Дороги скорби

Он мало-помалу начинал отогреваться и, не отводя глаз от треклятой дубравы, вновь приложился к бутылке.

– Куда везешь?

– Известно куда, – грустно выдохнул мужик и, забрав бутылку у Рихтера, выпил. – Первый снег выпал, на Весеннюю поляну везу за лучшей жизнью.

Вор изумленно уставился на добродушного мужика и, обернувшись к притихшим детям, пересчитал головы. Одиннадцать.

– Ты дурной?! – прорычал Рихтер. – А ну, развози щеглов по деревням!

– Таков порядок. Ты вот до седых волос дожил и не понимаешь… У нас тут своя правда.

– Что же это за правда? Скармливать детей кровожадным тварям?!

Услышав это, девочка с лютней в руках прижала инструмент к груди и всхлипнула. Не плакала, но пыталась. Когда-то давно вор слышал, что слезы защищают детей от боли, а у девочки с инструментом слез уже не осталось. Он знал это наверняка. Так же хорошо, как успел узнать и её саму.

– Ну зачем ты так? – мужик перешел на шепот. – Они вон храбрые какие, понимают же все и молчат. Если мы не отдадим деток, у нас в деревнях мор случится. Если дадим меньше, явится волк и перебьет скот, а может, и из сельских кого задерет. Сироты мы. Хозяева на нашу беду глаза закрывают, а Хозяйка дубравы хоть и такой ценой, но пускает наших в лес и, как говорят, сгоняет к краю дубравы оленей, что пожирнее.

– Кто поведет их на поляну?

– Мое дело до леса довести. А там и мужик голубоглазый тут как тут. Уж пес знает, кем он при Хозяйке леса служит. Осуждаешь меня? – мужик в очередной раз отхлебнул водки.

Рихтер смотрел на стертые об соху руки, на кожу, посеченную оспой. Смотрел и всей душой проклинал не мужика, а ситуацию, в которой оказался каждый, до кого смогла дотянуться обитающая в лесу тварь.

– Волка в дубраве больше нет, голубоглазого мужика, стало быть, тоже, – процедил Рихтер. – Никто не придет за вашей скотиной и деревенских не задерет.

– Как нет? – удивленно выдохнул старик. – Взял вот так и исчез?

– Убил я волка. Переломал ему хребет, выдрал клыки и обломал когти. Это его кровью пропитан мой мешок, это его голова лежит в нем.

– А ну-ка покажи!

– Ишь, разбежался. Дядя! Руки свои убрал! – Рихтер ударил мужика в плечо и спрыгнул с телеги. – Я эту голову Рутгеру… – он глядя на Фриду осекся. Она-то уже научена его враньем. Её уже нельзя обмануть. – Награду буду за нее получать.

– Брешешь.

– Я тебе сейчас пинка дам! Ты мне ноги целовать должен, а не клешни свои тянуть. – Видя, что старик поутих, он продолжил: – Волка нет, вези детей по домам и передай всем, что в вашей правде больше нужды нет.

– Нет, друг мой. К сожалению, так не пойдет. Дети нужны не волку, а той, кто водит волка на поводке. Мы ж не дураки, да голубоглазый говорил, дескать, и волк-то сам – ейная жертва.

Рихтер провел рукой по волосам и о чем-то задумался.

– Ты хочешь сказать, что ничего не изменилось и эти зайцы все равно окажутся в лапах Амелии?

– И так будет до тех пор, пока хозяйка Лисьей дубравы не решит иначе.

Здесь, дорогой мой друг, я прерву свое повествование, ибо даже ведьмы Рогатого Пса устыдились бы той грязи и погани, источаемой устами нашего несчастного Рихтера. Упав на колени, он покрывал отборной матерщиной короля, королеву, их свиту и каждого герцога Гриммштайна. Он кричал так громко и выражался так крепко, что, кажется, снег прекратил сыпаться с небес. Крыса прошелся по каждому знатному человеку своей родины, обложил каждого рыцаря, ландскнехта и пехотинца. От проклятий не спасся и Господь с его апостолами, и, когда дело дошло до «Лесной потаскухи», а именно так он назвал Амелию и был совершенно точен в высказываниях, злость придала ему сил.

