скачать книгу бесплатно
«Рудольф… Рудольф… умирает один! Без помощи! Он позвал меня… Я помогу ему, я не боюсь ни людей, ни кошмаров»…
Собрав последние силы, Ольга шевельнулась. Но в мозгу ее уже снова непроизвольно выросла мысль о красных розах, удушливое благоухание которых не могло заглушить того, другого запаха, мучительного и неопределенного, но страшного… такого страшного, что у молодой женщины невольно стукнули зубы, как от холода.
Спальня была темна. Чад от погасшей лампы наполнял воздух зловонием, мешающим дышать. И эта темнота, это зловоние, этот удушливый воздух, эта зловещая тишина на мгновение вернули Ольге способность связанно думать.
– Конечно, все это продолжение вчерашнего кошмара. Я просто заснула, вернувшись из зоологического сада. А письмо Рудольфа, его ключ, поездка сюда и все остальное – просто кошмар… Знаю его окончание: сейчас увижу Рудольфа умирающего, убитого… масонами, – неожиданно произнесла она громко, и снова слово это прозвучало в ее мозгу, как будто кто-то шепнул его ей на ухо.
В ответ на это слово послышался тихий злобный смех знакомого голоса… Она сейчас же узнала этот голос, но уже не испугалась больше, достигнув границ страха, доступного человеческой душе.
«Ведь все это сон, кошмар, ведь она же сейчас проснется… Так не все ли равно, что за ее спиной смеется лорд Джевид Моор?..»
С безумной улыбкой на губах, с пылающим, но неподвижным, точно окаменелым лицом, с остановившимся взглядом широко раскрытых глаз, с огромными расширенными зрачками, Ольга вернулась в кабинет и, взяв со стола тяжелую лампу, медленным, точно автоматическим шагом, вошла в спальню.
Высоко подняв над головой лампу, она оглядела небольшую комнату, раскрытый бельевой шкаф, разбросанные на полу связки белья, пустые картонки, вынутые опрокинутые ящики комода и столиков, – все те же следы спешных и нетерпеливых поисков, какие она видела в кабинете.
Ольга решительным шагом подошла к кровати, смутно видневшейся из-под опущенных занавесок.
На полу, у кровати, лежал небольшой коврик серовато-зеленого цвета, по которому змеились коричневые пятна.
– Это запекшаяся кровь, – прошептала Ольга.
Страшное возбуждение начинало сменяться в ней какой-то тупой бесчувственностью. Только что леденивший ее ужас превратился в неясное любопытство. Мысль ее как-то скользила по поверхности, не имея силы углубиться в смысл того, что видели глаза.
– Кровь? – повторила она. – Конечно, кровь… Но ведь кровь красна, как те розы. А эта… Почему она такая темная?..
Рука молодой женщины дрожала так, что ламповое стекло звенело, покачиваясь. С трудом удерживая лампу в правой руке, Ольга отдернула занавески левой, затем с отчаянным усилием подняла глаза и… оцепенела…
Перед ней лежал Рудольф, неподвижный, холодный, окоченелый. Запекшаяся кровь тонкой струйкой присохла на его белом, точно восковом лбу, выступая из-под спутанных темных кудрей. На белой рубашке, на подушках, на простынях виднелись зловещие багрово-коричневые пятна.
Ольга покачала головой, окончательно потеряв сознание действительности. Уверенность в том, что все это только кошмарный бред, была так сильна, что она улыбнулась холодными побелевшими губами.
Странную и страшную картину представляла молодая красавица, с безумными глазами и снежно-белым лицом, освещающая лампой неподвижное и бездыханное тело. Дрожащая рука ее, почти такая же бледная и холодная, как и свесившаяся с постели убитого, осторожно прикоснулась к мертвому лбу. Прекрасное женское лицо наклонилось над трупом…
И вдруг холод смерти и страшный запах тления охватил Ольгу… Разом, мгновенно в душе ее пробудился рассудок и понимание страшной правды.
