скачать книгу бесплатно
– Не так. Нужно через голову, – и тут же прошептала: – Вы меня будете раздевать, как ребёнка?
– Ты и есть ребёнок, милый мой, крошечный ребёнок. И кофточку надо не помять, – прибавил он. – У меня ведь утюга нет.
Даже в полумраке палаты он различил, что под кофточкой у неё ничего не было. Два изящных холмика белели перед его глазами, но он несмел прикоснуться к ним и молча любовался её стройной фигурой, особенно манящей в полумраке. Из одежды на ней осталась лишь белоснежная ажурная полоска, плотно облегающая особенно притягательную часть тела.
Татьяна не прерывала этого его восторженного созерцания, а он шептал:
– Как же ты поразительно прекрасна, какая у тебя роскошная фигура.
Она молчала, затаив дыхание, и тогда он снова нагнулся и коснулся губами её глаз, её щечек, словно желая не отступать от уже занятого рубежа. А грудь её манила и звала, и он коснулся губами прелестного холмика, сражённый волшебством этого прикосновения.
Татьяна дотронулась до его шевелюры, стала перебирать пряди его волос, ибо коротко он никогда не стригся, и перебирать было что. Её дыхание участилось, и она стала нашёптывать ему в ухо:
– Ну разве так обращаются с крохами? Что же это вы, милый Дмитрий Николаевич? Ну, так же нельзя, – и тихий, добрый, радостный смех сопровождал этот шёпот. – Я же могу не выдержать, это же невозможно выдержать… Дмитрий Николаевич!
Её голос звенел в его ушах как волшебный колокольчик. А Теремрин продолжал целовать её, не сдавая и этой, завоёванной позиции, но и не продвигаясь дальше. Ни о каком, даже самом незначительном проявлении настойчивости он и не помышлял, во-первых, потому, что это было не в его правилах, а, во-вторых, потому, что Татьяна однажды уже хлебнула с лихвой грубой силы. Она была спокойна, и он предполагал, что причина её спокойствия в том, что он был ещё одет. Для того, чтобы раздеться, ему необходимо было оторваться от неё, а это давало ей возможность поступить так, как она захочет. Темнота позволяла ей не стесняться наготы, которой, впрочем, можно было гордиться.
Внезапно, повинуясь страстному желанию, он дерзко провёл губами от груди к животику и дальше, до самой ажурной преграды, скрывающей то, что всё ещё оставалось недосягаемым для него. Она вздрогнула от этих прикосновений, а он, чтобы не дать её сказать ни слова, оторвался от притягательного места и коснулся губами её губ, чтобы задохнуться в долгом головокружительном поцелуе.
Если Ольга загоралась от малейшего прикосновения, что выдавало в ней не столько темперамент, сколько уже определённую опытность, то Татьяна вела себя робко, слабо отвечая на ласки. Он ведь почти совсем не знал её, не ведал о том, что было с ней после того рокового случая со Стрихниным: были после этого мужчины, нет ли? Уравновешенное состояние и её самой, и всего её тела, спокойно реагирующего на самые нежные ласки, говорило о том, что в ней, физиологически ставшей женщиной, женщину никто не пробудил. Более того, испытав однажды грубое насилие, она, как это часто бывает с женщинами, возможно, побаивалась повторения того, что оставило неизгладимый след. Она долго не могла оправиться от удара, и с сопряженными с этим физическим и нравственным ударом, болью, стыдом, даже угрызениями совести. Это ведь только демократические СМИ утверждают, что для женщины переспать, всё одно, что покурить или выпить чашечку кофе, а на самом деле для женщины здесь всё не столь просто, как для мужчины. Ведь женщина, если это женщина с большой буквы, а не либерально-демократическая особь с искривлённым сознанием, не может не видеть в мужчине, с которым идёт на близость, возможного отца своих детей. Беда Татьяны была и в том, что она, воспитанная правильно, благочестиво, не по своей вине, а по своей беспечности и доверчивости, теперь уже не могла видеть в мужчине отца своих детей, как бы страстно ни желала этого. Видеть же в мужчине лишь предмет удовлетворения своей страсти, она не только не могла по своему воспитанию, но даже и не умела. Пойти на близость для неё не было делом невозможным, поскольку всё, что могло свершиться, уже свершилось и большего случиться не могло. Но она не понимала радости в этой близости, а потому после того ужасного случая просто избегала общения с мужчинами, если замечала у тех, с кем общалась, определённого рода желания.