Убегая с Весенней поляны, он знал, что ни одна сила на свете не заставит его вернуться обратно. Стирая до крови босые стопы, Крыса слышал крик Хозяйки. Амелия кричала глотками тысяч ворон и воронов, обитавших в дубраве. Она завывала порывами ледяного ветра и журчаньем ледяных ручьев. Весь лес кричал об одном: «Я выпью тебя до капли. Ты будешь умирать мучительно и долго. Клянусь выпить каждую каплю твоей поганой крови! Ты предал Дороги Охоты! Ты предал замысел Рогатого Пса! Будь проклят, вор, убийца, предатель!»

– У тебя есть масло? – решительным и почти несвойственным ему тоном произнёс Рихтер. Узнав о том, что сельский мужик располагает лишь заправленным на четверть фонарём, самостоятельно нашёл интересовавший его предмет и потребовал к фонарю огниво. – Это лишь малая плата за спасение вас от чудовища, – прорычал Рихтер.

– Куда ты?

– В дубраву, – уходя, буркнул вор, – пора положить конец бесчинствам.

– Ты глупец.

– Возможно, – вор развернулся к мужику и, вырвав из его рук бутылку водки, ответил: – Да нет, так и есть, но даже глупцу ясно – так больше продолжаться не может. Развози своих сопляков по домам и скажи всем, что дубрава отныне безопасна для людей. Если же вновь начнутся неурожаи, убирайтесь прочь от дубравы. Просто так она от вас не отстанет.

Мужик присел на край телеги и признался в том, что им, крестьянам, уже не впервой слышать подобные заверения, веры в которые нет ровным счетом никакой.

– Ты правильно говоришь, – улыбнулся Рихтер, – и я догадываюсь, что детей до леса ты все-таки доставишь. Если через пару дней дети воротятся домой, знай – впервые вам не соврали.

– Ежели так, назови своё имя, дабы мы знали, за спасение чьей души молить Господа.

Он не знал, как принято отвечать на подобные вопросы, а лишь понуро уставился себе под ноги и медленно, словно провинившийся ребёнок, побрел в сторону леса.

– Вор, предатель и убийца. Мое имя Крыса, – ответил он, надеясь на то, что его не услышат.

Дед родом из крохотного, Богом забытого села Вихры услышал эти слова и, потрепав младшего сына по голове, произнес:

– Слыхал, сынок? Только крысы за нас и готовы постоять.

Их пути разошлись навсегда. Староста правил свою телегу на место встречи с голубоглазым, а Рихтер, трясясь от ужаса и одновременно злобы, брёл навстречу погибели.

7

Войдя в дубраву и бросив под ноги пустую бутылку, он обнаружил едва припорошенный снегом обломок стрелы.

– Вот так удача, – прошептал вор. Бегло оглядевшись по сторонам, без труда нашёл позаимствованное у барона Рутгера добро, извлёк на свет заботливо перевязанную торбу и, зубами ослабив узел, переложил драгоценности Амелии к остальной добыче. Взгляд парня остановился на шкатулке – самом ценном из того, что у него было. – Теперь осталось найти тот клятый меч.

Глядя на своё отражение в пробитой стрелой миске, вор грустно покачал головой. Из отражения на него глядел седой человек с окончательно опустошенными глазами.

– Ну что, родимая, – во весь голос обратился он к лесу, – надевай свое лучшее платье.

8

Наконец он вышел на Весеннюю поляну. В левой руке вор нес лампу, в правой держал меч. На зазубренном лезвии клинка, играя в лучах холодного солнца, блестел яд, коим Крыса аккуратно обработал своё оружие. Эта отрава среди знающих толк людей называлась жмуха, так же, как и поганки, из которой её варили. Одна лишь капля отправляла людей к праотцам, а на своё оружие вор потратил целую склянку. Экономить было уже ни к чему. Парень считал, что, если Амелия переживёт и это, убить тварь попросту невозможно. Жмуха была не самым дорогим ядом, но лишь она обладала мгновенным действием. «Яд дуболомов и простаков», – так говорили о нем сведущие люди.

Нутро вора горело огнем. Водка была что надо, но не в одной водке дело. Взгляд Рихтера стал безумен, а отчаяние переросло в истерическое веселье.

Он задрал голову и обратился к стае ворон, соглядатаям Амелии:

– Растопи камин, родная. Жди гостей. Составим друг другу компанию, все, как ты хотела.

Рихтер разбил фонарь об арку о переплетенных дубах. Высек из огнива искру и захохотал, глядя на то, как пламя поглощает сухое дерев.

– Не взломаю – так сломаю, – бросил он и сделал шаг навстречу смерти.