– Масоны! – крикнула она и без чувств упала на пол, к ногам убитого.
Ламповое стекло со звоном разлетелось. Огонь вспыхнул высоким пламенем и сейчас же потух. Зловещая темнота скрыла страшную картину.
Масонские духи
Бесчувственная и недвижимая лежала молодая женщина в двух шагах от убитого, но сознание ее все же не вполне угасло. Оно как бы раздвоилось. В застывшем, почти окоченевшем теле беспокойная мысль билась, как птица в клетке. Одна часть сознания понимала все, что происходит вокруг, другая же упорно твердила, что все это кошмар, и он прекратится рано или поздно.
Эта смутная уверенность и спасла бедную женщину от сумасшествия или нервного удара, вызванного ужасом. Смутная надежда проснуться, за которую цеплялась мысль Ольги, позволяла ей мгновениями забыть ужас своего положения.
Совершенно потеряв способность различать, где кончается действительность и где начинается сонное видение, неподвижно распростертая на полу Ольга услыхала, как тихо скрипнула дверь столовой, пропустив трех человек, медленно подошедших к неподвижной молодой женщине.
Лорд Джевид приблизил свое дьявольски улыбающееся лицо к смертельно-бледному прекрасному лицу Ольги.
– Налей я немножко больше керосина в лампу, и, пожалуй, пожар спрятал бы концы в воду, – услыхала она голос, по которому сейчас же узнала старого слугу Рудольфа.
– Напрасно сожалеешь, друг мой, – перебил его другой голос, звук которого заставил задрожать неподвижную молодую женщину, узнавшую английского масона. – Ты забываешь, что в европейских городах пожарные приезжают слишком скоро. Всего же не предусмотришь… Могут оставаться следы там, где не ожидаешь ничего опасного. Поверь мне, Иоганн, что так будет лучше… Того, чего мы желали – удаления из Берлина и невозможности приблизиться к императору – мы уже добились. После такого шума, какой поднимет вся эта история, немецкая щепетильность не потерпит этой актрисы в придворном театре, что и требовалось доказать.
– Пусть так, – услыхала Ольга третий голос, в котором она так же сразу узнала молодого красавца-англичанина, покорившего сердце Гермины Розен. – Но прежде всего надо позаботиться, чтобы несчастная не задохнулась в этой отравленной атмосфере… Отвори окна, Ганс Ланге. Ты налил слишком много снотворных духов на розы. Я боялся, что она не сможет дойти до спальни и свалится в кабинете.
– Что было бы далеко не так эффектно, – добавил лорд Джевид с дьявольским смехом.
Ольга слышит эти слова, она слышит, как стукнуло отворяемое окно, и чувствует порыв свежего ночного ветерка, ласкающего ее лицо. Ей становится легче дышать, но все же она не может открыть тяжелых, точно свинцом налитых глаз. Ее грудь едва подымается, она не может шевельнуться, хотя отвращение охватывает ее от прикосновения чужой руки.
Она чувствует, как лорд Джевид расстегивает ее платье и, приложив ухо к ее груди, внимательно слушает слабое биение ее сердца.
– Ничего, выдержит, – снова слышит она его ненавистный голос. – Здоровая натура. И крепкое сердце… До ста лет проживет, если… мы позволим…
– Во всяком случае мы избавились одним ударом от явного предателя и… возможной предательницы. Теперь она нам уже больше не опасна. Даже если она выпутается сравнительно благополучно из нашей паутины, то все же у ней пройдет охота интересоваться масонами: она поймет, что обязана им своим приключением! А если не поймет, то ей можно будет и пояснить это…
– А ты уверен, Джевид, что она была нам опасна? – спросил лорд Дженнер. – Мне кажется, что мы слишком скоро решаем подобные вопросы. Разве Гроссе мог быть нам серьезно опасен?..
– А ты все еще сомневаешься в этом? – иронически улыбаясь, спросил старший масон.
