скачать книгу бесплатно
И большие каменные горы
На груди того, кто должен – вниз…
Я удивился, когда увидел аплодирующую Марию.
– Тебе понравилось? – удивился я.
– Очень, – сказала она.
– Как это могло вам понравиться, – не унимался я, – это же не стихи, это…
– А-а, что вы понимаете, – махнула на меня рукой девушка.
– Здравствуйте, – подумал я, воспитанный на стихах Пушкина и Лермонтова, – я знаю толк в поэзии и всякие верлибры прошу с поэзией не мешать.
Мы шли вечерним Петроградом в конце зимы. Город жил своей жизнью. Кто-то грабил, кого-то грабили, кто-то читал стихи, кто-то рождался, кто-то умирал, кто-то плакал, кто-то смеялся.
На третьем этаже бывшего доходного дома раскрылось окно, из окна вылетела на мостовую пустая бутылка и разбилась, и задорный девичий голос пропел под гармошку:
Мама платьице мне сшила
И сказала: «Не марай!»
А ребята-хулиганы
Утащили за сарай.
Глава 27
Я никогда не встречал таких людей, как Мария. Она впитывала всё, как губка. Это была уже не та чекистка с пылающим взором, а взрослая, знающая себе цену женщина, которая остановит лошадь на скаку одним только взглядом и этим же взглядом обезоружит всадника.
В нашей профессии очень хорошо, когда женщина может вскружить голову любому мужчине, но это и очень плохо, потому что такая женщина бросается всем в глаза.
Иметь такого способного напарника это счастье, а иметь напарника, который засветит тебя везде, это уже несчастье.
И третье. Ни в коем случае нельзя иметь личных отношений со своим напарником, чтобы эти личные отношения не повлияли на то дело, которым мы занимаемся. Поэтому я и не воспринимаю Марию как женщину, а воспринимаю как чекистку, которая поставлена мне за спину контролёром соблюдения мною революционной нравственности. По-моему, она такого же мнения в отношении моей персоны, хотя тёплые нотки иногда прорываются, но я их ликвидирую холодным отношением.
Чем дальше я обучаю Марию, тем тревожнее становится у меня на душе. Она требует, чтобы я рассказывал все подробности предстоящих операций, чтобы она могла определить, не замышляю ли я чего-нибудь контрреволюционного.
Прямо как комиссар в Красной Армии, где командир и шага не может ступить без одобрения комиссара. Комиссарша. Чувствует моя душа, что она допрыгается. Ещё одна попытка потребовать от меня отчёта о том, где я был, с кем встречался и о чем говорил, я ей дам такую отповедь, которая отобьёт охоту задавать такие вопросы.
Кто она такая, чтобы я перед ней отчитывался? Я и перед женой отчитываться не буду. Всё должно быть на полном доверии. И вообще, кто у нас командир? Я!
– Завтра едем в Москву, – поставил я задачу
– Хорошо, а зачем? – спросила Мария.
– Мне нужно проведать своих родителей и тебя познакомить с ними, – сказал я.
– А зачем меня знакомить с ними? – смутилась Мария.
– Чтобы они знали, кто мне будет стрелять в спину, – злорадствовал я.
– Может, ты ещё скажешь им, что я ведьма? – возмутилась девушка.
– Обязательно скажу, что ты дочь самого Дзержинского, – не унимался я.
– Замолчи, – топнула ногой Мария, – ты вымотал все мои нервы.
– То ли ещё будет, – пообещал я.
Путешествие из Петербурга в Москву длилось почти сутки. Наши мандаты, словно волшебные палочки, выписали нам литеры в вагон первого класса и до Москвы мы доехали без приключений.
Мои родители встретили меня со всей теплотой, которая может быть только у родителей. Они не знали перипетий моей петербургской жизни, об отсидках в тюрьме, о ВЧК. Марию они сразу стали называть Машенькой и относились к ней как к своей дочке, которая приехала к ним на каникулы из пансиона.
– Доня, нам так нравится твоя Машенька, – прошептала мне мама, – я знала, что у тебя есть вкус и ты знаешь толк в женщинах. Вы будете как оформлять свои отношения или, так и будете жить в гражданском браке?
– Нет, маменька, Мария пока мой товарищ по работе, не знаю, сложится ли что-то у нас, – откровенно признался я.