К тому, что делал в эти минуты Теремрин, она отнеслась спокойно, как к безобидной юношеской игре, а к его ласкам – как к почти безобидным ласкам.
Врачи ей сказали, что детей не будет, но этот приговор, этот диагноз она не проверяла, потому что не было у неё такого человека, с которым хотелось бы это проверить. Да и не было оснований не верить врачам.
До случая со Стрихниным она встречалась с одним сокурсником, можно даже сказать, женихом. После того рокового удара она нашла в себе силы сказать ему, только ему одному всю правду: подверглась насилию, вынуждена была прекратить беременность, чтоб не родить ребёнка от подлеца, а теперь – бездетна.
Жених изменился в лице, долго молчал, а потом вдруг сказал, каким-то незнакомым её тоном: «А ты уверена?». «В чём?». «В том, что детей не будет?». «Не знаю». «Так давай попробуем», – предложил он и довольно грубо коснулся того, чего касаться она ему не позволяла. Татьяна ударила его по руке и спросила: «А если детей не получиться?». Он только пожал плечами. Стало ясно, что дети здесь не при чём. Он просто хотел воспользоваться ситуацией. Это была их последняя встреча.
И вот теперь она оказалась в полной власти человека, который нравился ей давно и который не мог не вызывать уважения. И Ольга, и Татьяна были ещё воспитаны без демократизированных вывертов и новшеств – они считали мужчинами в полном смысле слова людей мужества и отваги, а не ново «русских» особей. Сбежавший жених не оставил сожалений, ведь, как ей стало впоследствии известно, он даже от службы в армии сумел уклониться, а это для Татьяны являлось определённым показателем.
Ей нравились ласки Теремрина, но она начинала понимать, что бесконечно так продолжаться не может, и боялась того момента, когда он сделает очередной шаг.
– Ласточка моя, солнышко моё, – вдруг прошептал Теремрин. – Ты позволишь мне лечь рядом? Устал стоять скорчившись.
Этого варианта она не ожидала, и подвинулась к стенке, освобождая ему место. Тогда он мгновенно разделся до равнозначного с нею положения, и лёг на краю кровати. Она ощутила прикосновение его сильного тела, но не грубого и злого, а очень приятного ласкающего каждой клеточкой. Отстраниться некуда, она и так оказалась у самой стенки. Он обнял её, повернув к себе и её острые, совсем ещё девичьи грудки уперлись в его широкую грудь. Она даже не представляла себе прежде, что это может быть столь приятно. Его руки сомкнулись у неё на спине и сдавили её до хруста косточек.
Теремрину казалось, что он давно не испытывал ничего подобного. Разве что с Ириной! Но те ощущения перечёркнуты её бегством, а потому к воспоминаниям о них примешивалась горечь разочарования. Татьяна вся напряглась, словно чего-то ждала и боялась этого ожидаемого. Теремрин понимал, что она не изжила ещё страх перед тем, что может случиться сейчас, сию же минуту. Ведь всё, что было со Стрихниным, не могло не оставить ощущения боли, отвращения и ужаса. Он старался сделать так, чтобы в том месте, где она ощутила боль при общении с этим негодяем, теперь возникло иное ощущение. И его старания достигали цели, ибо Татьяна ощущала хоть и жёсткое, но очень приятное прикосновение чего-то неведомого, будоражащего. Она ощутила, как рука Теремрина скользнула к талии, потом чуть ниже и двинулась дальше, освобождая её от преграды, которая мешала продолжению его действий. Непередаваемое ощущение проникло дальше, дразня и будоража её всю, оно нарастало, и вот уже оно подавило страх, призывая к ответным действиям. Татьяна крепко обняла его и стала целовать в губы, в лоб в щеки, распаляя и его и себя этими поцелуями.