– Да ведь рукопись Менцерта все же не нашлась. Быть может, отельный кельнер плохо расслышал… или не понял…
– Замолчи, Дженнер! – резко перебил старший масон. – Ты говоришь, как нервная баба или глупый мальчишка… Довольно об этом… Там, где произнесено решение верховного Бет-Дина, мы остаемся только исполнителями… Поэтому прибереги свою жалость до другого более удобного случая. А еще лучше – отучись от нее, дружище… Это опасная болезнь для масона высших посвящений… Раскрой окно, Иоганн… При такой жаре… труп лежит вторые сутки… У меня голова начинает кружиться… Оставить женщину так невозможно – пожалуй, она не доживет до утра, а это повело бы к осложнениям и уменьшило бы правдоподобность положения… Надо поспеть предупредить полицию. Не то еще явится из Гамбурга отец убитого и наделает нам хлопот.
Ольга слышит скрип двери, затворяющейся за уходящими убийцами. Снова мрак и тишина окутывают страшную комнату, полную коварного благоухания и ужасного трупного запаха…
Одинаково неподвижные, одинаково холодные лежат мертвый молодой человек и бесчувственная красавица…
Арест
Наутро в квартире профессора Гроссе появилась полиция, предупрежденная одним из квартирантов, который слышал ночью какой-то подозрительный шум, окончившийся звуком, похожим на револьверный выстрел. Спальня доктора Гроссе находилась как раз под спальней этого человека.
Полицейский комиссар, принимавший заявления, немедленно же отправился на квартиру доктора Гроссе.
Поставив городовых у всех выходов с приказом не выпускать ни единой живой души, полицейский комиссар поднялся по лестнице, внимательно оглядывая каждую ступеньку так же, как потолок и стены.
Дверь в квартиру профессора Гроссе поддалась при первом же прикосновении, к крайнему удивлению привратника, который божился и клялся, что вчера вечером, около одиннадцати часов, он позвонил к профессору Гроссе, но не получив ответа, попытался открыть дверь и раза два сильно тряхнул ручку замка, который был заперт изнутри, так как головка ключа виднелась в замочной скважине.
Выслушав показание привратника, полицейский комиссар позвонил по телефону судебному следователю и прокурору, прося их немедленно приехать. Затем комиссар, двое понятых (нотариус Фридель и привратник) и двое городовых с револьверами в руках, двинулись дальше, сопровождаемые издали привратницей, успевшей пробраться наверх.
Когда судебные власти вошли в комнату, всю залитую кровью, Ольга еще спала.
– Батюшки, да ведь это его невеста! – вскрикнул привратник.
– Вторая, вторая – поспешно затараторила привратница, – та самая барышня, которая приезжала вчера, перед вечером, с другой такой же красавицей, в колясочке на паре, с маленьким лакеем в синей куртке с золотыми пуговицами… Эта барышня обиделась, когда я сказала, что видела ее накануне вечером, когда она приходила к господину профессору.
– Да ведь это же была не она, – перебил привратник свою супругу. – Потому-то она и огорчилась, как узнала, что к ее жениху приходила какая-то другая дама, да еще ночью и с собственным ключом профессора…
Судебный следователь, подоспевший как раз в это время, внимательно выслушал довольно сбивчивые показания четы привратников и, окинув пытливым взглядом все подробности мрачной картины с разбросанными вещами, перерытыми ящиками и бумагами, рассыпанными повсюду, произнес вполголоса:
– Дело ясное. Убийство из ревности… Убийца искала, вероятно, писем… Своих или соперницы… А вы что скажете, доктор?.. Она, кажется, в летаргии? Это бывает у убийц интеллигентных, особенно у женщин с повышенной нервной чувствительностью.