Она была все так же прекрасна, ее глаза все так же горели золотом. Амелия напала стремительно, стоило Рихтеру появиться на пороге.

Быстра, словно ветер, и разрушительна, что ураган. Она благоухала мёдом и корицей, а ее голос был красивейшим из всех женских голосов, вот только сейчас она молчала.

Крыса не сдвинулся с места. В его положении то было достаточно непростой задачей, и он попросту не стал пытаться. Для вида занес клинок, но не успел нанести удар.

– Болван! – закричала она, поймав вора за руку. – Ты так и не понял, кто перед тобой! У тебя не хватило ума осознать, какой чести тебя удостоили! – Хозяйка сомкнула свои тонкие и ледяные пальцы на его запястье, и кость треснула. Так трещат сухие ветки, когда на них наступают. Меч с грохотом повалился на пол. Вор взвыл.

Было до смерти обидно осознавать, что удача кончилась. Тварь была в сотню раз быстрее и в тысячу крат сильнее любого из тех, с кем ему приходилось драться..

Дочь Рогатого Пса не выпускала ладонь Рихтера, но, потянув парня к себе, она исчезла в россыпи золотой пыли.

Вор бы упал, но ему не дали. Острые когти впились в горло, и он затылком почувствовал горячее дыхание.

– Я верна своему слову, – прошептала Амелия. – Ты убедишься в этом.

Схватив вора за волосы, она повалила его на пол и, надавив коленом на грудь, словно дикая кошка, принялась драть несчастного когтями.

– Мы должны были пройти Дорогой Охоты. Мы должны были сделать это втроем! Моя стая!

– Ты баба… – прохрипел Рихтер. На его губах пузырилась кровь. – Ты баба и…

Она приподняла колено, дабы он смог вдохнуть:

– И?

Однажды за жизнью Рихтера приходил человек из Псарни – цеха наемных убийц из Златограда. По слухам, Крыса был первым, кому удалось уйти с подобной встречи на своих двоих, но чести в том было мало. Сейчас он вспомнил фразу, которой его пытался оскорбить убийца, и ему отчего-то захотелось её повторить. Изложить свою мысль развернуто он уже не мог, но задеть тварь ему очень хотелось. Слова Псаря подходили для такого дела как нельзя лучше. Они были грубы, просты и глупы, но что-то, по мнению Крысы, в них было. Что-то прямиком из трущоб. Родом из детства.

– Ну. Что же ты молчишь?

– Ты баба, Амелия, – он зашелся кровавым кашлем, но закончить сумел: – Ты мочишься сидя.

Подобного Хозяйка Лисьей дубравы прощать не привыкла. Она и не умела прощать. Расплата за сказанное последовала молниеносно. Тварь вцепилась клыками в его глотку и начала жадно лакать кровь, присосавшись к прокусанной шее, словно пиявка.

В тусклом свете камина он мог бы увидеть, как нарумянились её щеки. Мог, но не стал. Рихтер ждал, когда все это, наконец, закончится, а закончиться должно было совсем скоро.

– Ты омерзителен. Твоя кровь смердит спиртом и болезнями, – поднявшись, она облизала алые губы и поморщилась, – но я обещала выпить тебя досуха и сдержу своё слово. Что с тобой? Чего же ты молчишь? Ты отравил свою кровь? – спросила она у покойника. – Ловко ты это провернул. – Торжество быстро сменилось страхом. На прекрасном лице возникла гримаса ужаса. Увлеченная местью Амелия не заметила синюшных вен жертвы, расширившихся зрачков. Не обратила внимания на опухшие руки. Она заигралась, и теперь, глядя на перемешанную с кровью пену, что валила изо рта Рихтера, дочь Рогатого Пса приняла поражение.

Рихтер ослеп раньше, чем его сердце перестало биться, но он слышал, как Хозяйка Лисьей дубравы мечется в агонии, как крушит убранство своей обители и зовет Рогатого Пса, братьев и сестер. Он слышал, как она молит какого-то Кухара о помощи, как просит его прийти и излечить. Затем шли проклятия, а после них в пропитанном колдовством доме воцарилась тишина. Им суждено было провести друг с другом вечность и, возможно, немного дольше. Вор, волк и Хозяйка Лисьей дубравы. Все, как того хотела Амелия, но немного иначе.

Поздней осенью, когда пруды и канавы успевают покрыться тонкой коростой льда, а первый снег все ещё не решается припорошить землю, жители сел и деревень близ Лисьей дубравы приходили в село Вихры, дабы поклониться памятному камню и вслух произнести высеченные на нем слова. Приходили, чтоб выпить горькой водки за вора, негодяя, убийцу и отравителя.

