Дорога на Старобалык. Были и небыли о людях и маленьких чудесах

Тем временем «дуэлянты» уже были на местах, каждый в своем углу. На ринг взобрался импозантный господин, и ему дали микрофон. Понятно – ринг-анонсер. Сейчас афишу бою сделает.

Господин, действительно, сделал. Он со вкусом расписал события, предшествовавшие поединку. При этом, хотя напрямую он этого и не говорил, как-то само собой из его речей следовало, что дело Хохрякова правое, а вот подопечного моего – совершенно наоборот. Бывают такие люди, говорит человеческим голосом, а выходит какое-то собачье тявканье из подворотни. Пусть даже и солидное.

Пока господин болтал, я еще раз оглядел поединщиков. Хряк невозмутим и с нехорошим таким интересом оглядывает противника. Как повар, который не решил, что из фарша сделает, тефтели или котлеты.

Чудик же весь, конечно, на нервах, бледен и наверняка ни слова не запомнил из моих вчерашних напутствий. Однако глаза осмысленно бегают. То на визави глянет, то на ринг, то на публику. Стратег. План обороны дома, блин, у него.

Ринг-анонсер наконец заткнулся, объявив напоследок, что бой будет длиться три раунда, если, конечно, не закончится прямым или техническим нокаутом.

Дуэлянты заняли позиции в центре ринга. Прозвучал гонг. Рефери скомандовал: «Бокс».

То, что произошло дальше, будет сниться мне в моих тренерских кошмарах. Чудик тигром камышовым подпрыгнул к Хряку и совершенно по-дворовому шмякнул ему правой, с верхнего замаха, куда-то между лбом и макушкой. Вроде как гвоздь забил. Тут же, в ужасе от того, что сделал, стремительно попятился к канатам и прикрыл голову руками в своей фирменной стойке павиана, которую мы вчера так безуспешно пытались извести.

Господи, что сейчас будет!

До Хохрякова в первую секунду даже не дошло, что его ударили. Хотя какой там удар?! Все шоу четко складывалось в его голове накануне, и вдруг что-то пошло не так. Это как если бы ты собрался пострелять по мишени у себя на даче, а мишень вдруг взяла бы и запустила в тебя кирпичом.

Оторопевшие трибуны замолчали на миг, а потом разразились хохотом вперемешку с восторженными криками. Громче всех орал рядом со мной Славик.

И тут до Хряка доперло. Под продолжающийся смех он ринулся на своего соперника. Это было зрелище не для слабонервных. Три или четыре абсолютно убойных серии Хохряков провел на запале. И в корпус и в голову – почти все прошло. Как чудик остался на ногах, я просто не понял. Прижатый к канатам, он елозил по ним мокрой спиной, неумело прикрываясь и всё пропуская и пропуская.

Потом Хряк наплевал на всякие боксерские штучки и принялся просто лупить соперника. Один, еще один! Интересно, сколько еще душа и тело Чудика выдержат в таком режиме? Надо же, а этот удар блокировал даже.

По-хорошему, рефери стоило бы уже остановить эту безудержную веселуху, поскольку было понятно, что собственно бой закончился и идет избиение. Однако он, судя по всему, сам несколько ошалел от происходящего и не издавал ни звука. Чудика надо было спасать. Я встал, и тут трибуны дружно ахнули. Хохряков свалился посреди ринга пластом, а чудик все так же елозил спиной по канатам, которые никак не давали ему упасть.

На секунду я подумал, что произошло чудо и Хряка от гнева хватил удар. Однако, как пояснил потом Славик, Чудик просто как-то отклонил многострадальную голову от особо смачного удара. Хохряков поскользнулся и упал. Хотя для невнимательного зрителя это выглядело вполне себе нокдауном.

– Снимай, снимай скорее! Какой кадр! – донеслось откуда-то с другой стороны ринга. И этого возгласа нервы Хохрякова уже не выдержали. Он вскочил, срывая перчатки, что сделать само по себе непросто, и с криком: «Хана тебе, сука!» – бросился на Слепцова.