Теремрин был особенно нежен, был так осторожен, как, наверное, никогда. И его нежность достигла цели. Когда он, долго изнуряя себя, всё же достиг желаемого, когда они, сплетясь в объятиях, замерли измождённые, Татьяна прошептала:
– Милый, после того страшного для меня случая, это у меня впервые… И так хорошо, так волшебно. Ты вернул меня к жизни. Хотя вернуть меня к полноценной жизни не под силу даже тебе,
Они как-то естественно и спокойно перешли на «ты», и он сказал ей:
– Всё от Бога. Ты же сама говорила, что не проверяла, правы или не правы врачи.
– Скоро узнаю.
– То есть?
– У меня сегодня самый, как говорят, опасный период. Так говорят, – уточнила она, – те, у кого всё в норме. У меня же опасных периодов нет.
Теремрин промолчал, а она вдруг повернулась и легла к нему на грудь, задорно заявив:
– Если что, я на живодёрню больше не пойду. А вдруг! Я буду так рада. Все женщины этого боятся, когда вот так, с посторонними мужчинами. А я не боюсь…
После слёз и огорчений Татьяну вдруг охватил необыкновенный подъём. Она стала поддразнивать Теремрина, ожидая, что напугает его своими дерзкими заявлениями и рассуждениями о том, что он, возможно, сделал её матерью.
Теремрин понял её состояние и очень спокойно и твёрдо сказал:
– Что будет, то будет. А я тебя и не пущу на живодёрню.
Он сказал, чтобы сделать ей приятное, будучи уверен в том, что её мечты и надежды совершенно напрасны. Чудес, как он полагал, в этом вопросе не бывает.
Наутро Теремрин проснулся с таким ощущением, будто радость пробудилась в нём раньше него самого и захватила всё его существо. Татьяна ещё спала, по-детски счастливым сном, и голова её мирно покоилась на его плече. Они лежали, тесно прижавшись, и в эту первую их ночь, им, наверное, хватило бы ещё более узкой койки, чем та, весьма внушительная, госпитальная, которая была в их распоряжении. Он не помнил, когда они заснули, и кто заснул раньше. Скорее всего, отдав друг-другу все силы, которые могли отдать, ни он, ни она не заметили этой детали. Он долго лежал, не шевелясь, чтобы не разубедить её. Одеяло чуть съехало, или она специально его скинула, потому что было жарко, и его взгляду открывались её восхитительные ноги, которые он, в порыве нежности, целовал ночью в минуты отдыха от поцелуев и ласк, ещё более горячих. Пряди её волос рассыпались по подушке, позолотив её, покрыли воздушным, ароматным покрывалом его грудь, плечо. Выкормыши из рекламных программ демократии ельцинизма назвали бы эти волосы сексуальными, но Теремрин просто восторгался ими, настоящими, светло-русыми, и мог убедиться, что цвет их натурален, а не сдобрен всякой мерзостью, именуемой модными красителями с отвратительными и зачастую неприличными названиями. Тем более, он даже со своим опытом вряд ли бы мог сказать, чем отличаются волосы сексуальные от несексуальных. А вот чем отличается любовь истинная от влюблённости, уже начинал понимать. Не устаю повторять, что под любовью в романе подразумеваю Любовь, а не то, что этим словом, пытаясь опоганить его, называли выкормыши ельцинизма и называют до сей поры живучие их последователи.
Теремрин с любовью смотрел на её глазки, которые ещё были закрыты, на слегка приоткрытый прелестный ротик, он ощущал едва заметное, в такт лёгкого дыхания, движение девичьих грудок, касающихся его груди. Он уже наполнялся неистребимым желанием повторить немедля всё, что было ночью, он ещё не думал ни о чём, что ожидало впереди, но если бы задумался, наверное, не смог бы назвать всколыхнувшиеся в нём чувства любовью. Эго озарила влюблённость, возникшая внезапно, под воздействием чего-то невероятного, оказавшегося в какой-то момент выше его сил. Этому способствовало сопереживание горю прелестной девушки. К этому звали её искренность и доверчивость, её откровенность и в тоже время её несомненные чувства к нему. Она едва скрывала их. Всё это привело к невероятной вспышке, последствия которой не прошли до утра, будоража его волшебными, неповторимыми воспоминаниями.
