Фантазии и антиутопии

Идиот (не Достоевский).

Фёдор Михайлович проснулся сегодня пораньше – ему не терпелось получить от редактора аванс за свой новый роман «Преступление и наказание», тем более, что достаточно давно жил он со своей семьёй не то чтобы за гранью бедности, но, скажем так, покрепче затянув пояса, а если проще, то бедствуя неукротимо.

Виной тому, в основном, была жёсткая, даже жестокая, если можно так выразиться, конкурентная борьба за место под солнцем среди писательской братии.

Наскоро поев чем Бог послал (а Бог послал немного), Фёдор Михайлович оделся по-осеннему и направился на Лиговский в редакцию «Нового слова».

Он вынуждён был выждать в приёмной главного редактора часа три, в течение которых аппетитного вида секретарша вводила во искушение заробевшего Фёдора Михайловича, томным голосом отвечая на входящие звонки и ещё более томным голосом отвечая на пожелания главреда.

– Да, Иуда Эукариотович… Да, конечно. Сейчас будет кофэ. Уже бегу. На мне?… Да, красное… То, что вы любите. – Ответила она после того, как попросила Фёдора Михайловича присесть и подождать «вон в том кресле».

Фёдор Михайлович присел на обширное кожаное кресло и, проводив глазами вихлявшую бёдрами секретаршу с выражением обычной тоски мужика, у которого «денег точно не хватит», принялся терпеливо ждать.

Жена его, Анна Григорьевна, решительно отказала ему накануне в интимной близости, сообщив вдобавок к этому, что без денег завтра он может домой не приходить. Происхождение денег, подлежащих внесению в семейный бюджет, её абсолютно не волновало. По её словам, заработать деньги он мог, помимо «бумагомарательства своего бестолкового», также и на разгрузке вагонов на Московском вокзале, да и в любом другом месте по его выбору.

Обуреваемый размышлениями о перспективах своего бытия в случае, если главред откажет ему в выдаче аванса, Фёдор Михайлович попеременно то вскидывал руки к голове, то цокал языком и с досадой кивал головой.

В приёмную, подобный ветру, вбежал какой-то модно одетый господин, лицо которого показалось Фёдору Михайловичу неуловимо знакомым. Достоевский долго и мучительно пытался припомнить, где же он видел сего господина, как вдруг воспоминание молнией пронзило его мозг.

Ну конечно, – это был раскрученный писатель Фаддей Мортыхандрович Долевский. Его густо нагримированное лицо часто показывалось в «дьявольском ящике», изрыгающем понос речений на несчастные уши семьи Достоевских, когда по настоянию детишек Фёдор Михайлович гасил долг за кабельное ТВ с какой-нибудь шабашки в виде написания статеек на исторические темы (например, о жизни и нравах Петербурга середины 19 столетия. Читателей, в основном, правда, интересовала безнравственность Петербурга, поэтому бедному Фёдору Михайловичу приходилось, скрепя сердце, описывать всякую дрянь, дабы пробиться в печать и получить хоть какой-то гонорар).

Вернемся к Долевскому, ибо он прервал горестные рассуждения Фёдора Михайловича своим бодрым: «Главред у себя?»; а когда наш герой ответил ему на тот счёт, что, мол, секретарша «уже минут двадцать как с кофием изволили зайти-с», хитро подмигнул ему и с размаху плюхнулся на обширный кожаный диван, стоявший поближе к двери кабинета редактора.

Минут через пять из кабинета выплыла томная секретарша, поправляя сбившуюся причёску. Заметив Долевского, она улыбнулась ему, словно старому знакомому, и шёпотом сказала, глядя на него: «Ждёт. Давай, заходи!».

Слабые попытки Фёдора Михайловича возразить по поводу такой несправедливости (почему он, а не я?), были на корню пресечены резко изменившейся в лице секретаршей, полоснувшей лезвием слов: «Ждите, вас пригласят».

Что творилось в кабинете главреда в течение часа нам не известно, однако поэт гламура выпорхнул оттуда, светясь, словно летнее солнце, и, чмокнув на прощание секретаршу, выскочил из приёмной. На Фёдора Михайловича, сидевшего в своём поношенном костюме в углу приёмной, Фаддей даже и не посмотрел.

Достоевский кашлем обратил внимание на уставившуюся на экран своей бесовской машины секретарши, которая словно забыла о его существовании.

– Кхмм.

– Да?

