С августа по ноябрь

Случайная капля дождя упала улитке за шиворот раковины, слегка напугав её. Но глоток воды был весьма кстати10, ибо, чтобы добраться до некой, известной только ей цели, улитке всякий раз приходилось запасаться немалым терпением. К тому же, чтобы ни задумала она, на любом из путей её ожидал великий труд11, но в один-единственный мой шаг, будь я менее осторожен, могла уместиться вся её жизнь

Я постоял рядом с улиткой, и любуясь ею, восхищался не медлительностью, но обстоятельностью, не близорукостью, но тем тщанием, с которым она встречала каждое мгновение жизни. В отличие от неё, мне была видна растушёванная туманом даль дороги. Не так ясно, как хотелось бы, но всё же. Однако, был ли я в лучшем положении, нежели улитка? Сомневаюсь, что так.

С дождём и без дождя

Дождь смывал с округи все краски, истраченные на неё солнцем за весну и лето. Уцелевшие случайно цветы гасли одна за одной, словно звёзды, не успевая в последний раз потянуться сладко и расправить лепестки навстречу рассвету. Ибо заместо него, брызжа соками, в небесах выкипали кашей облака.

Ворон, главный соглядатай, время от времени являлся, дабы отведать кушанье, проверить его на готовность, но всякий раз, хрипло откашлявшись, он недовольно провозглашал о том, что «ещё рано». Казалось, это не закончится никогда, и по причине дождя, кой лился беспрестанно, каша навечно останется чуточку сырой, а от того неприятной на вкус.

К концу третьих суток дождь обессилел. Он уже был больше похож на водяную пыль, нежели на обыкновенный, привычный, с ленивыми тягучими каплями, что липнут к стеклу, листьям и телу, стоит только сделать шаг ему навстречу. Но, как бы то ни было, и это считалось за дождь. Разбухшая листва не могла дольше впитывать влагу, трава выплывала из земли вместе с бледными корнями, даже мох – и тот искал себе нового пристанища…

…Следующее утро оказалось подозрительно тихим. Никто не стучал без церемоний в окна, не топтал слякоть земли, разбрызгивая кофейную жижу по ступеням порога и стенам. Каскады виноградных листьев, и те, против обыкновения, не набирали воды впрок, а спешили избавиться от неё поскорее, поливая себе на худые ноги.

– День без дождя… Неужто он настал? А что потом?

– Как всегда! Всё, тоже самое, – и с дождём, и без…

Бусины

Дождь развесил капли сохнуть на ветвях и ушёл подремать. Время шло не скорее обыкновенного, но ход его вымокших стрелок был звучен словно перестук талой воды. К привычному, едва заметному шороху разношенных тапок времени по коридору, где, толкаясь локтями, толпятся все до единого живущие, прибавился лёгкий скрип разбухших от сырости ступеней под их ногами.

– Что ж такое! Неужто нельзя постоять спокойно!?

– Им кажется, что так они смогут тебя обмануть…

– Но зачем? Вместо того, чтобы тратить отпущенное им на лукавство, отдали бы лучше дань любопытству и любви, всё больше было б проку.

– Суета заменяет им и первое, и второе, она – сама по себе уже обман. Вот и хлопочут…

Влажная простынь тумана окутывала округу. Под покровом неопределённости, отгородившись от всего дарёной на время близорукостью, не обойдясь своей собственной12, кузина да кузен – улитка со слизнем собрались подле накрытого лозой стола для степенной ни о чём беседы, в коей важно само её течение, но не собственно предмет. Разговор был, как водится о детях, но не об воспитании, про мелодию жизни, но не о выматывающем душу знании про её скоротечность.

Расхваливая друг друга, родственники друг перед другом не заискивали, рассказывая об себе не бахвалились. И так у них всё выходило славно, да гладко, что лучшего промеж родни и пожелать-то нельзя. Вкушая терпкую мякоть ягод, они деликатно отставляли в сторону косточки и жёсткую на их вкус кожуру. В другое время они, конечно, могли бы погрызть и её, но не за праздничным же, в самом деле, столом.

– А что это у них за праздник? – Спросите вы.

– Ну, как же, – Расслышав, усмехнутся они, – каждый новый день – счастье!

– Даже с облаком мошек подле вас? – Усомнитесь в искренности улиток вы.

– И с мелкими бабочками, что порхают серыми снежинками вокруг.– Согласно кивнут головами улитки.