Через полчаса я сидел рядом с Чудиком в раздевалке, ухватившись за болевшее плечо. Его прокусил Хохряков, когда мы со Славиком, рефери и импозантным господином «анонсером» отрывали его от окровавленного соперника. Теперь Хохряков отменял запланированную пресс-конференцию, а мы тупо ждали скорую, которая все не ехала.

Скорую, естественно, вызвали не мне, а Слепцову. У него был сломан нос, почти не открывались из-за гематом оба глаза, а в левой, менее пострадавшей руке он держал три своих выбитых зуба. Я надеялся, что с ребрами все обойдется, поскольку, когда мы подоспели, Хряк только-только начал пинать своего лежачего соперника. А еще мы с Чудиком снова были на «вы».

– Послушайте, Матвей, откуда все-таки это возмутительное пренебрежение к советам опытного, не побоюсь этого слова, гениального тренера? Что за своевольство? Что за чапаевские наскоки на бронепоезд? Видите, чем все закончилось. Я предупреждал же. Чего вы добились своим дерзким упрямством?

Слепцов кроваво улыбнулся. Выглядело это жутковато.

– Как раз все закончилось так, как я и мечтать не мог. Вы же сами видели, сколько прессы, блогеры. Я совершенно ясно понимал, что выиграть никак не смогу. Но мне надо было разозлить этого мерзавца, чтобы он показал свое истинное лицо. Он и показал. Теперь люди посмотрят видео это неприглядное. Как вы думаете, кто за этого негодяя теперь голосовать будет? Кроме того, наверняка вмешается прокуратура, полиция. Заявление я писать, конечно, не буду. Все-таки дуэль. Но тут факты налицо – избит человек. Расследование даже вести не надо, улики собирать. Нет. Все прошло прекрасно. Просто прекрасно. Ведь он, понимаете, я совершенно все раскопал, в прошлом году он украл из бюджета…

Чудик еще что-то говорил, а я делал вид, что слушаю. Молча. Хотя на самом деле мне хотелось орать на этого дурачка блаженного. Какое видео? Какие блогеры? Через три дня, а то и раньше, те, кто посмотрел, забудут увиденное, потому что новое и интересненькое сеть подкинет. А если и не забудут, то ведь на выборы большинство интернет-пользователей просто не ходят. Ходят на них бабушки и подневольные бюджетники. И когда пойдут хохряковские гонцы по ЖЭКам, клубам ветеранов, ТОСам с обещаниями всевозможной помощи и поддержки, то проголосуют за уважаемого в городе человека, никуда не денутся. А про полицию с прокуратурой даже вспоминать не хочется, настолько смешно.

Но я не буду смеяться. Буду сидеть, слушать и молчать. А когда все-таки приедет скорая и увезет чудика в больницу, я вернусь в пахнущий краской спортзал, еще раз спасибо Пал Палычу, и предложу пацанятам своим скинуться на новые зубы для Чудика. Не скинутся – и ладно. Мы со Славиком скинемся обязательно, потому что мы-то уж точно с понятиями…

В БОЛЬНИЦУ

И был погреб. И погреб был глубок.

– Иваныч, ну их эти огурцы! Давай я тебе своих притащу, – Витьку очень не хотелось спускаться по лестнице, которую он своими руками, по просьбе тестя, прошлой осенью смастрячил из «дерьма и палок».

– Ты чего?! – возмутился тесть. – Олька же с чесноком солит, а я его на дух не переношу. То ли дело со смородиновым листом и хреном! Витюнь, достань пару баночек. Делов-то – туда и обратно.

Витёк вздохнул и обреченно опустил ногу в тяжелом валенке на лестничную перекладину.

Осторожно, в раскоряку, спускаясь он думал о том, что Иваныч – порядочная сволочь. Все нормальные люди хранят зимой соления в холодной кладовой в сенках. Однако чертов тесть кладовую утеплил и держит там кур. А в малый погребок в кухне помещается лишь немного картошки и десяток банок с засолом. Засол этот Иваныч за зиму подъел и вот теперь Витьку приходится лезть в холодную склизь погреба, потому что он жилистый и щуплый, а тесть – наоборот.

А зачем все это Витьку собственно? Иваныч ему даже и не родственник, даром что тестем зовется. Живут Витёк с бабой не расписанными, потому что так удобнее. А кому не нравится – вон со двора. Мало ли баб бесхозных в селе.