– Милая мадемуазель, нельзя ли каким-то образом ускорить процесс?… Процесс прохождения через двери в кабинет редактора.

Вскинув, подобно Марии Магдалине на картине Тициана, свои воловьи очи, размер которых увеличивался диоптриями линз, секретарша выдохнула тяжко: «Сейчас»; и набрала телефон шефа.

– Иуда Эукариотович, тут вас некий Достоевский с утра дожидается… Что?… Что на мне? Да… В красном, в красном, которое вам нравится… Вы же сами недавно видели… Что? Хорошо, сейчас зайду.

Секретарша положила трубку, поднялась со своего кресла на колёсиках и, одёрнув юбку, направилась в кабинет главреда. Бросив Фёдору Михайловичу на ходу: «Ожидайте»; она скрылась за тяжёлой дубовой дверью.

– Нет, это уже ни в какие рамки! – Возмущаясь, думал про себя Достоевский. – Сколько же можно меня здесь держать?

Врождённая стеснительность, однако, не позволяла нашему герою предпринимать более решительных действий. Некое шестое чувство подсказывало ему, что если он попытается проникнуть без приглашения в кабинет главреда, то он вторгнется в чужую тайну и, соответственно, совершенно определённо никакого аванса не увидит, как и перспективы печататься в данном издательстве.

Минут через пятнадцать его тяжкие раздумья были прерваны – произошло чудо и из кабинета Иуды Эукариотовича выплыла, поправляя сбившиеся очки и растрепавшуюся причёску секретарша.

Она проследовала к своему столу, затем тихо и мечтательно произнесла:

– Можете войти.

Фёдор Михайлович вскочил, обрадованный, и подбежал к кабинету главреда, после чего тихонько постучался в дверь. Не услышав приглашения войти, он беспомощно посмотрел на секретаршу. Та, глянув на него блестевшими от искорок веселья глазами, сказала:

– Проходите, проходите, не стесняйтесь! Шеф в хорошем настроении.

Он, глубоко вдохнув, открыл тяжёлую дубовую дверь и обнаружил, что за ней находится ещё одна дверь.

– Так вот почему редактор не услышал, как я стучусь! – Понял он.

Достоевский постучался в следующую дверь и услышав наконец-то долгожданное: «Да-да, войдите»; приоткрыл вторую дверь. Бочком протиснувшись сквозь неё, он, будучи ослеплён обстановкой кабинета, просеменил к столу главреда.

– А-а, Фёдор Степанович! – С напускной вежливостью сказал главред. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь.

– Михайлович. – Поправил его Фёдор Михайлович.

– Михайлович. Да. Фёдор. – Без тени смущения произнёс Иуда Эукариотович – худощавый лысеющий мужчина, с водруженными на переносицу прямоугольными очками.

Достоевский долго не решался выбрать какой бы то ни было стул. Покрутившись вокруг наиболее понравившихся ему двух стульев, он всё же выбрал один из них и неловко сел на краешек.

– Ну что ж, Фёдор Николаевич. – С места в карьер начал главред, доставая из ящика своего стола объёмистую рукопись «Преступления и наказания». – Да уж, пришлось нашему редакторскому отделу попотеть над вашей рукописью! Пока, понимаешь, разобрали ваши каракули. Простите, конечно, но вы не пытались приобщиться к компьютеру, работе с текстовыми редакторами?

– Э-э-э. Кхм. – Фёдор Михайлович не знал, что сказать. – Разумеется пытался, но всё ж, голубчик, не по мне всё это. Уж больно тяжело даётся грамота компьютерная. Не получается. Да и денег нет, компьютеры эти бесовские покупать.

– Ладно, ладно. – Примирительно сказал главред. – Но вы бы, всё-таки, наняли наборщика текстов. Берут они сейчас копейки – конкуренция бешеная. Это бы значительно ускорило процесс вычитывания и правки первоначального текста. Да и не ходили бы сейчас, не обивали бы пороги. Представляете, сидя дома отправляете нам по электронной почте свой роман и ждёте. Год-два – не больше!

– Да, да. – Согласно закивал головой Достоевский. – Но мне бы, знаете, аванс для начала, чтобы, так сказать, имелась возможность кого-то нанимать.

Главред приподнял очки, нацепленные на переносицу, и серьёзно посмотрел на Фёдора Михайловича.

– Тут, Константин Михайлович, загвоздка одна есть. – Сказал он задумчиво.