Тем временем, непременно возвернётся дождь. Собирая давешние капли с веток в горсть, словно бусины, он будет чрезвычайно осторожен, ибо помнит про то, что в каждой из них затаилась крошечное мгновение чьей-то сбывшейся судьбы.

Дождь также близорук, как и улитки, а посему не заметит сразу того, что бусины, по большей части, совершенно пусты.

Песня волка

– Разговор людей издали похож на квохтанье, песнь на плачь. Песня волка вослед уходящему в никуда туману поутру не так хороша и проникновенна, как в ночи, но всё же, всё же, всё же… она…

– Пугает?

– Отнюдь.

– Веселит?!

– Что за глупости? Не надо угадывать. Скажу сам. Сразу, как разберусь.

Когда внезапный волчий клич, вонзается в горбушку небес, и принимается кромсать её на длинные ломти, роняя крошки метеоритов, замираешь невольно. И не от ужаса вовсе, но от восхищения тем, сколь сердечной боли и нежности вкладывает волк в свою мелодию. И если не торопиться, а закрыв глаза, расстегнув душу до самой последней пуговки, замереть на месте, то покажется, что баюкает тебя на серебряных волнах луны, и по левую и правую руку – волки.

– И неужели же не страшно?

– Ни капли.

Для волка не секрет, где зритель и каков он, а при случае улучит минутку, дабы заглянуть ему в глаза, убедиться, что не зря была та ночь.

А уже через неё и порханье птиц кажется отличным от обыкновенного, – не суетным и бесцельным; и в пареньи листвы над землёй отыскивается вдумчивая определённость, да и себя самого ощущаешь иным, посвящённым в некую тайну.

– Экий ты! Всё про ночь… А ежели оно с утра, как нынче, что тогда?

– Не знаю, пока не распробовал, не понял. Это же музыка, надо уловить причину, а в ней и ритм, и тон, и настроение.

…Не дожидаясь рассвета, расположившись в укромном уголке леса за занавесом тумана, негромко, но явственно распевались волки. Сырой воздух был несомненной помехой, но к вечеру обещали похолодание, и вот тогда уж их голоса прозвучат. Каждый узнает в них своё, расслышит по-разному, в согласии с требой души.

Туманное

Утро… Оно всякий раз не такое, как вчера. От случившегося накануне, в нём – одно лишь имя. Из-за того ли, что утро это увертюра нового дня, на него и надежд несравненно больше, чем в прочие часы.

Выкормленный молозивом тумана, новый, только что рождённый день мил, как и все младенцы, но так же быстро, незаметно вырастает из назначенных ему пределов.

Рассвет, неизменный его наперсник, ненасытен, и отпивая большими глотками от тумана, оставляет его лишь для вида, на самом донышке – прямо у самой земли.

Солнце явно торопится испечь сдобу дня, а посему снуёт лучами, лишёнными покоя раз и навсегда, как управляется ловкими загорелыми в работе руками хорошая хозяйка. Мельничное колесо света колесует прошлое в особенную муку, и просеивает после сквозь редкое уже сито кроны, дабы придать тесту большую пышность. На крайний случай поздней осени, у солонца в запасе имеется мелкое ситечко сосняка.

И пока ещё не готов пирог, солнце тянется сквозь осень к тому, до чего прежде, – жаркой, томной летней порой, – у него никак не доходили руки. Напоследок оно старается обогреть и приласкать каждого.

Уже в сумерках становится заметной звериная тропа, что проходит точь в точь по той строчке, намётанной солнцем поутру. А там и туман вновь принимается за своё. Очертания округи угадывается разве что по теням, но прошитая серебряными нитями берёз, она всё равно хороша и так.

Вечерняя сырая мгла, будь она даже не похожа на саму себя, заканчивается так же быстро и прерывается столь же внезапно, как сон, который мы называем жизнью.

Война – это война…

Война – это не возможность нажиться на гибели родных. Это единственное средство разрешения спора, с упёршимся лбом в собственноручно созданный тупик.

Война – это когда мелодия сторонних раздумий не ложится на твои гены, мешает дышать свободно и совершать хорошие дела. И, дабы продолжить черпать из родника своей судьбы без помех, приходится засыпать землёй, забрасывать камнями чужой. Ибо оттуда доносится зловоние, которое мешает не тебе лично, но всем.