Путешествие в приятной компании

Часть 1

Дорогой мой друг, зачином к моим историям служит мое пребывание в тех или иных местах. Понимаю, слушать это весьма утомительно, однако, рассказывая, я в определенной мере переживаю лучшие дни своей жизни – дни, когда твой покорный слуга был молод и ясен, словно летний день. Я видел и каменные изваяния, кои и по сей день напоминают нам о величии полководцев прошлого, видел и более скромные монументы, предназначение которых – увековечить в памяти людей те или иные этапы истории, я попадался в капканы посреди обезлюдевших улиц. Много разного случалось со мной, и, подобно пауку, я вплетал в кружева нашего с тобой наследия истории из своей жизни. Надеюсь, ты сможешь мне это простить. Иначе я просто не умею.

Так уж вышло, что несколько раз мной было названо имя одного известного в те времена человека, да, друг мой, речь идет о Яне Снегире. Будучи молодым, но безмерно талантливым парнем, этот человек написал великое множество песен, среди которых были баллады, хулительные оды, застольные песни. Его произведения разлетались по Гриммштайну, словно журавли; их пели на пирах аристократы нашего славного отечества, пели солдаты во время марша и на стоянках, они звучали в трюмах стоящих на рейде кораблей, эти простые, но западающие в душу песни исполняли за работай прачки, кухарки, трубочисты и плотники. Одним словом, Снегиря знали все, и то непродолжительное время, которое он числился в штате служителей Музы, Гриммштайн буквально дышал его поэзией.

По твоему взгляду, дорогой мой друг, я вижу – ты смекаешь, к чему все идет. Безусловно, ты уже ждешь историю, которая приключилась с Яном и была пересказана ведьмами Рогатого Пса. Иначе и быть не может, однако спешу тебя огорчить. Ян Снегирь лишь вскользь упоминался в некоторых из них и никогда не был их центральной фигурой.

В те славные годы, когда твой покорный слуга стирал свой зад о седло, разъезжая по городам и весям нашего отечества, поэзия Снегиря вновь вошла в моду, да и интерес к самому автору с течением времени лишь возрос.

Была ранняя осень, и, отправившись по долгу службы в город Чадск, что в Огневском княжестве, некогда находившемся в вассальном подчинении у Трефов, я встретил одного прелюбопытнейшего господина, и, к моей великой радости, оба мы двигались в направлении названного ранее Чадска. Господин сей был одет достаточно скромно, но не без лоска, если не сказать – щегольства, и, даже невзирая на свой почтительный возраст, он, следуя заведенному в молодости ритуалу, каждое утро накручивал свои русые с проседью волосы на бигуди. Он представился Генрихом Чайкой, и лишь дурак не провел бы аналогию. Замечу, что, несмотря на свои причуды, Генрих был крайне интересным собеседником, к тому же весьма образованным, если не сказать больше – Генрих преподавал словесность в Златоградском университете, и, как он изволил выразиться, предметом его ученого интереса как раз таки и была жизнь и творчество Яна Снегиря. То, что я знаю о Профессоре Чайке, я знаю лишь с его собственных слов, и после нашего расставания я ни разу не подвергал услышанное сомнению.

Светало. Мы вышли из боксов корчмы «Аистова свирель», в которой нам и посчастливилось познакомиться минувшим вечером за игрой в кости и распитием пенного напитка.

– Друг мой Волкер, – обратился ко мне Генрих. – Известно ли вам что-нибудь о заведении, в котором нам довелось коротать ночь?

– Кроме того, что их повар – криворукий болван, который позорит профессию, пожалуй, ничего, – ответил я, забравшись в седло, и добавил: – Еще там замечательное пиво, горчит, но это не беда.

– Как приземленно вы рассуждаете, – Генрих пригладил усы и, закрывшись ладонью от утреннего солнца, посмотрел вдаль. – Ни облачка. Дождя не было уже неделю, это не может не радовать.

Я согласился и, глядя на холодное небо, задумался о своем и опомниться не успел, как наши с Генрихом скакуны шли аллюром бок о бок. Подобное – не редкость, когда большую часть жизни ты проводишь в дороге и действие, которое ты повторяешь изо дня в день, успевает забыться прямо в момент своего совершения.