– Какая такая загвоздка? – Внутри у нашего героя всё похолодело.

– Видите ли, то, что вы излагаете на пятистах страницах убористым почерком, можно уложить максимум в двадцать страниц. История вашего главного героя… э-э-э, Раскольникова, кажется, вообще никого не способна взволновать. Нет интриги, загадки какой-то, что ли.

– Но это же психологический отчёт преступления… – Начал было Фёдор Михайлович.

– Дослушайте меня, пожалуйста. Я же вас не перебиваю. – В голосе главреда послышались стальные нотки. – Всё у вас на поверхности: Раскольников пошёл, убил процентщицу, убрал лишнего свидетеля, а потом, можно сказать, залёг на дно, но, не выдержав мук совести, сдался полиции, после чего отправился на каторгу, где духовно преобразился. Надо вам сказать, что роман вам лучше назвать «Идиот». Именно так и будут его называть читатели, хохоча до слёз… В том, конечно, случае, если дочитают, не заснув, до сцены, когда он явился с повинной к следователю.

– Почему же «Идиот»? – Поинтересовался ошарашенно Фёдор Михайлович.

– Да потому, что некие угрызения совести, о которых вы повествуете чуть ли не на двадцати страницах, сейчас не в тренде.

– В тренде? – Переспросил Достоевский.

– Да, в тренде, тот есть, в смысле, не в тренде. То есть не модно, не актуально сейчас, понимаете?

– А что, должна быть мода на совесть?

– Вы меня не совсем правильно поняли. Это в девятнадцатом веке человек мог надолго оставаться со своими мыслями, читать книги. Вы же не хуже меня знаете, сколько всяких мыслей приходит во время чтения.

– Да уж. – Забегав глазами, произнёс Достоевский неохотно.

– А сейчас чуть ли не каждые три минуты новая эпоха начинается. Человек может даже и не вспомнить, что он три дня назад кого-нибудь убил или ограбил. И только правоохранители могут ему напомнить, что он сделал что-то не так в своей жизни. – Главред грустно усмехнулся. – Да и то, ведь, человек до последнего будет утверждать, что он ничего такого не помнит.

– То, о чём вы рассказываете, ужасно! – Схватился за голову Фёдор Михайлович.

Иуда Эукариотович встал из-за стола и начал медленно похаживать вдоль него, вещая менторским тоном втянувшему голову в плечи Фёдору Михайловичу:

– Потом, что за орудие для убийства такое – топор! Фу, как грубо, как топорно, если можно так выразиться! Вам бы надо ввести в качестве орудия убийства пистолет. Подойдёт «ТТ» или «ПМ» с глушителем.

– Но ведь Раскольников – нищ и гол. Где он, по вашему мнению, возьмёт пистолет? На какие деньги он сможет его приобрести? А с учётом того, что, насколько мне известно, пистолетов в свободной продаже не бывает, потратиться ему пришлось бы весьма основательно!

– Ну-у, это читателя волнует в последнюю очередь. Главное – эффектность сцены. Я прямо-таки вижу перед глазами картинку, как Раскольников, воспользовавшись отсутствием внимания старухи-процентщицы, привинчивает глушитель к своему «ПМ'у». Можно описать, как у него трясутся руки, как он долго не может попасть в резьбу, как, увидев, что процентщица в какой-то момент начала смотреть на него в упор, приставляет дуло к её переносице и вышибает мозги, растекающиеся по старому, с облупленным лаком комоду беловатой кашицей на кроваво-алом фоне.

Фёдор Михайлович почувствовал, как остатки непереваренной пищи запросились наружу. Едва сдержав рвотный позыв, он попросил у главреда разрешения выпить воды из кулера, стоявшего в углу его обширного кабинета.

Пока Достоевский с жадностью пил воду, пытаясь забыть обрисованную ему Иудой Эукариотовичем картинку, тот продолжал:

– Ладно, топор можете оставить, чёрт с ним! Но я не заметил в вашей книге ни одной, хоть сколь-нибудь вразумительной эротической сцены. Между тем, у вас имелась прекрасная возможность не единожды свести Раскольникова с Мармеладовой в, скажем так, едином порыве страсти. Да и вообще, следователь у вас – ну просто какой-то сухарь. С ним тоже можно было бы что-нибудь этакое придумать. Поход по злачным местам Санкт-Петербурга, например.

Причём, знаете, не просто надо привести какие-то эротические сцены – это уже набило оскомину!