На войне, оплошавшее в мирное время новое поколение, сорит козырями чести и мужества, так что старшим больше нечего им возразить. Готовые теперь простить молодым всё загодя и задним числом, молят они Всевышнего сохранить их для грядущих шалостей мирной, банальной, но обязательной всякому суеты.

Отвоёвывая право на жизнь для других, – юные и красивые, полные страсти и сил, теряют свои. Лишая Вселенную сотен толстощёких младенцев с милыми складками на ножках, многих женщин – права ощутить себя слабыми, нужными, любимыми… И всё это только из-за того, что некто возомнил себя в праве распоряжаться чужими судьбами, пренебрегая тем, что место на этом поприще давно уж занято Господом…

Война – это последний довод. Забирая жизнь у того, кто не тратит время на угрызения совести, прежде чем отнять её у кого-либо – он лишний здесь. Загостился. Дольше, чем это было возможно.

Коли жизнь в состоянии перемочь пошлость о том, что она прекрасна, то тратить её впустую, всё равно, что попирать человеческое. А оно есть в каждом, кому ведом страх потерять себя, – раз и навсегда.

Вина

Серой ватой облака законопатили небо. Чтобы не дуло, не светило, не сорило тенями из поднебесья.

Солнце расходилось-таки туда-сюда, да протерло пятку облака почти насквозь, но мало того для острастки и покоя. Ветер, чьи цепи, забавы ради, размягчило лето, как плавит оно тем же жаром сердца, мысли и тела прочих, сыграло с ним злую шутку.

Дольше не умея совладать с собой, ветер сорвался с нагретого места и, спеша истратить накопившуюся силу, принялся метаться туда-сюда, как разыгравшийся щенок. И поднялись в воздух комья земли вместе с травой, камни, брызги, так что разбуженная походя, да некстати летучая мышь, и та запросилась в дом из-за ветра. Не достучавшись в окно, мышь прошмыгнула чёрным ходом – по жирному от сажи дымоходу, и, задев хозяев жилища по волосам, прильнула грудью к красному углу, слившись почти со стеной.

Вместо того, чтобы забиться в какую щель, напуганная, позеленевшая лицом и телом саранча, размахивала белым флагом паутины на подоконнике у всех на виду. Зарянки с синицами пикировали на неё, стращая понарошку, в надежде, что придёт кузнечик-переросток в ум, спрячется, в конце-то концов. Ан нет, – сидела саранча, трепеща, пока очередной порыв ветра не сорвал её с места и не бросил оземь.

Деревья – и те дрожали с испуга, да от отчаяния. Выставив перед собою ладони листвы, качали поседевшей раньше времени кроной, как головой, умоляли ветер не подступаться ближе, чем… Да куда там! Тут себя не услышать в запале.

Глядя на то, небо брызнуло водичкой ветру в лицо, дабы охолонулся, и не зря. Осмотрелся ветер вокруг, и тут только заметил крыло бабочки, застрявшее в камнях дороги, как осколок расписной чаши минувшего лета.

Не по силам мерятся бабочке с ветром, не устоять. Так и приникла она к дороге, прислонилась как к сестре, прижав к сердцу обласканный некогда морскими волнами камень, да и заснула последним сном.

Что тут сказать? Всплакнуть только. Виновен ли ветер в бесчинстве своём? А если и так, перед кем ему держать ответ? Лишь перед собой.

Буколика в прозе

Ужа голубит ужонка. Тот нежится под душем осеннего солнца неподалёку, выказывая свою независимость ото всех на свете, ну, а от мамы-то – в первую голову. Солнце неяркое, прохладное, и в сиянии лакового наряда, не гнушаясь касаться пыльного бережка пруда, мать тянется потрогать лобик, приобнять, проверить – не простыл ли, сладко ли дыхание, блестят ли глазки.

– Ма-ам! Ну, не надо… при всех… Я уже не маленький!!! – Хмурится сердито едва видимый, смешной червячок с подвязанным на шее жёлтой ленточкой, заместо галстуха, слюнявчиком.

А мать-то, мать, – прижмёт детку покрепче, да и отпустит. Куда деваться – растёт малец, а коли рвётся из мамкиных объятий, не льнёт к ней, так то не потому, что не любит, но силу свою чувствовать начал, уверенность. Разве не для того растила его?! Именно, что – для того! Дабы уверенно шагал по жизни и по земле.