– А между тем, – вновь начал Генрих, и я, признаюсь, не сразу сообразил, о чем он. – Хозяин корчмы, скорее всего, – порядочный человек.

– С чего ты это решил?

– Я убежден, что поэзия Снегиря близка лишь чутким сердцам.

– И при чем же здесь Ян Снегирь? – уточнил я, не подозревая, что до самого вечера давно умерший поэт станет единственной темой наших бесед, а точнее, выездной лекцией профессора Чайки, как я прозвал позже своего приятеля. – Уж не в честь ли персонажа какой ни то песни была названа та корчма?

– Вы догадливый молодой человек, хотя мне лично кажется, что незнание собственного культурного наследия является смертным грехом.

– Возможно, – ответил я. – Но до сего дня мне удавалось жить праведно. Если то, о чем ты действительно говоришь, – правда, тогда мне немедленно следует узнать о собственной культуре больше.

– Да кем я буду, если не исправлю сложившейся ситуации?! – воскликнул профессор Чайка. – С вашего позволения, я и познакомлю вас с этой забавной песенкой.

Мимо нас медленно проплывали луга, там, на линии горизонта, виднелся лес, и его успевшая пожелтеть кромка напоминала о неотвратимом приближении зимы. В небольшом отдалении от большой дороги я увидел яблоневый сад и стайку деревенских детишек, сбивающих яблоки палками.

– Ничего не имею против, – ответил я и, признаюсь, слукавил. Яблочный промысел на тот момент занимал меня куда сильнее песен. – Пойте, ежели вам так угодно. За песней и работа, и отдых пролетают быстрее, чего уж говорить о путешествии.

– Особенно когда путешествия и есть работа. Не так ли?

– В яблочко.

– «Аистова свирель», дорогой мой студент, – одно из ранних произведений Яна Снегиря. По легенде, он впервые исполнил его на лютне в возрасте тринадцати лет. Пел он, если мне не изменяет память, не то на Златоградской, не то на Братской ярмарке. Я обязательно уточню сей момент или вспомню, но чуть позже. Горожанам эта песенка не пришлась по духу, а вот жители деревень, присутствовавшие на ярмарке, подхватили, запомнили и разнесли по Гриммштайну её незатейливый мотив и текст.

– Прежде мне казалось, что в жизни происходит все в точности до наоборот.

– Вы тоже придерживаетесь мнения, что горожане более просвещённые, в отличие от жителей сел и деревень?

– Я предпочитаю не думать об этом, – улыбнулся я. – Моя голова, как правило, занята иными думами. Вы хотели петь песню, – напомнил я своему спутнику.

На голову одного из мальчишек упало яблоко. Я готов спорить, что услышал треск, хотя это было и невозможно. Дети захохотали. «Шишка будет. Так тебе, сорванец!» – подумал я и издал короткий смешок – случайно, готов поклясться. Генрих принял смешок на свой счет и демонстративно отвернулся от меня.

– Не обижайтесь, – принялся я утешать своего обидчивого спутника. – Я смеялся не над вашим желанием сделать из меня образованного.

– Точно?

– Клянусь, – поклялся я в очередной раз. – Я жажду услышать песенку, которую полюбила чернь.

– Эти ваши архаизмы… Чернь! Классовое деление – пережиток прошлого, – начал он и, вспомнив, что я человек короля, тут же закрыл эту тему, решив, что спорить со мной не о чем. – Я спою, но если только вы очень сильно попросите.

– Очень сильно прошу! – воскликнул я и отвесил комичный поклон. – Пойте же, менестрель.

Вышло и глупо, и смешно. Мы дружно захохотали.

– Ладно, друг мой, слушайте, мне не жалко, – гордо подняв голову, произнес он. – Это действительно мило и наивно. – И он начал петь:

Как много птиц, чьи голоса —Отдохновенье слуха,Но есть и тот, кому сей дарПришелся не по духу.То было сотни лет назад,Земля людей не знала,Но был Господь, и Божья ратьС лукавым враждовала.Однажды утром, в ранний часСидел на ветке Аист,Он пел, и пение егоПо лесу разлеталось.«Уж больно сладко ты поешь! —Той птице Дьявол молвил. —Так петь нельзя, ведь голос твойСилой Творца исполнен».Ему ответил Аист: «Сгинь!Не нравится – не слушай.Я буду петь, а ты, подлец,Набей-ка глиной уши!»Диавол сильно осерчалИ, Аиста схватив,Прекрасный голос храбрецаОн на корню сгубил.«Так лучше! – Дьявол хохотал. —Сиди и щелкай клювом!Так будет с каждым наглецом,Что мне дерзить удумал!»Недолго Аист горевал,Не пала птица духом.Он смастерил себе свирельИ музыку придумал!