Было уже не очень рано, но в воскресный день вряд ли кто-то мог побеспокоить, тем более, все таблетки, препараты, анализы закончились по причине скорой выписки. В таком положении, в котором оказались они с Татьяной, Теремрин мог бы пролежать целую вечность, если бы смог сдержать горячие желания. Он не только созерцал, но и ощущал её ноги, которые сплелись с его ногами. А Татьяна всё спала счастливым, безмятежным сном, и он несмел прервать это её чудесное состояние. И тогда он вдруг попытался воскресить и закрепить в памяти до мельчайших подробностей всё, что произошло этой невероятной, волшебной ночью. Он хотел запомнить всё, что бы когда-то, может быть скоро, а, может быть в будущем, воспроизвести в рассказе, повести или даже романе эту жаркую ночь, причём, воспроизвести так, чтобы те, кому доведётся прочесть искромётные строки, правильно восприняли написанное и смогли разделить с ним его восторг.
Наконец, Татьяна приоткрыла глаза и несколько мгновений лежала, не шевелясь, соображая, что с нею и где она. Это походило на медленное возвращение в реальность бытия.
– Боже! Неужели всё это не сон?! – прошептала она, ещё теснее прижимаясь к нему. – Как я мечтала о том, что просто познакомлюсь с вами, просто заговорю, а о подобном не только помышлять не смела – подобное было за пределами мыслей моих. Боже! Я не могу передать того, что испытала – у меня нет слов. Ещё вчера я шарахалась от мужчин, я боялась любого прикосновения… Всё это после того…
– Не надо о плохом. Постарайся забыть… И почему вдруг снова на «вы»?
– Ещё не проснулась, – пояснила она. – Я хочу сказать, что плохо осознаю, что со мной творится, и что я говорю. Не знаю, что нужно говорить?
Теремрин улыбнулся, но тут же и посерьёзнел. Ему радостно было слушать то, что она говорила. Но в то же время нарастало некоторое беспокойство, потому что мера ответственности за содеянное, и за то, что он продолжал делать, пока ещё робко, но постучалась в его сознание. Он прогнал неприятные мыли и закрыл прелестный ротик Татьяны горячим поцелуем, проложившим путь к новым ласкам, столь же бурным и горячим, которым уже не мешал дневной свет. Напротив, им хотелось не только чувствовать – им хотелось видеть друг друга.
Они не наблюдали часов, а потому вряд ли могли потом сказать, сколько длилось это дневное продолжение того, что было ночью. А в плотно зашторенное окно палаты всё настойчивее пробивались солнечные лучи. Вот один из них дерзко осветил её глаза, и она, зажмурившись, тихо и радостно, как-то очень по-детски засмеялась. Собственно, до взрослости ей было ещё далеко, несмотря даже на перенесённое испытание. Она ничего не умела, ничего не знала, и Теремрина это приводило в ещё больший восторг. У неё ещё не пропало чувство стыдливости, и она попросила его отвернуться, чтобы пойти принять душ. Пора было собираться домой.
Он нехотя выпустил её из своих объятий, успев поцеловать всё, до чего дотянулся губами, пока она перекатывалась через него к краю кровати. Она ушла, и он с восторженным трепетом окунулся в подушку, которая хранила ещё её необыкновенный девичий аромат.
Увидев его, уткнувшегося в подушку, она испуганно спросила, что с ним, и когда он резко повернулся к ней, на какие-то мгновения забыла, что стоит перед ним во всём великолепии обнажённого тела. Он притянул её к себе, обнял, и она с величавым достоинством приняла ласки, позволив ему коснуться губами сначала одной, а потом второй грудки. Тело было прохладным и свежим после душа, капельки воды кое-где остались, не убранные полотенцем, и сверкали на тронутом загаром животике в свете всё того же дерзкого солнечного лучика, ещё недавно заставившего её радостно зажмуриться. Капельки сбегали вниз, и он провожал их горячим взглядом, ощущая желание следовать за ними всем своим существом.