Сейчас более актуально другое, в частности, эротический нуар. То есть недостаточно описания бесчисленных копуляций между главными и второстепенными героями в различных положениях и в самых разных жизненных обстоятельствах. Нужен ещё элемент ужасов. Например, у главного или, по крайней мере, какого-нибудь второстепенного героя останавливается сердце от посткоитальной неги или…

– Не хочу слышать боле. – Зажав уши жестом отчаяния и зажмурив глаза выдавил из себя Фёдор Михайлович.

– Фу ты, Боже, какие мы нежные. – Засмеялся главред, садясь в своё кресло и откидываясь на его спинку.

Пока Достоевский приходил в себя, Иуда Эукариотович успел позвонить домой, проинструктировав домочадцев, во сколько надо начинать собираться на самолёт, отлетающий на Бали, а также распорядиться относительно двух чашечек кофе для него и для «Алексея Михайловича».

Минут через пять Фёдор Михайлович, придя в себя, поднял голову и, вытерев слёзы, навернувшиеся у него на глазах, сказал:

– Я переделывать свой роман не буду. Никакие похабные сцены вставлять не буду, орудие преступления менять не буду. Интриги всякие ваши закручивать я не намерен! В романе речь идёт совсем о другом. В нём…

– Ну хорошо, хорошо. – Перебил его главред, отхлёбывая кофе из своей чашечки и провожая взглядом ягодицы своей секретарши, принесшей кофе и удаляющейся теперь в приёмную.

– Я могу вас понять, – Иуда Эукариотович скользнул взглядом по измождённому бородатому лицу писателя, – вы, судя по вашему возрасту, воспитывались ещё при советском строе, а в СССР секса, как известно, не было. Ладно, можете не описывать, как главные герои спариваются и всякое такое.

Он вновь приложился к чашечке с горячим чёрным кофе и, поинтересовавшись для проформы, почему «Сергей Михайлович» не пьёт свой кофе, продолжил:

– Однако настоятельно порекомендовал бы вам вставить в качестве отдельной линии в роман столь модную сейчас тему пандемии какой-нибудь ужасной бессимптомной болезни, например, атипичной пневмонии или коронавируса, на худой конец.

– А это что за чертовщина такая? – Спросил, ужаснувшись, Фёдор Михайлович.

– Да вы, батенька, совсем, что ли, от жизни отстали? Ей-богу, вы напоминаете мне какого-нибудь Перельмана, который сидит в своей квартире, запершись, и выходит только до ближайшего магазина.

– Э-эй, китайцы, коронавирус. – Он пощёлкал пальцами, размахивая рукой перед лицом Достоевского. – Болезнь, пандемия, люди мрут как мухи.

– Говоря по чести, не слышал, – пробормотал Фёдор Михайлович, – я телевизор особо стараюсь не смотреть. Да он у меня и отключен почти всё время – денег нет за кабельное телевидение заплатить.

Словно не слушая его, главред, взор которого загорелся дьявольским огнём, продолжил:

– У меня перед глазами стоит такое развитие сюжета. Раскольников, убив старуху и её сестру, пытается вместе с Сонечкой покинуть Россию на самолёте. Однако закрытие границ в качестве меры, предпринятой для профилактики распространения инфекции, препятствует ему осуществить задуманное, в связи с чем он сдаётся в лапы правосудия, чтобы переждать пандемию в глухих лесах Сибири, где вероятность заразиться сведена к минимуму! Однако Сонечка увлекается там сибирским мачо в лице лесника Добрыни, рожает от него ребёнка…

– О Боже! – Воскликнул Достоевский и вновь впал в отчаяние, понимая, что аванса ему сегодня, да и в дальнейшем, не видать.

– Ладно, ладно. Я вижу, ни одна из моих идей вам не подходит. – Нахмурился главред. – Что ж, не бывает безвыходных ситуаций. Вот я вижу из вашей анкеты, что вы в соцсетях не зарегистрированы. «ЖЖ» у вас тоже не заведён?

– Иуда Эукариотович! Какой «ЖЖ»? Какие соцсети? Я с этой бесовщиной интернетной не научен работать. – Раздражённо ответил Фёдор Михайлович.

– Вот и напрасно! Могли бы себе завести «ЖЖ» с названием «Михалыч» или «Идиот», например, и вывешивали бы там анонсы своих творений, разогревая публику, так сказать. А продвинутый среди публики роман лучше продаётся. Начните набирать лайки. После того, как вы наберёте пару миллионов лайков, мы запустим ваше «Преступление» вместе с «наказанием» в печать.