– Сложится и мы с отцом заранее вас благословляем, – сказала мама и поцеловала меня, – я же вижу, что она любит тебя.
Интересно, по каким признакам она это определила? Вероятно, это женское сердце. Женщины частенько уединялись от нас, о чем-то шептались, смеялись, вместе хлопотали на кухне, стараясь поразить нас кулинарными изысками из того набора продуктов, что были в свободном обращении.
Я заметил, что в комнатах поубавилось привычных для меня вещей, и понял, что эти вещи помогали моим родителям выживать. Я дал маме денег, чтобы она могла себя поддерживать. Папа работал на железной дороге и получал паёк, но что такое паёк для нормальной жизни? Так, средство для выживания.
– Мария, – сказал я своей напарнице, – через неделю мы с тобой уедем за границу. Я хотел бы заехать к твоим родителям, чтобы познакомиться и оставить им какие-то средства как помощь для жизни.
По увлажнившимся глазам девушки я понял, что задел самую её больную струну.
– Я не знаю, кто мои родители, я вообще не знаю, кто я такая. Была в приюте, потом на фабрике, потом в революцию. ЧК мои родители, – жёстко сказала она, – меня не будили по утрам чашками с кофе, как тебя.
Конечно, сирота всегда чувствует злобу на того, у кого есть родители и нормальная семья. С этим уже ничего не поделаешь. Была бы возможность, я обнял бы весь мир, отдал всё своё тепло всем обездоленным и осиротевшим людям, но их так много на земле, что меня на всех не хватит. И тот, кому не достанется моего тепла, будет чувствовать себя обиженным. Ещё одним или двумя, тремя обиженными людьми станет больше. Лучше уж ничего не делать, а выбрать кого-то и усыновить его или удочерить. Это, пожалуй, большее, что может человек.
– Не сердись, – примирительно сказал я, – я не хотел тебя обидеть и раньше не спрашивал о родителях, происхождении, считая, что ты сделаешь это сама, если сочтёшь это нужным. Считай, что ты нашла своих родителей. Они в тебе души не чают и будут рады, если ты им будешь вместо дочери. Я с мамой говорил об этом. Если со мной что случится, я тебе поручаю заботиться о них.
– Как ты смеешь так говорить, – со слезами на глазах говорила Мария, пытаясь ладошкой закрыть мой рот, – с тобой ничего не может случиться. Боже, зачем мне дали такое задание?
– Успокойся, – уже деловым тоном сказал я, – завтра идём к Дзержинскому, доложимся, что и как.
– А что и как, – не поняла Мария, – похоже, ты снова не ставишь меня в известность о том, что ты задумал?
– Я же тебе говорил, что ты ещё со мной намучаешься, госпожа Казанова, – рассмеялся я. – Кстати, я так и не знаю, как твоя фамилия?
– Моя фамилия Светлова, – серьёзным голосом сказала Мария, – а почему ты меня назвал своей фамилией?
– Вот твой паспорт, почитай, – и я протянул девушке заполненный бланк паспорта. С полковником Борисовым паспорта мы делали сами, для того, чтобы обеспечить секретность наших миссий. Для этих целей мы получали по линии министерства внутренних дел чистые бланки паспортов и прослушали курс заполнения бланков, возможных подделок и прочее, а также дубликаты необходимых печатей.
– Почему ты считаешь, что мне нравится твоя фамилия, – возмутилась девушка, – ты что, спросить меня не мог? Мне моя фамилия больше нравится, чем твоя. И кто мы, брат и сестра, господин Казанов?
– У брата и сестры отчества одинаковые, а у нас разные, – сказал я, забирая у неё паспорт, – мы с тобой муж и жена.
Девушка поджала губы и отвернулась.
Глава 28
Наши мандаты привели нас на Лубянку, где разместилось ВЧК.
Дзержинский принял незамедлительно.
– Что решили, Дон Николаевич, – спросил председатель ВЧК, – зачислять вас в список кадров комиссии?
– Ничего я не решил, Феликс Эдмундович, – ответил я, – но мы с Марией выезжаем за границу осмотреться и решить, что и как.
– Не понял, – сказал Дзержинский, – вы что, попрощаться с добрым дядей пришли?
– Выходит, так, – сказал я.
– Мария, а вы что скажете? – строго сказал Дзержинский.