– Ты неутомим, – очень ласково и мягко сказала она.
– А ты?
– Мне неловко, – тихо молвила она, покраснев. – Но, наверное, тоже.
И снова они слились в клубок страсти и взаимного восторга. Причём страсть их не была страстью животной, той, что обычно рекламируют определённые фильмы, снятые полоумными режиссёрами – их страсть была нежной и трепетной, ибо он старался не обидеть её ни малейшим неласковым или резким движением, и, как опытный дирижёр, деликатно, но настойчиво добивался синхронности в каждом действии, в каждом движении.
Но наслаждения не могли продолжаться бесконечно. Близилось время обеда. В палату вполне могли заглянуть, чтобы узнать, не случилось ли что с больным. Завтрак по выходным пропускали многие, но на обеде бывали практически все.
Теремрин и Татьяна медленно направились к проходной и, не сговариваясь, остановились у той скамеечки, где он утешал её накануне.
– Здесь я решилась, – сказала Татьяна, положив руку на спинку скамейки.
– На что решилась? – переспросил Теремрин.
– Решилась остаться, потому что в том состоянии я не думала ни о чём, кроме одного – хотя бы ещё чуть-чуть побыть с тобою рядом.
Она казалась уже совсем другой, нежели накануне, да, наверное, она уже, если и не стала, то становилась другой, осознавая себя женщиной, а не смертельно обиженной девушкой, коей была после того, что сделал с ней Стрихнин.
Нежность и любовь присутствовали и во взгляде её и в каждом движении, в каждом прикосновении к Теремрину, и, порою, ему становилось мучительно больно оттого, что не может ответить на её чувства в полной мере, ответить так, как должен был ответить обаятельной, милой и желанной женщине. Он начинал понимать, что именно минувшей ночью Татьяна по существу и стала женщиной, несмотря на то, что случилось с нею ранее. Его приводили в восторг внешние данные Татьяны: красота, молодость, обаяние. Но он увидел в ней, в её душе добрые и светлые начала. Они обнажились после того, как разрушилась искусственная личина, которую она пыталась напустить на себя. И действительно, этим утром, ещё до её пробуждения от сна, в ней проснулась удивительная женщина, которая только и может проснуться при прикосновении настоящего мужчины, а не обуянной гордыней слабоумной особи в штанах, утратившей, а, может, и вовсе никогда не имевшей железного стержня ратника, воина, витязя в душе и в характере.
Теремрин сдал экзамены на право называться мужчиной-витязем, а не мужчинкой. Он сдавал эти экзамены в суворовском военном и высшем общевойсковом командном училищах (а уже без этого, то есть без армейской службы, трудно причислить особь, нацепившую штаны, к мужскому, мужественному роду). Он сдавал экзамены, командуя взводом, ротой, батальоном в войсках и в горячей точке, рискуя собою во имя выполнения боевой задачи и ради спасения подчинённых, он продолжал сдавать эти экзамены и теперь, следуя в службе твёрдой Державной дорогой. И никому неведомо было, какие ещё суровые испытания ждут его впереди на этой Державной дороге. Успех же его у женщин объяснялся не только внешним обаянием, но и внутренним содержанием, да ещё тем, что женщины при нём всегда ощущали себя женщинами, а не партнёршами для удовлетворения страстей. И Татьяна своей тонкой душою ощутила то, что, быть может, ещё не смогла объяснить словами.
Когда она скрылась за вертушкой контрольно-пропускного пункта, Теремрин не мог не подумать, что даже у него, видавшего виды, не часто бывали подобные встречи. Каждая женщина неповторима, неповторима и каждая встреча. Но бывают встречи особые, производящие в душе какие-то незримые изменения, заставляющие смотреть на многие, казалось бы, привычные вещи уже иначе, нежели смотрел прежде.