– Какие лайки?! Собаки, что ли?! Я – творец, а не пиарщик! – Взъярился Фёдор Михайлович.

– Ну-у, раз вы не пиарщик, то предлагаю вам печататься у нас на паритетных началах.

– Что значит на паритетных началах? – Чувствуя некий подвох, спросил Достоевский.

– Вы должны внести часть денег за издание книги. – Терпеливо стал объяснять главред. – Часть средств за издание вносит редакция. Всю прибыль от реализации тиража мы забираем себе и если затея окупается, то на следующий тираж мы возьмем с вас меньше денег.

– Вы что, издеваетесь? В чём тогда смысл писательства как профессии, как ремесла? Я что, бездарь какая, печататься за свои деньги?

– Фёдор Михайлович! Ни я, ни, тем более, вы не знаем, бездарь вы или талант. Однако кому, как не мне, лучше знать конъюнктуру рынка, кому, как не мне, лучше знать, будет ли продаваться ваша книга или будет она мёртвым грузом лежать на полках книжных магазинов!

Фёдор Михайлович встал в раздражении и, обращаясь, по-видимому, сам к себе, сказал:

– Подите вы прочь!

После этого он, не оборачиваясь в сторону главреда и опустив глаза, вышел из кабинета. Не попрощавшись с секретаршей, он снял с вешалки своё худое пальтишко и направился к выходу из приёмной. В этот момент у секретарши на столе зазвонил телефон и она подняла трубку.

– Да, Иуда Эукариотович… – Ответила она звонившему главреду. – Да… В красном, в красном, как вы любите… Да, вы же видели… Сейчас, уже бегу.

– Бесовское гнездо порока! – В сердцах подумал Фёдор Михайлович, выходя из здания, где располагалась редакция.

Пока он ждал аудиенции с главредом и общался с ним, набежали тучи, и из хмурой серости повалила снежная крупа, которая сыпалась сейчас на его непокрытую голову.

– Да, с учётом обещания Аннушки, придётся мне, наверное, идти на Московский, вагоны разгружать… – Печально подумал Фёдор Михайлович, направляя стопы свои в сторону Площади Восстания1 2 3 4

Преступление и наказание (вообще не Достоевский)

Старший лейтенант нашей пенитециарной системы Валерий Кисочкин писал рапорт. Рапорт о рацпредложении, который он решил составить под воздействием, по-видимому, одного из сериалов, снимаемых в многочисленных киностудиях наших идеологических врагов.

– Так, на чьё имя писать? – Мечтательно думал он, сидя над чистым листом бумаги. – В Москву, может, сразу? А кто там сейчас начальник? Э-э-э… Генерал-полковник Мартышкин? Нет, того давно уже за взятку прихватили, правда, он потом в колонию так и не попал. Штраф, по-моему, назначили – главное было, ведь, от кормушки оторвать.

Валера потянулся за спичками, лежавшими на полочке над кухонным столом, достал из запасника «сигаретку-сигареточку» и, закурив её, затянулся сладковатым дымом поглубже.

– А-а! Наверное, генерал-лейтенант Медведь! – Обрадованно воскликнул он.

Затем, словно вспомнив некую печальную весть, вновь затянулся сигаретным дымом и протянул разочарованно.

– Не-ет же – этот чего-то там с госконтрактами намутил, а ещё пару вилл на Багамах построил. Вот ему это всё и припомнили, когда он решил провести мимо общаковской кассы навар от переименования Федеральной службы наказания в Федеральную пенитециарную систему. Слово-то какое – пе-ни-те-ци-ар-ную!

Валера посидел немного, почесав в затылке, встал из-за стола, покружил вокруг него, вдыхая и выдыхая голубовато-сизый дым сигареты и размышляя:

– Нет, вообще в Москву смысла нет писать.

Во-первых, начальство скажет, что, мол, вконец зарвался Кисочкин – через голову начальства прыгать!

Во-вторых, я слыхал, что до Москвы вообще ничего не доходит, как в прямом, так и в переносном смысле. Даже если письмо и дойдёт до главного генерала, что вряд ли, то до него не дойдёт его содержание – слишком много букв и слов, а у него от долгого ношения фуражки уже мозги взопрели.