Чувствует ужа дитя, как самоё себя, и хотя бережёт, но как не уважить самости, а посему отступает подальше в тень, важно, да влажно, так, чтобы не заметно было её никому. Глаза вроде сонные, дремлет будто. Даёт пройти мимо слизню в телесном трико, пропускает другого, в лоснящемся чёрном, не дрогнула и вослед третьему, украшенному полосой от хвоста до затылка, ибо не до лакомств ей, не до баловства, – всей душой подле своего последыша. Немолода ужа, изо всех, один у неё сыночек-то и остался.

Парнишка, ужонок – хоть мал, да мил. Как наигрался, натешился мнением об себе, бросился к матери, обнял крепко, позвал вместе лениться на виду у солнца. Так-то куда как лучше, особенно – с мамой.

Солнышко, понятное дело, загляделось на такую идиллию, и полное нежных чувств, удалилось в опочивальню, кажется даже чуточку позже назначенного часу. Ну, оно ничего, наверстает ещё сполна. Вся осень у него впереди.

Со стороны

Узкие венецианские зеркала13 луж в обрамлении золотой оправы упавшей листвы, отражали седые букли облаков и весь бледный, хворый лик неба с ощипанными в волнении бакенбардами кроны леса.

Кажется, что округе нездоровилось. Осенняя её немога отличалась тем лёгким ознобом, который не принимается всерьёз, покуда не озябнешь так, что потребуется затопить печь, да, сдвинув плетёный из лоскутков коврик с дверки подпола в бабушкиной спальне, добыть банку малинового варенья.

– Ты это зачем? Кто позволил?! – Всплеснёт руками бабушка, но потрогав горячий лоб и холодные руки, пожалеет, – Ах… бедняжка, кушай-кушай, оно хорошо, на пользу. Закутайся только получше.

Жаль, что малину приберегают именно для таких, в полусне жара, дней, а прочим достайтся только вздыхать, вспоминая головокружительный аромат тягучей пенки на блюдце с отколотым цветочком.

Едва делается немного лучше, можно выйти ненадолго на порог, поглядеть, как лишённая ярких красок, выцветшая, молчаливая осень вальсирует сама с собой, в такт кружению ужей на берегу пруда. Войдя в раж, осень роняет кожаные лоскуты листвы – заплаты своих одежд. Ей нынче не до красот, да и тебе покамест не до долгих прогулок. И сидя с книжкой, завернутый в одеяло с головой, словно маленький, ты пропустишь всё самое интересное.

Не услышишь, как золотым монисто листвы дрожат осенние деревья; беззлобного ворчания шершня, который перебирая траву, будто овощи в зеленной лавке, сердится на то, что не достать теперь свежей зелени, иди хотя с утра, хоть к обеду. Не заметишь даже обыкновенно назойливых, вездесущих ос. Те неслышно и неспешно пируют подле переспевших дичков груши. Осы не торопятся выдавать себя, хотя, если по чести, груш хватит на всех, да не всем оно по вкусу.

А уж суету пчёл у накрытых столов отставших от лета цветов, что собирают поздний, самый вкусный, осенний мёд, и вовсе не увидать, – ночные бабочки, перепутав день с ночью, укрывают их обширными бархатными юбками, глядят зелёными глазами не мигая по сторонам и изумляются собственной недогадливости:

– Что б раньше не напутать так-то с часами?!

Но самое обидное, – в доме подле печи не ощутить запах, не увидать дыма первой закладки берёзовых поленьев, когда, отдавая последнюю дань бытию, берёза вплетает свой дух в косы вечернего тумана и янтарной радужкой глядит на округу нежно, но уже сосем с другой стороны…

Радость

Созвездие чертополоха не вписывается ни в одну из существующих небесных карт. Зализанные, зачёсанные дождями ровные лучи его звёзд, распространяют подле себя нежное сиреневое, фиалковое даже сияние, от которого делается щекотно на сердце.

Ночь ненасытна, и всё больше отвоёвывает у дня, который страшится наблюдать за тем как угасает округа.

Осень та ещё притворщица. Юные отпрыски гриба-дождевика, что сопровождают всякий шаг в любую сторону, глядятся: кто перепелиным яйцом, которые – шариком пастилы, а то и жемчужиной. Слизни соперничают с ними, выдавая себя за капли густых топлёных сливок.

Пунктиром ветвей размечает осень стороны света ближе к горизонту на все четыре стороны. То – задел на будущее лето. Каким оно ещё будет – неясно никому, но вовсе быть неготовым к буйству зелени – не очень-то хорошо.