Вспоминая Татьяну вчерашнюю, он подумал, что вчерашняя Татьяна не преминула бы сказать ему на прощанье, что, мол, ещё и выписаться не успел, а ещё на один госпиталь нагрешил. Сегодняшняя Татьяна не ерничала. Она говорила только ласковые слова. А ведь накануне, в первые минуты встречи, он и представить себе не мог, что она на такие слова способна. Он подумал, что мало, очень мало ещё знает, на что способна женщина, освещённая искренней и чистой любовью. Порою, чистота отношений не зависит даже от штампа в паспорте, порою, обстоятельства складываются так, что возникают чистые отношения и вспыхивают светлые и неподлежащие осуждению чувства между людьми, на подобное не имеющими права.
Впрочем, он не умел ещё строго судить свои поступки. В конце концов, он не оставлял Татьяну силой и не забивал голову обещаниями. Он ни на чём не настаивал и ничего не добивался запрещёнными приёмами. Всё, что случилось, случилось естественно, а результат превзошёл все ожидания, причём превзошёл не только ночью, но и утром, когда она вдруг ожила душою, и ей более уже не нужна была напускная маска. Она стала самою собой и стала краше, привлекательнее, милее.
Если накануне она своими напускными вольностями, колкостями и остротами скрывала неуверенность и страх перед будущим, тот страх, который появился после страшного для неё приговора, лишающего её возможности исполнить главное предназначение женщины, то теперь за томной мягкостью, кротостью и успокоенностью можно было прочесть в глазах счастье осознания себя любящей и любимой. Ей казалось, что теперь её ждёт впереди только самое светлое и доброе. Она впервые в жизни осознала, как ей хочется подняться на важнейшую в жизни ступеньку, которая позволяет женщине назваться маТЕРью. Ещё несколько дней назад она с горечью вникала в написанное писателем и видным исследователем старины Олегом Гусевым к книге «Магия Русского Имени», что «женщина, родившая ребёнка, становится маТЕРью, то есть лингвистически «помечается», переходя на гораздо более значимую в социуме величину». Писатель указал на мистическую важность сочетания буквы «Т» (к которой необходимо ещё добавить упразднённый врагами Русского народа и Русского языка в годы революции твёрдый знак «Ъ» с полугласно «ЕР». Это сочетание давало основу многим знаковым словам, в том числе и «ТЕРемРА (ТЪЕРемРА), то есть Терем Бога Ра – Дом Солнечности. По его утверждению всё это «есть безусловная, как бы вне всякого сомнения, твердь, к тому же защищённая Касмическими… силами Самыми Высшими». В Тереме Бога Ра высоко почитаемо имя МаТЕРи. И есть мистическая связь имени «Божья Матерь» с именем «Мать Человеческая». Ей было тяжело сознавать, что она никогда не приблизится к этому высоко званию. Теперь она ощутила в себе необыкновенную силу, наполнилась уверенностью, что любовь преодолеет всё. Да, ей безумно хотелось стать МаТЕРью, но с одним непременным условием, чтобы отцом ребёнка был именно Теремрин. По дороге домой она думала об этом неотступно и, наконец, решила, что на всё воля Божья!
А в день выписки Теремрина из госпиталя Татьяна, прежде чем звонить ему, отправилась в храм, причём в храм, совершенно определённый – в тот, в котором происходило чудодейственное исцеление тех, кто страдал бесплодием. Она понимала, что бесплодие бесплодию рознь, что у неё не врождённый недуг, а приобретённый и приобретённый в силу её легкомысленности, ибо её игривое поведение в какой-то мере спровоцировало преступные действия Стрихнина.
Ей хотелось поговорить со священником, покаяться в своих грехах, ибо она не была чужда религии и понимала, что такое блуд. Она не знала, имеет ли право просить Всевышнего и Пресвятую Богородицу даровать ей ребёнка от внебрачной связи, но просила, полагая, что есть у неё и смягчающие обстоятельства: ей казалось, что брачных связей она уже не может иметь – слишком горький опыт она получила при разрыве с женихом.
