедшего солнца ему привиделся вспыхнувший, как звезда, силуэт человека. Лишенный плоти, он светился всего несколько мгновений. Словно навечно прощаясь с тем, кто был ему дорог на этой земле. Потом он замерцал и погас, как последний солнечный луч. И сразу же обрушились сумерки, после которых шла черная мрачная ночь.

Глава 22. Год 1351 до Рождества Христова.

Египет. Ахетатон.

В самом конце огромной залы на деревянном троне Эхнатона сидела тщедушная маленькая фигурка нового фараона Египта. Тутанхатону шел четырнадцатый год, он сильно вытянулся за счет внезапно удлинившихся конечностей, и теперь был очень похож на нескладного паука-сенокосца. На его лице лежал толстый слой различных масел и краски, чтобы скрыть от посторонних глаз ставшей неровной кожу. Фараон по-прежнему часто болел, худел и был подобен цветку лотоса, который забыли во время увлажнить. Это прекрасное лицо сохранится только в масках, но сам фараон не мог бы соперничать со своим посмертным изображением, которое слишком льстило оригиналу.

– Позовите Халосет! – приказал Тутанхатон тонким голосом.

Пока слуга выполнял задание, фараон ерзал на троне, точно никак не мог найти удобной позы. Трон Эхнатона, сделанный для прежнего хозяина и подогнанный под его долговязую фигуру, оказался совершенно неудобным для седалища его юного преемника.

Вошел Халосет и низко поклонился, приложив руку к груди:

– О, божественный, зачем ты посылал за мной?

– Я хочу сделать тебя верховным скульптором, – заявил Тутанхатон.

– Как Юти?.. – не веря своим ушам, переспросил Халосет.

– Ты лучше Юти. Ты – самый замечательный из моих слуг, и ты будешь делать с меня портреты.

– О, это великая честь, о божественный! – Халосет опять поклонился. – Я не смел даже думать о подобной милости.

_ Ступай, мой верховный скульптор. Завтра же ты начнешь работы над своим шедевром. Ты сделаешь скульптуру, в точности соответствующую моим пропорциям, чтобы можно было мерять на нее мою одежду. Портные так измучили меня, пусть лучше мучают статую. Ты понял меня? – Тутанхатон выжидающе посмотрел на Халосета.

Тот понял, что необходимо ответить:

– О, бессмертный владыка Нембаатра! Прежде такую работу мог выполнить только один человек – Тутмес…

– Ты назвал это имя? – с негодованием воскликнул фараон, – Но разве тебе неизвестно, что Тутмес бежал из Египта, как преступник? Тутмес был хорошим мастером, но ты должен доказать всем, что в сравнении с тобой он – ничто. Ты сделаешь мне деревянный трон и покроешь его золотом. Он будет еще прекраснее, чем трон Эхнатона. Иди же и работай. Мы не будем жалеть о Тутмесе.

Халосет еще раз поклонился и вышел.

Не успела дверь за ним закрыться, как в залу быстрой поступью вошел чернобровый жрец со злыми глазами.

– О, божественный, – сказал он, останавливаясь в пяти шагах от фараона. – Я послан жречеством всего Египта и спешу пасть к твоим ногам, чтобы произнести только одно слово о спасении твоей страны. Она нуждается в защите, разграбленная и опозоренная нечестивцем Эхнатоном и безмозглым предателем Сменхкарой.

Во время произнесения этой тирады жрец не двигался, не падал на пол и не целовал священных ног юного Тутанхатона. Голос говорившего звенел ненавистью и тщеславием.

– Что ты хочешь от меня, о жрец? – спросил владыка, потому что не знал имени своего визитера, лишь его лицо в отдельные моменты казались знакомыми, будто при каких-то обстоятельствах мельком однажды он видел этого человека.

– Спаси Египет от разрушения и подними с земли низвергнутых богов, – ответил жрец. – Восстанови прекрасные храмы и верни в них изгнанных жрецов. Боги устами жречества требуют от тебя мужества и мудрости.

– Но почему я должен верить тебе, неизвестный жрец? – в голосе Тутанхатона звучало раздражение. – Из твоих уст льется грязь! Я прикажу вышвырнуть тебя вон за непочтительные речи! Мой предшественник и учитель фараон Эхнатон не сделал ничего дурного своей стране. Он возвел этот прекрасный город и сделал так, что все люди прославляют его.

– Очнись, божественный! – воскликнул жрец. – Ты не видишь истины! Никогда счастье не было доступным одновременно всем. Так решили боги. Но Эхнатон возомнил себя мудрее богов, покусился на их волю и пожелал сделать счастливым каждого человека, даже самого ничтожного. Этого боги не простили ему!

– Как странно ты говоришь, жрец, – Тутанхатон склонил набок голову в царском уборе. – Мне кажется, ты служитель культа кровожадного Сета, ты требуешь от меня невозможного. Нет, я не намерен останавливать дело, начатое Эхнатоном, я буду так же, как он, верховным жрецом Атона. Даже имя мое несет в себе звучание моего бога солнца.