Заняты и птицы. Вполне готовые уже к перелёту, они придумывают друг другу необидные прозвища, и от того всем ещё более не по себе. Те, кто взялся всерьёз утеплять на зиму гнёзда, надеются встретиться с товарищами весной, которые, в свою очередь, не могут пожелать оставшимся ничего лучшего, кроме как пережить невредимыми грядущие холода.

Но вот, посреди суеты приготовлений и тоски прощаний, – словно ниоткуда, как бы развернувшаяся сама собой фисташковая бумага, и нежданным подарком – бабочка нежного капустного цвета пустилась в пляс под руку с Зефиром14. Так красива, изысканна столь, что не удержишься, а воскликнешь её кружению вослед: «Ах, как она мила, как хороша!»

И улыбнёшься после, и понесёшь радость на сердце своём дальше, не думая, что уронишь, ибо слишком легка она для того, чтобы упасть.

Удача

– Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре! – Постукивая холодным пальцем по подоконнику и менторски приподняв правую бровь, дождь следил за тем, чтобы от всего лишнего, временного, мимолётного, случившегося накануне, осталось как можно меньше упоминаний, намёков, следов.

Среди прочего, в придорожную канаву потоком воды смыло тугой чёрный жгутик, который в самом деле был крохотным, новорождённым ужом.

Ужата вылупились на свет не весной, у ворот лета, в преддверии тепла, которому сопутствует беззаботность и изобилие, но осенью, на пороге неопределённости и тревог.

С трудом выпроставшись из сырых простыней своей колыбели, раздражённый соседством с соплеменниками, наскучив ими, ужонок бросился, куда глаза глядят. Но всюду было то холодно, то скользко, то занозисто. Лишь выбравшись из колючих кустов хмеля на гладкую дорогу, змеёныш был донельзя обрадован, ибо возлежавшие на виду у солнца камни были достаточно теплы, а их шероховатые бока приятно щекотали его скользкий животишко.

Среди подстерегающих ужа опасностей, коих не счесть, были вечно голодные птицы, запасливые мыши, нервные ежи и белки, чьё пристрастие к растительной пище не больше, чем желание казаться более утонченными, чем это есть в самом деле.

Первой опасности, сорвавшуюся с неба птицу, уж благополучно избежал благодаря более, чем скромным размерам. Ему удалось просочиться промеж камней насыпи, как воде сквозь несомкнутые пальцы ладони. Не успев отпраздновать избавление, как постукивание приближающейся телеги, топот мерина и скрип неприлично вихляющихся из стороны в сторону колёс возвестили об угрозе, надвигающейся следом.

Уж заметался на дороге, и не отыскав ничего лучшего, сунул голову под булыжник, которым и был раздавлен спустя мгновение.

…Повидавший на своём веку дождь, при виде безнадёжно изломанного юного ладного тела ужа, насупился, и с ещё большей силой принялся поливать землю. Он очень надеялся если не на рассудительность оставшихся змеёнышей, но хотя бы на их опасливость. Ибо это не одно и тоже, что трусость, отнюдь.

Nota Bene

Упоминание о произошедшем, ни в коей мере не назидание, но тоска по всему юному, чьей неопытности и дерзости не всегда сопутствует удача.

И всё!

После дождя небо щурилось в осколки зеркала, что обронило в ночи и сокрушалось:

– Кому-то лужу обойти, а мне себя порядком не рассмотреть. Толчёшься тут в сенцах дня, дабы предстать в должном виде при свете, а что в сутемени-то разглядеть? Вот и побито зеркальце, мужнин подарок. – Небо вздохнуло. – Вернётся домой, заметит меня неприбранной, и сразу поймёт что к чему. Рохлей назовёт. А то осерчает, да чем ещё и похуже. И ведь прав будет…

Переводя взгляд от лужи к луже, небо не замечало особой разницы. В тех, что поменьше, оно казалось себе точно таким же, каким видело себя и в больших, или даже в озёрах.

– В реке это ещё изловчиться надо, а в озеро вполне себе удобно глядеться. Вот кабы б в море себя искать, тут – да, – рассуждало небо само с собой. – Море и льнёт, и манит. Так голову вскружит, что забудешься, – где ты, а где оно.

Отражение – это вроде чужого мнения, суждение, в котором лишь малая, часть тебя, а куда как больше стороннего, надуманного:

– Что ты там видишь?