На покаяние не решилась, но всё же подошла к батюшке за советом и он, видимо, поняв её состояние и оценив, насколько она нуждается в добром слове, удостоил доверительной беседы. Она пояснила, зачем пришла в храм, поведала о своём горе и о той радости, которую испытала минувшей ночью. Она пояснила, что всё понимает, что пришла не только просить о чуде, но и о прощении того человека, который вернул её к жизни, и батюшка был потрясён искренностью и чистотой её помыслов, хотя и должен был назвать их греховными. Только доброму пастырю, способному понять движение человеческой души и не замыкаться на одних лишь нравоучениях, согласных строгим канонам, можно было открыть свою душу. И к счастью такой батюшка встретился на её пути.
– Молись, дочь моя, – говорил он. – Есть высший Судия и Высший Врачеватель. И если он примет твоё покаяние, твои молитвы, он простит страшный грех детоубийства, а простив, дарует чадо, дарует во испытание, ибо надо ещё доказать право называться великим словом Мать.
– Батюшка, я понимаю, что грешна, но я полюбила его и сердце моё замирает от мыслей о нём.
– Я обязан тебе сказать, что мысли твои греховны, но я не могу назвать грехом само по себе высшее чувство, которое мы называем Любовью, ибо Господь создал нас для Любви, – говорил священник, видимо, понимая, что любое резкое и грубое слово лишь оттолкнёт эту юную прихожанку от церкви. А это ещё страшнее. Священник понимал, что нужно поддержать её в сей благословенный момент, когда она решилась сделать первый шаг к Богу, первый шаг к Истине.
– Я хочу видеть его снова и снова, – призналась Татьяна. – Но я осознаю, что тем самым буду совершать великий грех.
– Не могу запретить тебе этого, ибо церковь не запрещает, а призывает своих чад к деяниям, побеждающим грех. Ты должна осознать, что твои молитвы могут достичь цели, если ты сумеешь побороть грех и докажешь, что достойна прощения.
– Я буду стараться, – неуверенно сказала Татьяна, для которой сама мысль, что ей нельзя видеть Теремрина, обнимать его, целовать его и растворяться в нём, казалась убийственной.
– Хорошо, что ты говоришь искренне.
– Да, я действительно в сомнениях. Ведь только вчера я узнала, что значит любить человека достойного, а, может, даже быть любимой. Мне трудно отказаться от возможности видеть его.
– Искренность твоя достойна похвалы, – сказал батюшка. – Никто тебя не торопит, никто не принуждает немедля уйти в затвор и лишить себя всех земных радостей, особенно в наше жестокое время, когда благочестие подвергается осмеянию. Но тем более высок подвиг воздержания, тем большую награду за него ты можешь обрести. И помни, что невозможное человеку, возможно Богу!
Татьяна вышла из церкви окрылённой, она вышла с надеждой и верой и подумала, что, если Бог даст ей сына, а почему-то подумалось именно о сыне, она сумеет воспитать его. Она не понимала, откуда у неё появилась такая уверенность, ведь никто не снял рокового диагноза, но факт оставался фактом – она верила. Она приняла к сведению слова священника, но не могла не признаться себе, что единственным желанием, охватившим всё её существо, было желание видеть Теремрина немедленно, сейчас же.
Она позвонила ему домой из ближайшего телефона-автомата, однако номер не отвечал.
«Значит он уже в доме отдыха, – решила она, и жгучая ревность подступила к ней, поскольку там он был с женой. – Что это я? Ведь всё же знала. Так будет, и с этим ничего не смогу поделать».
Но эта мысль не стала утешением. Вспоминая разговор со священником, она пыталась найти для себя лазейку, мол, быть может, одной встречи недостаточно. Надо встретиться ещё, ещё и ещё. Лишь тогда, как убеждала она себя, может получиться то, о чём она мечтала и на что надеялась. И она решила добиваться этих встреч любым путём, потому что вдруг уверовала, что если и будет у неё ребёнок, то только от Теремрина, поскольку немаловажными в этом деликатном деле всё-таки являются чувства, а она всё более ощущала в себе Любовь, которую называют всепобеждающей.