В-третьих, все проекты, не сулящие очевидной и немедленной выгоды в виде откатов от аффилированных с автором идеи или его друзьями-сослуживцами фирм, отвергаются как непригодные.

Кисочкин вновь сел за стол, затушил окурок в пепельнице и, решительно взявшись за перо, начал вдохновенно писать «шапку» рапорта:

– Начальнику Управления Федеральной пенитециарной системы Жлобской области генерал-майору В.С. Тюбетейкину. Рапорт.

Идея Кисочкина была весьма прозрачна и проста – исправительный эффект наказания возможен, если каждого совершившего то или иное злодеяние заставить вновь и вновь в течение отмеренного ему судом срока переживать суть совершённого им проступка.

Например, убийце необходимо каждый день оглашать смертный приговор – допустим, смерть через повешение. В течение дня вести с ним душеспасительные беседы, позвать священника, провести инструктаж по гигиене мёртвого тела и прочая и прочая, чтобы в конце дня при стечении публики, пожелавшей поучаствовать при исполнении смертного приговора, подвести его к эшафоту и…

Нет, не вздёрнуть, как это делали в варварские времена, а, усыпив, уложить его спать, чтобы на следующий день он проснулся вновь и «повторилось всё сначала».

Причём, чтобы такого рода наказание не превращалось в фарс, поскольку преступник на следующий же день поймёт, что его разыгрывают, необходимо стирать все воспоминания прошедшего дня.

Кисочкин на интуитивном уровне понимал, что такого эффекта можно добиться неким физическим воздействием на области мозга, отвечающие за память.

Ему было известно, что, например, методика воздействия электричеством на такие области ещё не разработана, поэтому, чтобы не уподобляться разного рода утопистам, в качестве альтернативы он предлагал следующие методы стирания памяти:

– воздействие электричества на весь мозг – авось заденет и нужную область;

– вышибание памяти ударом увесистой дубинки по голове;

– вливание каждый вечер в гражданина, отбывающего наказание 1-1,5 л водки.

Очевидно, что варварский способ выбивания памяти посредством дубинки, скорее всего, начальством будет с негодованием отвергнут, так как он имеет пагубное воздействие на здоровье человека, чреват образованием внутричерепных кровоизлияний, которые, как известно, приводят к летальным исходам.

Ежевечернее вливание водки для стирания впечатлений прошедшего дня могло оказать негативный эффект. Лица, даже и не склонные к совершению преступлений, стали бы, если можно так выразиться, выстраиваться в очередь на совершение тяжких и особо тяжких преступлений, суливших назначение длительных сроков наказания.

Такой способ стирания воспоминаний и ухода от реальности и без того широко распространён в России, да и во всём мире, но за него надо платить, приобретая спиртное.

А в данном случае затраты на водку будет нести Федеральная пенитециарная система. Совершенно очевидно, что вариант с бесплатным обеспечением спиртным многим окажется по вкусу, что приведёт к громадному скачку уровня преступности.

Оставался, как наиболее вероятный, способ воздействия электричеством на оболочки мозга. Кисочкин со всей серьёзностью подошёл к изложению своего рацпредложения. Он составил чертёж устройства в виде полусферы, надеваемой на голову преступника для стирания памяти.

Множество шипов должны, при надлежащей подгонке, впиваться в кожу человека, подлежащего воздействию. После водружения полусферы на голову и закрепления её ремнями, на шипы должен подаваться ток.

Показатели величины тока и продолжительности его воздействия на преступника, очевидно, должны быть строго индивидуальными. Через определённый промежуток времени у человека необходимо будет выяснять, помнит ли он что-нибудь из событий прошедшего дня.

С учётом того, что от матёрых и бывалых ожидать правдивых пояснений на этот счёт не приходится, наиболее предпочтительным способом выяснения эффективного воздействия электротока на память является лицезрение вида подвергаемого процедуре стирания памяти.

В случае, если после очередного отключения тока человек в ответ на вопрос, помнит ли он что-нибудь, будет бессмысленно пялиться на вопрошающего и пускать слюнявые пузыри изо рта, то, по всей видимости, можно констатировать, что процедура прошла успешно.

Конечно же, такой способ вероятностного выявления эффективности процедуры стирания памяти должен быть известен только немногим посвящённым, поскольку, если информация об этом способе разойдётся среди контингента тюрем и колоний, может начаться массовое симулирование признаков, свидетельствующих о стирании воспоминаний.