– Товарищ Дзержинский, по вашему заданию я выполняла всё, что мне было предписано. За этот период я училась языкам, общению и поведению за столом, танцам, литературе, для меня выписан паспорт на имя Казановой Марии Александровны, жены наблюдаемого мной Казанова. Дальнейшие действия мне не известны, – отрапортовала Мария.
– Да, вы с ней поработали основательно, – сказал Дзержинской, – я поначалу её и не узнал. Как же я могу дать вам добро на выезд, если не знаю, что вы собираетесь делать?
– Я и сам пока не знаю, куда мы поедем, – сказал я, – но если будет нарушен принцип конспирации, то можно уже никуда не ехать, и вообще забыть о мысли наладить то, чем я занимался, работая в Зимнем дворце.
– Мне легче вас расстрелять, чем решать ваши загадки, – сказал Дзержинский, – и я не знаю, что меня останавливает. Я не знаю, вернётесь вы или нет, насколько я могу доверять вашей спутнице…
– Я занимался связями между царственными домами Европы, – перебил я его.
– То есть, работали фельдъегерем? – удивился председатель ВЧК.
– Нет, я осуществлял связь между царственными домами, – уточнил я.
– И в чём здесь разница? – не понимал Дзержинский.
– Есть договоры открытые и есть договоры секретные, – начал объяснять я. – Вы сказали, что обнародуете все секретные договоры царского правительства. Этим вы теряете авторитет надёжной договаривающейся стороны, которой нельзя доверять ни в одном важном вопросе. То, что руководители говорят открыто, отличается от того, что говорят руководители наедине. И руководители не прекращают своих контактов в любой обстановке, даже когда отношения зашли до войны. Но никто не должен знать об этих контактах, иначе это будет воспринято как предательство интересов своей страны. Вот поэтому и нужна строжайшая конспирация во всём, что касается руководства стран. Вернёмся мы или не вернёмся, всё будет зависеть от обстоятельств, а заверить человека о своей преданности особого труда не представляет. Если мы обсуждаем важные вопросы, то это уже есть степень доверия того же уровня, как и обсуждаемые вопросы. Меня раньше никогда не спрашивали, вернусь ли я назад. Это было само собой разумеющимся делом.
– Сейчас другое дело, господин Казанов, – возразил мне Дзержинский. – Идёт война не на жизнь, а на смерть. Для победы революции нам нужно было разложить армию царя. И мы её разложили. Был единственный союзник царя – армия и флот, – и этот союзник сам сдал своего царя. Мы не допустим ошибки царя. Мы будем уничтожать всех сомневающихся, оставляя только тех, кто предан нам не за страх, а за совесть. Те, у кого нет совести, будут работать на нас за страх. За страх жизни родных и близких. Если будет плохо, то мы введём в армии децимацию. А поэтому, вы должны подписать присягу советскому правительству. Считайте, что это ваша вербовка.
– Меня никто не освобождал от обязательств перед Россией, господин Дзержинский, я присягал не только царю, но и Отечеству, пусть я не офицер, но десять присяг принимать не буду, – твёрдо сказал я. – И моих родителей присяга не защитит. Все под Богом ходим.
– Экий вы колючий, – испытующе посмотрел на меня председатель ВЧК. – Мне заново приходится любить русских, и я считаю, что жизнь моя в молодости была не самой правильной. Но русский народ вряд ли кем-то будет понят, даже самими русскими. Пока я жив, я смогу вас защитить, но и в нашей системе столько много людей, которых даже близко нельзя подпускать к человеческим судьбам, но пока революция диктует свои правила и когда еще придёт то время, когда человеческие качества будут основными при назначении на должности. Возвращайтесь, я в вас верю, и Марию привозите обратно. Вот вам разрешение на выезд за границу.
Дзержинский что-то быстро написал на листочке бумаги, расписался и поставил личную печать.
Крепкое пожатие руки было нашим прощанием.
Глава 29
Чекистские мандаты и наган Марии мы оставили у моих родителей. Сейчас мы должны полагаться только на себя. В поезд садилась супружеская пара, Мария и Дон Казановы. Скромная пара со скромными запросами.
В то время не принято было шиковать в поездках. Да и сейчас всё так же. Если шикует, то богат. Если богат, то ты объект для грабежа. А грабили все: и преступники, и милиция, которая должна была с ними бороться. Неизвестно, кого нужно было больше бояться. Но все боялись только ВЧК. Нужно отдать должное Дзержинскому. Сволочей изгоняли из органов.