«Вот сейчас вылезу обратно и пошлю Иваныча с его огурцами! – заводил себя Витёк. – Сколько можно на мне ездить?! То ему крышу перекрой, то забор почини, то траву выкоси. Присосался, паразит, как клещ…».

Не додумал. Очередная перекладина под ногой предательски хрустнула и Витёк полетел вниз. По пути получил тумаков от лестницы и приземлился точно на полки с солениями. Отчаянно зазвенело битое стекло, густо запахло рассолом.

«Со смородиновым листом», – злобно подумал Витёк и отключился.

Тесть с Татарином выудили страдальца из погреба буксировочными ремнями и занесли в дом. Прибежала баба, похватала себя за пухлые щеки, затем взялась мужика своего раздевать и отмывать от крови. Иваныч притворно, как казалось, держался за сердце, а Татарин, по-соседски, вызвался сбегать за фельдшером.

Фельдшер был – одно название.

Сашку Клячина Витёк помнил мелким сопляком. Потом тот подрос, закончил медучилище и после армии осел в родной деревне, заняв единственную штатную должность в фельдшерско-акушерском пункте. Зарплата была маленькая, но юный фельдшер не унывал и вовсю приторговывал казенным спиртом.

Теперь Сашка переминался с ноги на ногу перед пациентом и смотрел на него с плохо скрываемым ужасом.

– Дело ясное, – наконец заявил он. – Ушибы. Возможно сотрясение мозга. Может и еще чего внутри, того…

– Эээ, – возмутился Татарин. – Ты что гадать сюда пришел, или диагноз ставить? Лечи давай!

Однако неприкрытый наезд Сашку не смутил.

– Тут, товарищи, мы упираемся в дефицит снабжения отдаленных населенных пунктов медикаментами и иной матчастью, – заявил он. – Вот Виктору Сергеевичу, ввиду резаной раны на левом предплечье, необходимо ввести противостолбнячную сыворотку. Однако сыворотка эта у меня отсутствует уже полгода, несмотря на все отправленные заявки. А что, если Виктора Сергеевича столбняк дугой загнет? Может такое быть?! Вполне!

– Ой, господи, – заплакала баба. Иваныч и Татарин сурово пригорюнились. Очнувшийся Витёк безучастно смотрел в потолок, прощаясь с жизнью.

– Могу, – продолжал юный эскулап, – зашить и продезинфицировать. Правда из обезболивающих у меня только две ампулы «Новокаина». Так, а шовный материал? Был. Вроде…

В этот момент Витёк в красках представил, как Сашка трясущимися руками зашивает ему рану большим кривым крючком, промахивается, матерится, кладет шов сикось-накось…

– Вот что, – простонал пациент. – Делай, медик хренов, повязку и вали отсюда. А ты, Олька, готовься. Домой пойдем.

Спорить с Витьком почему-то никто не решился. Фельдшер насыпал в рану стрептоцида, наложил тугую повязку, густо измазал йодом неглубокие царапины и порезы на лице пострадавшего и удалился. Правда шепнул вышедшему за ним Иванычу, что пациента нужно обязательно отправить в город в больницу, а иначе он, Сашка, как высококвалифицированный специалист, ни за что не отвечает.

Домой Витёк, опираясь на крепкую руку бабы, добрался не скоро, но благополучно. Он повалился на кровать и потребовал полстакана водки. Деморализованная баба послушно поднесла. Употребил, как лекарство.

– Вить, – всхлипнула баба. – Как же ты теперь? Побился же.

– А, ничего, обойдется, – слабо махнул здоровой рукой Витёк, проваливаясь в хмельное, послеадреналиновое забытье.

Утром он почувствовал себя на удивление неплохо. В зеркало смотреть было страшновато, но голова не болела, внутри ничего не ныло, лишь рану под повязкой жгло и дергало.

Баба принесла градусник. Выяснилось – повышенная температура.

– Ой, ой, – поцокал языком заглянувший проведать соседа Татарин. – Надо в город, в больничку!

– Точно надо! – подхватил явившийся тесть. – Я у Сашки и направление взял! – он выудил из кармана и шлёпнул на стол бумажку с неразборчивыми каракулями.