Привезенный следователем врач был еще молодой человек, но уже пользовался большой и заслуженной известностью как в юридическом, так и в медицинском мире. Швейцарец по рождению, доктор Эмиль Раух поселился в Берлине лет 10 назад и успел, благодаря своей наблюдательности и познаниям, раскрыть несколько очень сложных и очень запутанных преступлений и получить место главного врача в больнице тюремного ведомства, откуда его и приглашали почти на каждое выдающееся уголовное дело.
Доктор, осматривавший в этот момент бесчувственную Ольгу, приподнялся с колен и, продолжая поддерживать голову актрисы одной рукой, произнес отчетливо:
– Не судите слишком быстро. Мне кажется, что об этой реакционной летаргии говорить с такой уверенностью еще рано… Сколько я могу судить, эта молодая женщина, – новая актриса императорских театров Ольга Бельская, – а ее странный сон – результат отравления…
– Что? – раздался голос входящего прокурора. – Ольга Бельская? Да, несомненно, это она… я узнаю ее, я видел ее третьего дня в «Орлеанской деве». Но как же она здесь очутилась и что тут произошло?
Доктор Раух пожал плечами.
– Если бы на подобные вопросы было так легко ответить, то… ваши обязанности были бы не трудны, господа!
– Сама Бельская объяснит нам, что здесь произошло, – заметил следователь.
– Надо поскорее привести ее в чувство! – прибавил товарищ прокурора.
– Да, если бы это было так легко, – повторил доктор.
– Пустяки, – перебил его товарищ прокурора. – Посмотрите, она дышит совершенно спокойно… Какая же это летаргия? Просто сон… вызванный нервной реакцией.
Но врач заметил:
– Вот это-то и неестественно. Повторяю вам, господа, что нервный сон – простой обморок, или действие наркотиков – морфия или опия, производит ослабление действия сердца. Здесь же сердце бьется совершенно правильно, чуть-чуть замедленно, и пульс также правильный, а между тем спящая нечувствительна даже к уколу.
Врач осторожно уколол кончиком ланцета руку Ольги.
На нежной руке выступила капля свежей крови. Между тем бледное лицо не шевельнулось.
– Как странно, – прошептал прокурор. – Что вы скажете об этом, Мейер? – обратился он к полицейскому комиссару, внимательно осматривавшему комнату.
Старый солдат почтительно поклонился и затем произнес медленно и с расстановкой:
– С вашего позволения я осмотрел квартиру и составил себе примерное объяснение случившегося.
– Говорите, говорите, – поспешно отозвался следователь. Даже доктор Раух повернул голову в его сторону.
– Мне кажется, что здесь случилось убийство, так сказать, случайное. В столовой накрыт стол, который приготовлен был для дамы… это доказывают великолепные розы. Дама явилась к назначенному времени, и ужин был съеден – остатки еще стоят на буфете. Ужинали двое: профессор и эта дама. Это доказывается вот этой запиской, найденной мною на полу возле дамы…
– Ого… «Вопрос жизни и смерти», – усмехаясь заметил товарищ прокурора. – Известная уловка влюбленных…
– Имевшая успех и на этот раз, – добавил комиссар. – В конце концов барышня пришла и…
– Убила того, к кому пришла? – насмешливо заявил доктор Раух. Комиссар усмехнулся.
– Господин доктор, что именно случилось, я не могу знать, но когда я вижу труп мужчины и рядом бесчувственную женщину, то я вполне естественно предполагаю, что убийство совершено этой женщиной… Тем более, что характер раны…
– Позвольте, вскрытие еще не произведено и о характере раны говорить слишком рано, – перебил врач.
– Однако видно, что рана нанесена во время сна. Это видно по положению трупа. Раны две. Сначала в голову, выстрелом из револьвера, а затем удар кинжала в сердце, а этот кинжал, – вот посмотрите, кинжал не из обыкновенных, – я нашел возле постели и убедился, что рана в груди нанесена именно им; да, кроме того, на кинжале написано имя владелицы; прочитайте сами.