Редкий цветок
Теремрин приехал в дом отдыха под вечер, быстро разместился в номере, и, прежде чем отправиться на прогулку, открыл ящик письменного стола, чтобы положить блокнот с зарисовками. В ящике лежал пакет. Поначалу Теремрин подумал, что его забыл предыдущий отдыхающий, но потом вспомнил, что вселился в номер после ремонта. Неужели же коридорные не заметили. Пакет был не запечатан. Из него, словно специально, торчали листки, исписанные аккуратным почерком. Привлекли внимание первые строки:
«Время нашего знакомства исчислялось днями. Чудо… Я давно уже так не увлекался…
В тот день спешил на свидание с предметом старого и всё ещё как-то вяло тянувшегося романа. И вдруг встреча, почти случайная. Я заходил за дочкой в музыкальную школу и там увидел ЕЁ.
Подруги поздравляли ЕЁ с днём рождения, она взяла какой-то свёрток, повернулась, чтобы положить на стол, слегка изогнулась, и я увидел столько изящества, гармонии, я увидел столько грации в этом движении, что всё это буквально впечаталось в моё сознание сразу и как выяснилось потом – на долгие годы. И я произнёс, обращаясь к НЕЙ:
– Не знал, не знал… подарок за мной… Необычный подарок.
– Наши глаза встретились.
– Что вы?! – проговорила ОНА, смущённо: – Не нужно. Зачем?
– Да, да, да! Причём, необычный подарок, – твёрдо заявил я и поспешно вышел из комнаты.
В этот день я рассеянно слушал о том, что говорила дочь о школе, как рассказывала о каких-то своих маленьких, но очень важных делах, о разученной только что новой песенке. Я же думал о той, которую только что увидел, и даже не спросил имени – не успел. Всё произошло мгновенно.
Я решил подписать ЕЙ свою книгу, причём книгу о любви… И не просто о любви. Только что вышел в свет мой сборник стихов. Безошибочный приём! Подаренная автором книга, да ещё про любовь располагает к размышлениям, должна расположить.
Мне ещё нужно было побывать в журнале, где часто печатался, а потом идти на свидание. В кармане у меня лежали ключи от квартиры приятеля, а, следовательно, ожидали приятные развлечения. Нельзя сказать, чтобы я очень спешил на подобные встречи, но они стали регулярными, размеренными и привычными, сделались неотъемлемой частью жизни.
Человек всегда стремится получить то, чего не хватает в семье. Мне, видно, тоже чего-то не хватало, или так казалось тогда. Тем не менее, ещё накануне я думал о той встрече действительно, как о чём-то приятном.
И вот теперь, спустя совсем немного времени случилось событие, пронзившее меня, мои чувства и мысли – я уже как-то равнодушно размышлял о предстоящем.
В редакции пришлось задержаться. Я поглядывал на часы, но не нервничал, как прежде, боясь опоздать, а совершенно безразлично наблюдал за тем, как стрелки часов отсчитывают последний отрезок времени до намеченного часа. Я уже опаздывал, но по-прежнему не торопился. Пробежали ещё минуты, и я уже опоздал, но и это не взволновало меня. Тем не менее, я всё же отправился на условленное место. Зачем? Было ясно, что уже опоздал. Потом вернул ключи товарищу, поблагодарил и сказал, что вряд ли они скоро понадобятся. Почему так сказал? Ведь каждое новое знакомство в итоге своём приводит к одному и тому же результату, хоть и различному по своему значению, по важности для каждого. И всё же результат один. Но в данном случае я почему-то не слишком надеялся на скорый результат, хотя для себя уже выбор сделал – недаром опоздал на свидание.
Выбор-то выбором… Но как подступиться к предмету этого своего выбора, совсем не представлял. Я не знал, с чего начать разговор, как назначить встречу? Да и не сразу попал в школу, а лишь спустя несколько дней – и вот тогда вручил книгу с тёплой, содержащий весьма осторожный намёк, но ни к чему не обязывающей подписью.
ОНА была в восторге:
– Как, вы писатель?
И тут же прочла четверостишие, раскрыв наугад:
…Мне всё чудится: знаю тебя я давно,
И с тобою в мечтах я повенчан,
Неужели мне лучшую встретить дано
Из созвездья Тургеневских Женщин…
– Это кому же посвящено? – спросила ОНА с игривым прищуром.