– Где?

– А… сейчас-сейчас, ды-к заяц, вроде…

– Не волк?

– Да не! С чего бы тут волку быть.

Ну, а на деле, окажется, что и не волк, и не заяц, а пень берёзовый. Не бывает разве? Ещё как бывает.

…Бросив всматриваться в своё отражение, небо встряхнуло седыми буклями облаков, сдуло на сторону чёлку, так что стали видны его ясные голубые глаза, и… И всё!

Мокрое место

Жаба, похожая на комок глины, растрескавшийся под лучами солнца, оперевшись о ступеньку, рассматривала схожий с нею самой, лопнувший местами порог и раздумывала, в которую из трещин войти. Пресытившись водой, третьи сутки переливающейся через край чаши неба, жаба искала убежища, способного утолить её надобность в безмятежном оцепенении. Незатейливо попирая молву, жабёнка не была схожа ни со злой сварливой бабою, ни с докучливым мужиком. Вообще же, её усидчивости и умению не дожидаться радостей от жизни, а внимать им ежеминутно, можно было бы позавидовать, коли б не принуждение находиться в постоянной готовности скрыться от немногих, но коварных её врагов. Известно, что первые среди прочих – безобидные для иных, милые во всех отношениях ужи.

Решившись, наконец, жабка махнула левой рукой, в ответ непроизнесённому вслух: «Была не была!», и сдувшись разом в неказистый ржаной, либо овсяный блин, заполнила собой всю глубину приглянувшейся более других щели.

Присутствующий при сём парнишка аж всхлипнул, так скоро всё произошло. Прильнув к ступеням, он попытался рассмотреть пыльный сумрак глубоких щербин порога, дабы выудить оттуда жабу, но тщетно.

Мальчишка встал и, даже не отряхнув грязи с колен, ушёл восвояси, махнув рукой, как та жаба. Было совершенно очевидно, что он был расстроен, ибо винил себя в нерешительности, и не напрасно. Накануне вечером он перенёс с края поля, где шёл покос, под этот самый порог целое лукошко новорождённых ужат и их родительницу, которую придерживал запазухой. И мама, и малыши один за одним исчезали в новом, безопасном жилище, едва распробовав его на вкус. Ужа заползла сама, а ужат пришлось отправлять в норку по одному, осторожно придерживая за хвост.

И теперь, сокрушаясь о своей нерасторопности, мальчишка шёл и плакал. Совесть, угнездившаяся в его душе, подгоняла его расти скорее. Ведь, будь он взрослым, наверняка успел бы ухватит жабу, не дал бы ей пропасть, – так думал он.       Этому небольшому, но уже хорошему человеку, не могло прийти в голову то, что большинству взрослых нет никакого дела ни до ужей, ни до жаб, ни до улиток. Они проходят мимо, не замечая их, и хорошо, если дадут себе труд обойти, переступить, а не раздавят нарочно, хрустнув раковиной, до обыкновенного мокрого места.

Пасмурно и грустно

– Пасмурно и грустно.

– С чего бы это?

Сквозь лысую макушку леса проглядывает серое небо. Кленовые листья в веснушках осени не торопятся вниз, на землю. Слишком сыро, да и успеется ещё отлежать-то бока. Спешить в этом деле совершенно не к чему.

На бесстрастной, холодной строчке тропинки – застывшая запятая, писанная той же осенью чёрной тушью слизня. Прочее, – до запятой и после, – смыто дождями. Иди, догадывайся теперь, про что там было и от кого.

Ветер шелестит страницами сентября, подмечая помарки. И привыкший к себе иному, – тёплому, красивому, солнечному, рыдает он безутешно, смывая со страниц своего дневника и прошлое, и будущее. А настоящий он весь таков, каким угадывается по очертаниям в посечённых непогодой зеркалах застоявшейся на дне придорожных канав воды.

Дольше всех на осень засматриваются зорянки. Радуясь раздолью, яркие птицы хозяйничают на просторе опустевших садов. Синицам, тем наскучило сидеть на чемоданах, да переезжать из леса к человеческому жилью и обратно. Порешив дождаться, покуда стужа сожмёт округу крепкой своей рукой, манкируя лихорадкой и взбалмошностью заморозков, они лениво обустраивают заброшенные забывчивыми белками гнёзда. Но не от праздности так, а по причине напитавшихся сыростью одежд ветра, который первый всюду, куда не пойди.