– Удивительно, – произнес я, понимая, что сейчас мне придется объяснять, что именно меня удивило. – Весьма…

Как и ожидалось, профессор Чайка вопрошающе посмотрел на меня и задал предсказанный мной вопрос.

– Очень… Религиозно.

– Друг мой, а как иначе? – профессор Чайка, равно как и я, мыслил на опережение. – Вы же понимаете, что речь идет об эпохе, названной tempus tenebrae, иначе говоря…

– Время тьмы, – закончил я за Генриха. – Я слышал об этом.

– И что же вы слышали?

– Только то, что мне рассказывала бабушка.

– Вы же не считаете, что ваша бабушка, – он покрутил пальцем у виска, – немного того. Не считаете же?

– У меня не было причин сомневаться в душевном состоянии своей бабушки, однако мне кажется, что в её словах было много… – я на мгновение задумался, увидев вдалеке повозку, одиноко стоящую на дороге. Позади повозки мелькали фигуры людей, и я невольно задал себе вопрос, а не разбойники ли это? Служба гонца приучила меня остерегаться подобных ситуаций, ведь я, как и все люди моей профессии, знал об участившихся случаях нападения на перевозчиков ценной информации. Нащупав на поясе рукоять клинка, который я приобрел сразу после нападения разбойников под Братском, прикинул, смогу ли дать отпор противнику, и сразу же ответил на него словами своего приятеля:

– Быстрые ноги подчас полезнее острого меча.

– Ваша бабушка не преувеличивала, а пересказывала вам то, что слышала от своей матушки. – Чайка тоже увидел стоящую на дороге повозку, но не придал тому никакого значения. – Вы знакомы с таким фундаментальным трудом, как «Природа тьмы»?

– Слышал, но не читал, – коротко ответил я, и все мое внимание обратилось на повозку. Голос Генриха скорее раздражал, нежели отвлекал, но я из вежливости не стал его обрывать.

– Вы многое потеряли. Этот труд повествует о тех временах, когда Гриммштайн терзали междоусобицы, а людей – чудовища, как бы дремуче это ни звучало сейчас.

– Люди и есть чудовища, – я не сводил глаз с людей у повозки. Двое мужчин и еще кто-то внутри. – Не все, но монстров среди них хватает.

– Вы правы, но в «Природе тьмы» говорится именно о чудовищах. Это не метафора, если вы понимаете.

Я не знал, что значит метафора, но и разбираться особого желания не было.

– Там описываются разные твари… От тех, кого принято называть русалками, до племени мышеобразных людей.

Я прыснул.

– Ну, или человекообразных мышей.

– О человекообразных людях там говорится?

– Волкер, друг мой, это наука, а не шутки у костра. Не оскорбляйте меня, ради Бога.

– Простите, профессор.

– Так вот, в университете много мудрых людей, и «Время тьмы» долгое время считалось шуткой… Глупым и незатейливым бредом, который был написан во время существования одной небезызвестной религиозной секты.

– Ведьмы Рогатого Пса?

– Именно. Отношение к содержимому упомянутой прежде книги сильно изменилось, сильно.

Мы приблизились к повозке на полсотни шагов, и теперь мне стало очевидным, что нет никакой опасности.

– Господа, – поприветствовал я мужчин, – что приключилось с вами и отчего вы такие поникшие?

– Кобыла подвернула ногу, и мы не можем продолжить путь, милостивый государь, – ответил старший из них.

– Вам нужна какая-то помощь?

– Нет, милостивый государь. Мой старший сын уже ушел к свату и скоро должен вернуться с ослом.

– В таком случае – счастливо, – закончил я разговор. – Друг мой, продолжайте.

Чайку разговор занимал куда сильнее проблем голытьбы, а голытьбу Чайка не занимал вовсе.

Мы успели удалиться от странников на приличное расстояние, и, лишь когда их повозка скрылась из виду, Генрих заметил, как безжалостно я лишил его возможности завести новые знакомства. Он назвал меня ревнивцем, что лично мне показалось слегка оскорбительным, а после лекции об этике и вежливости он поведал об одном интересном случае. Мои замечания о том, что сам-то Генрих не спешил заговаривать с людьми, собеседник пропустил мимо ушей.