Исключение составляла военная контрразведка, созданная на день раньше органов ВЧК и входившая в структуру армии. Армейская ЧК была соединена с органами Военного контроля. Вроде бы и ЧК, но под контролем военного руководства и ВЧК. Если бы в военную контрразведку брали самых лучших офицеров, как в ВЧК, то уровень репрессий среди командного состава Красной Армии был бы куда меньше, и не было бы культивируемого до сегодняшнего дня принципа военных контрразведчиков: «у нас и генералы плачут как дети».
Проблемы милиции-полиции в обозримые для историков годы были одними и теми же. Менялись люди, проблемы оставались. Какой бы ни был человек, система его ломает. Тот, кто пришёл бороться с преступностью из чистых побуждений, либо уходит, либо меняется под прессом беззакония, вызванного требованием поступательного роста показателей борьбы с преступностью. Если сложить все показатели их работы, то получится, что преступность уже побеждена трижды или четырежды. А она, тем не менее, растёт из-за отсутствия в стране гражданского общества, которое не будет мириться с преступными проявлениями окружающих людей. Успокоение начальникам придёт только тогда, когда в преступниках будут числиться поголовно все граждане страны при стопроцентных показателях работы правоохранительных органов.
Мы с Марией ехали в Мурманск, единственные ворота выезда из России. На все стороны шла гражданская война, а севера пока оставались как бы нейтральными, хотя рядышком тоже шла первая российско-финская война за Карелию.
До апреля 1917 года это был город Романов-на-Мурмане, но так как царей в России не стало, тем более Романовых, то и город переименовали в Мурманск. Мурманами называли норвежцев, норманнов. Для русского уха более приятно звучит мурман, чем норман. Собственно говоря, толчок к развитию Мурманска дала мировая война и распоряжение строить здесь порт на месте рыбацкой деревушки. В 1915 году в бухту прибывает первый океанский корабль с материалами для строительства железной дороги от порта до Петрозаводска. Так что можете себе представить, что представлял себе городок Мурманск летом 1918 года.
Портовые города всегда неприветливы, они как бы щетинятся от тех, кто приезжает, и неохотно принимают чужаков. Но если человек влился в команду портового города, то тогда этот город становится ему родным домом, где для него приветливо открыты все двери.
Мы неоднократно использовали Мурманск для выездов в Англию, поэтому и город встретил меня как старого знакомого. Я всегда останавливался в двухномерной частной гостинице, которую содержала вдова мелкого чиновника. У неё останавливались порядочные и состоятельные люди, которые хорошо платили за полный пансион с удобствами на улице, конфиденциальность, покой и безопасность.
Оставив Марию в гостинице, я пошёл оформлять билеты на пароход, отправляющийся в Англию. Со стороны оно выглядит легко – пришёл в кассу и купил билет. На самом деле нужно было оформить разрешение на выезд в соответствии с запиской Дзержинского. Затем поставить отметки в паспортах. Уплатить представителю пароходной компании за двухместную каюту второго класса и показать сумму денег, подтверждающую, что мы сможем содержать себя в Англии. Потом заполнить таможенную декларацию, которую нужно предъявлять вместе с паспортами и посадочным сертификатом в день отплытия парохода.
Все бюрократические дела я закончил во второй половине дня, когда нормальные люди полдничают. Свистнув пацана из тех, что во множестве обретается возле транспортных контор, я отправил его с письмом по указанному на конверте адресу и зашагал в гостиницу. В наши дни я бы не воспользовался подобной оказией, зная о необязательности современной молодёжи. А в то время каждый пацан своей работой держал реноме надёжности мальчишечьей компании и курьером становился не тот, кто пошустрее и пробивнее, а тот, чья была очередь. Поэтому можно было не беспокоиться о том, что послание не дойдёт до адресата.
В гостиницу я пришёл к ужину. В то время процесс приёма пищи был не тем поглощением белков и углеводов во время просмотра телепередач, а действом, создающим семейные традиции и сплачивающим семью.
Пока я умывался, Мария с хозяйкой уже накрывали стол и запахи, доносившиеся со стола, подгоняли меня с завершением одевания к столу. Даже в крестьянских семьях не было принято садиться к столу за ужин в исподнем, тем более в интеллигентных семьях. Ужин был рыбным. На закуску к водочке двойной очистки была слабосолёная сёмга. Нежная, с янтарной капелькой, она просто таяла во рту. А солёные грузди с репчатым луком и в подсолнечном масле были просто восхитительны.