Все кинулись к маленькому изящному стилету, с художественной рукояткой кавказской работы, осыпанной бирюзой, жемчугом и кораллами. На рукоятке действительно выгравированы были два слова: «Ольга Бельская».
Следователь воскликнул:
– Теперь я со спокойным сердцем могу написать приказ об аресте.
– Неужели вы хотите отправить в тюрьму эту женщину?
– Я не имею права выпустить из рук женщину – да еще иностранку, русскую, поймите, русскую, – а они все подозрительны в политическом смысле. И, как знать, нет ли политической подкладки в этом убийстве. Я не могу рисковать допустить побег убийцы, когда она очнется от этой летаргии, быть может даже притворной.
– Вы, кажется, считаете меня неучем, господин следователь? – резко произнес врач. – Я утверждаю, что эта женщина отравлена или загипнотизирована, и что заключить ее в тюрьму до приведения в чувство равносильно убийству. Очнувшись в камере, неподготовленная и ничего непонимающая, она может умереть или сойти с ума от нервного потрясения.
– Но как же быть, доктор? – растерянно произнес следователь. – Не могу же я оставить на свободе женщину, подозреваемую в убийстве на основании таких веских доказательств!
– Постойте, господа, – сказал прокурор. – Если доктор уверен в опасности положения госпожи Бельской, то ее можно отправить не в камеру, а в тюремную больницу.
– Большего я сделать не могу, – заметил следователь. – Иначе меня обвинят в потворстве преступникам.
Врач махнул рукой.
По указанию доктора, Ольгу завернули в плед и осторожно донесли на руках до кареты.
Следователь и полицейский комиссар остались на квартире убитого опрашивать свидетелей и обыскивать комнаты.
Бесчувственную Ольгу привезли в Моабит (здание тюремного ведомства) и поместили в отдельной маленькой комнатке тюремной больницы, с двойными решетками на единственном окне и с двумя солдатами у единственной двери…
Она продолжала спать – бесчувственная, холодная и прекрасная, как мраморная статуя.
В императорском дворце
Император Вильгельм II вставал чрезвычайно рано. Зиму и лето он просыпался по звонку своего будильника – ровно в шесть часов – и в семь уже выходил в кабинет из своей спальни, вполне одетый после ледяного душа и получасовой шведской гимнастики.
В кабинете его уже ожидал личный секретарь, с которым император работал до девяти часов утра. И после это весь день германского императора был распределен по часам – до поздней ночи.
В то утро, когда несчастную Ольгу увезли в больницу арестного дома, император вошел в кабинет ровно в семь часов в мундире выборгского русского полка, шефом которого состоял и форму которого надевал почти так же часто, как и мундиры своих прусских полков.
В кабинете, благоухающем от жардиньерок, полных полевыми розами «марешаль Ньель» и громадными махровыми гвоздиками, уже ожидали монарха. Чайный столик из гнутого бамбука был сервирован к раннему завтраку. На откидных досках, покрытых вышитыми салфетками, собственноручной работы императрицы и ее юной дочери, стояли корзиночки со свежим печеньем, серебряный прибор и специальный «императорский» стакан из граненого хрусталя в золотой эмалированной подставке – подарок императора Александра III. Чайный столик был придвинут к письменному столу, возле которого дожидался доктор Отто фон Раден, личный секретарь императора, его сверстник и товарищ по Боннскому университету, предпочетший ученой или служебной карьере личное доверие своего государя.
Вильгельм II поздоровался с ним коротким, крепким рукопожатием и фразой:
– Садись, Отто, поработаем… Кофе хочешь?
Не ожидая ответа, император взял одну из двух чашек, составляющих кофейный прибор, и собственноручно наполнив ее из кофейника, придвинул чашку секретарю, скромно опустившемуся на стул по другую сторону громадного письменного стола, к которому придвинут был второй стол поменьше, – «секретарский».
– Ну что у нас интересного?.. Раскладывай свой портфель, – продолжал император.
На лице секретаря появилось выражение не то колебания, не то озабоченности.