– Да вот еще! – заупрямился Витёк. – Так пройдет.

Город он ненавидел лютой ненавистью.

– Витя, родненький, – заголосила баба поминально, – пожалей ты меня и себя. Пропадешь ведь без лечения!

И начались танцы с бубнами:

– Медицина – сила!

– Инфекция в тебе!

– На какие хоронить-то будем?!

– Небось и завещание не писал?!

– На дочь мою плевать, значит?!

– Ты же умный мужик!

– Корову хотели купить! А что теперь?!

– Мы за Олькой присмотрим!

Вскоре Витёк сдался.

Везти в город на своей «копейке» Татарин отказался наотрез.

– Витя, не доедем, задний мост на ладан дышит. До электрички подброшу. Как на крыльях долетим!

Потом Татарин ухмылялся и все время подмигивал тестю и бабе. Иваныч жал Витьку здоровую руку. Баба собирала пакет с бельем, вилками-ложками-кружками, бритвой, какой-то снедью.

Еще через полчаса Витёк стоял на перроне у покосившегося деревянного вокзальчика. Электричка звала открытыми дверями. Татарин совал билет.

– Давай, дорогой, – скалится Татарин щербатой улыбкой, – возвращайся здоровым совсем! Мы тебя все ждать будем.

– Угу, – только и промямлил Витёк. И вот уже он в почти пустом вагоне сидит на жесткой деревянной скамейке у окна. Электричка дергается и медленно набирает скорость.

«Почему Татарин билет купил?» – подумал Витёк. – «Баба мне денег не дала, а Татарину доверила, меня отправить. Нормально?»

Он точно знал, что у бабы оставалась целая тысяча на хозяйство, которую он сам ей и вручил после того, как подкалымил на уборке снега. Билет на электричку – пятьдесят рублей. Какую-то мелочь в карман ссыпала – на метро в городе. Остальные – зажала. Мужик в больничку, значит денег ему не надо? А кто деньги заработал? Иваныч? Татарин? Хоть бы поделилась поровну!

На самом деле, по поводу денег Витёк не очень переживал, поскольку на уборке снега закалымил он целых три тысячи, две из которых сейчас под обложкой паспорта спрятаны. Но баба-то про это не знала, и было Витьку обидно. До самого города.

Городская привокзальная площадь встречала весенним морозцем, густым беляшным духом, суетой.

Витёк совсем уже было направился к метро, но вдруг притормозил. Он очень ясно представил, как приедет в больницу, будет час, а то и дольше, сидеть в переполненном приемном покое. Потом у него заберут на хранение вещи, переоденут в казенное и отправят в палату, а то и сразу в руки мясника-хирурга, который будет долго ковырять в ране чем-нибудь острым и блестящим. Будет жутко больно.

Затем койка, пресная и безвкусная больничная еда. Покурить не выпустят, выпить не дадут ничего кроме лекарств, и обязательно соседи по палате будут храпеть, пускать ветры, рассказывать никому не интересную ерунду.

«И никто даже навестить не приедет», – затосковал Витёк. – «Баба на хозяйстве. Про тестя, или Татарина и говорить нечего. Друзьями толком не обзавелся, так – одни собутыльники. Будут меня живодерить, и никто не пожалеет, не ободрит, слова ласкового не скажет».

Витёк так расстроился, таким одиноким себя почувствовал, что сам не заметил, как оказался в цокольной привокзальной забегаловке, почти пустующей в рабочий полдень.

В забегаловке чуть смрадно, но тепло, хрипит старенький музыкальный центр, а из-за кухонной стойки выглядывает неулыбчивая нерусская женщина. Здесь наливают и могут соорудить немудреную закуску.

«Подождет лечение», – подумал Витёк, располагаясь за столиком, который сразу доверчиво начал липнуть к нему клеенчатой грязной скатертью. – «Приму сто пятьдесят от нервов, а потом уже…».

Сто пятьдесят вскоре превратились в полноценные триста. Витёк дожевал очередной бутерброд с заветренным лососем и завел треп с бомжеватого вида старичком, который невесть как очутился за его столиком.