– Что ж вы так на закуски-то налегаете, Дон Николаевич, – северным говорком посетовала хозяйка, – ушица вот в супнике, да и горячее в печке томится. А я вам на завтрак блинков напеку с молочком топлёным и грибками-рыжиками в сметане.
Упоминание о блинчиках и рыжиках просто подхлестнули аппетит. Тройная уха была великолепна, прозрачная, наваристая, она застывает как студень в погребе, и нет ничего лучшего для вечернего перекуса этой заливной ухой с чёрным хлебом.
На горячее была треска, запечённая «по-купечески» с грибами и сметаной.
На десерт крепкий, по-северному заваренный чай. В розеточках варенье из малины и морошки.
Я сел в уголке с папиросой и чашечкой чая, думая о том, что богата наша Россия и могла быть ещё богаче, если не делать всех одинаково бедными, а окраины империи, не тронутые революцией, были островками покоя и благополучия, куда стремились люди, спасающиеся от большевистского потопа. Долго ли просуществуют эти заповедники России? Вряд ли долго.
Глава 30
После ужина я позанимался с Марией английским языком и где-то часов в десять мы уже легли спать. В одну постель со строгими правилами не касаться друг друга. Оно и понятно это требование. Мы живые люди, и я, и она, и оба неравнодушно дышим друг к другу, но разве сможет человек беспристрастно наблюдать за потенциальным врагом, будучи влюблённым в него? Конечно, нет. И Мария это понимала. Понимал и я.
С другой стороны, я могу спокойно освободиться от государева ока. «Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, и от тебя, Мария, тоже уйду». А хочу ли я уйти от неё? В том-то и дело, что не хочу. Как я могу подвести её? Что скажет моя совесть, честь? Расчёт господина Дзержинского верен, куда ты денешься от такой охраны?
В Мурманске того времени практически не было светской жизни. Вернее, она была, но на каком-то полукриминальном уровне, точно так же как у нас сейчас везде на всех уровнях от самого низшего до самого высшего.
У меня не было особого желания стоять где-то с рюмкой коньяка и слушать разглагольствования рыбопромышленника о мировых тенденциях в балете или о том, что Россия могла бы победить германца, если бы императрица не передавала все секретные планы прямо в генштаб к Вильгельму.
Привычка вставать утром по солнцу и по петухам до сих пор никем не опошлена как архаизм. Нельзя ломать привычный стиль жизни в угоду заверений экономистов о рачительности использования наших ресурсов. Все эти переводы часов то на час вперёд, то на час назад я воспринимаю как тот извечный спор тех же экономистов по поводу обыкновенных карандашей. Одни говорят, что три сантиметра карандаша не исписывается и идёт бесполезный расход дорого графита. Сделали стержень короче. Другие экономисты говорят, что в карандаше три сантиметра без стержня. Это же идёт бесцельный и огромный расход древесины. Снова вернулись к нормальному карандашу в том виде, в каком он задумывался. Мы всё равно вернёмся к тому, что человек и его организм будут жить в соответствии с солнечным циклом. Люди не могут затормозить движение земли и не могут замедлить течение времени, поэтому они и изгаляются над человеческим организмом.
После плотного завтрака и небольшого отдыха мы ещё позанимались с Марией английским языком, пробежались по правилам этикета.
– Главное, – убеждал я её, – будь сама собой и не смотри на иностранцев как на образец для нас. У них есть чему поучиться, но и наша культура ничем не ниже западной. Простое и уважительное, без заискивания, отношение к людям оценивается сразу. А в тебе это заложено в крови. Ты не задумывалась над тем, что в тебе течёт голубая кровь?
Мария всегда обижалась на меня при упоминании о наличии в её жилах голубой, то есть благородной, крови. Кто его знает, как оно на самом деле, но гены не обманешь. Как бы ты ни старался изменить свою сущность, гены тебе не дадут это сделать.
За час до полудня мы вышли прогуляться по Мурманску. Люди, приехавшие из столиц, в любом одеянии будут столичными штучками, каковыми стали мы в захолустном городке, где вся жизнь кипела вокруг порта. Торгового порта. Военных кораблей там практически не было и братия, которая ходила на торговых судах, мало чем отличалась от пиратов, шнырявших по тёплым морям.