– Во! Гляди, дедуган! – раскрасневшийся Витёк повесил на спинку стула свой старый пиджачишко и сует старику под нос покалеченную руку с бурой от засохшей крови повязкой. – Во как меня того! Чуть не насмерть! А они – в больницу! Да я бы до больницы не доехал! Столбняк бы свалил! Тем и спасся, что за дезинфекцией сюда прибежал!

Старичок согласно кряхтит и мусолит беззубыми деснами остывший чебурек. Масло течет по его костлявому подбородку.

– Вот я еще сейчас соточку приму и на лечение! Думаешь я боли боюсь!? Да на меня шкаф когда-то падал! Сечешь, дедуган?!!!

Старик ушел, и вот Витёк уже распивает полноценную поллитру беленькой с круглолицым мужиком. У мужика усы и пропотевший свитер. Мужик ехиден.

– Развели тебя как лоха, хе-хе, – дребезжит усач.

– Чего это?!

– За каким чертом тебя в больницу отправили?

– Так у нас в селе больницы-то нет, – пьяно удивляется Витёк. – Батя, покойничек, мне рассказывал, что в начале восьмидесятых, когда колхоз был, хотели у нас небольшую строить. А теперь как? Меньше ста дворов. Только в город на лечение.

– Да ты подууумай, – дышит перегаром круглолицый. – Неужели пацан тебя бы не заштопал?! Уколол бы и зашил как миленький! Сговор это!

– Да я сам не дался! – кричит Витёк. – Постой, ты о чем вообще? Какой сговор-заговор?!

– Хе-хе, деревня. Ты же сам говоришь, что тебя в три голоса в больничку выпроваживали.

– И что?

– Да то, что нового мужика твоей бабе решили найти. Небось Татарин твой давно на нее глаз положил. А тут ты мешаешься. Бабе на хозяйство толком денег не даешь. Работы постоянной нет. Какой хозяйке понравится? А сосед твой – сам рассказывал, нормально живет, шоферит, не пьет. И тестю твоему такой зять нужнее. Вот и сговорились втроем. Перекладину у лестницы подпилили, за огурцами тебя отправили. Угробить не вышло. Тогда фельдшера подговорили и – фьють, на лечение. Твоя наверняка уже с Татарином жмется. В город-то он тебя не повёз, и баба не проводила. Вот и думай!

Круглолицый довольно рассмеялся, негодяйски закатывая масляные пьяные глаза.

Витёк даже стопку до рта не донес, поставил. Хотел уже ударить ехидного стулом, но вдруг показалось его разгоряченному сознанию, что есть в сказанном какая-то правда.

«Ого! – подумал он. – Частенько Татарин вьется во дворе. Да все шуточки-прибауточки сальные. Да все бабу мою нахваливает, мол и красавица, и всем хозяйкам хозяйка. Вон оно что! И Иваныч – козел! И эта – тоже сучка! Хотя нет. Олька не такая».

– Сейчас, – поднял Витёк тяжелый хмельной взгляд на круглолицего. – Сейчас я бабе позвоню. И если ты тут трындишь гонево – урою.

Достал свой старенький кнопочный телефон, набрал номер и долго слушал гудки. Баба не отвечала.

– Да ты брось, – занервничал собутыльник, увидев помертвевшее лицо Витька и понимая, что шутка может обернуться нехорошим. – Вышла по хозяйству – точно! Я ж только предположил. Давай накатим, а потом еще перезвонишь!

Витёк от нахлынувших подозрений, как будто еще раз к Иванычу в погреб обрушился. Все смешалось. Он с кем-то чокался, мелькали чьи-то одутловатые лица. Вот он жадно курит у крыльца забегаловки и тут же блюет. Кто-то услужливо помогает надеть пиджак и сочувственно хлопает по плечам. Визгливо кричит нерусская женщина из-за кухонной стойки.

Потом все кончилось.

Витёк пришел в себя посреди привокзальной площади, в расстегнутой куртке, без шапки и без больничного пакета. Смеркалось. Сновали люди. Болели голова и рука. Пошарил по карманам: паспорт и телефон на месте, жалко звякает мелочь, да шуршит постылое и никому не нужное направление в больницу.

Вскоре пассажиры четвертого вагона вечерней электрички могли наблюдать возмутительную картину. Невзрачный, щуплый, сильно выпивший мужичонка с покарябанным лицом, разлегшись на сиденье, орал в телефон на какую-то Ольку:

– Я домой еду! Поняла! Передай Татарину и папаше своему, что как только доберусь – их урою! Какая больница?! Был я там! Мне объяснили, как вы угробить меня хотели! Кто алкаш проклятый?!

Собеседница бросала трубку. Мужичонка ответно, в пьяной ярости бросал на пол вагона куртку и топтал ее грязными ботинками.

– Удавлю! Твари!

Шумно сглатывая и шевеля тощим кадыком, он пил из пластиковой бутылки какое-то жуткое, желто-химического цвета пойло, нетвердой рысью бежал по проходу в тамбур курить. Потом возвращался и все начиналось по новой.

– Алло, Олька?! Какая Мария? А – Машка! Ольку позови! Что значит не хочет говорить?! Я в больнице отказ подписал, как приговор свой смертный! Все ради нее. Потому что пропадет она без меня. Так ей и скажи. А Татарину с тестем передай – ушатаю, приеду! Алло!

Удивительно, но никто из пассажиров не решался, а может и не хотел указать мужичонке на его совершенно неподобающее и вопиющее поведение. Уж очень искренне тот переживал и негодовал. Драму надо было досмотреть до конца. И только три какие-то подозрительные личности, которые резались в карты в углу вагона, посматривали на горлопана недобро.

Когда глупая баба отключила телефон, негодующий Витёк снова выскочил в тамбур. Трясущейся рукой сунул в рот сигарету, прикурил. Стукнула дверь. Кто-то вышел в тамбур вслед за ним. Витёк поднял голову. Стояли и ухмылялись двое из подозрительной троицы. Он хотел было спросить, что им нужно, но не успел.

Подняться на четвереньки довольно легко, встать на ноги – почти невозможно. Тело отказывалось повиноваться. Витёк вместе с кровью выплюнул зуб, помотал головой. Его вырвало и в голове чуть прояснилось. Цепляясь скрюченными пальцами за какую-то железку, кое как смог подняться.

Железкой оказался поручень занесенной снегом и абсолютно безлюдной остановочной платформы, на которую его выкинули из электрички. Освещал платформу лишь один тусклый фонарь. Вокруг царили ночь и мороз. Где-то очень далеко лаяли собаки.

Витёк съежился. Куртка его пропала, пиджачишко с вывернутыми карманами не согревал. Еще не было документов и телефона. Зато имелась зажигалка, которую он все это время умудрялся сжимать в кулаке.

«Идти надо», – вяло подумал он и, неверными шагами спустившись с платформы, поплелся по шпалам. Домой.

Витёк постоянно запинался, два раза упал, сознание путалось. Поэтому не удивительно, что вскоре он сошел с железнодорожной насыпи и незаметно, по какой-то полузасыпанной снегом автомобильной колее, углубился в лес.

Здесь не было ветра и, казалось, даже было теплее. Витёк решил передохнуть, присев прямо в сугроб у старой осины. Глаза сами собой закрылись. Почти уснул, когда с ревом и грохотом в полусотне метров от него пронесся товарняк. Он встрепенулся и тут же понял, что окончательно замерзает.

Потом он ползал и, вконец озябшими руками, сгребал с наста упавшие ветки, обламывал мерзлый сухостой, подбирал мелкие прутики. Порой руки совсем не слушались и тогда их приходилось отогревать в подмышках. Повязка намокла и рану жгло каленым железом.

Наконец Витьку удалось соорудить грубое подобие заготовки для костра. Плача от усталости, холода и боли, он дул и дул на застывшую зажигалку, чиркал-чиркал-чиркал колесиком.

Сначала зажигалка только искрила, затем выдала язычок пламени, совсем слабый поначалу. Но даже когда язычок окреп, сколько не подносил Витёк зажигалку к стопке самых мелких веточек, загораться они отказывались, лишь чуть парили.

«Угораздило же в осинник зайти, – в отчаянии подумал он. – Ни хвои, ни бересты. А если поблизости и есть, то в темноте не видать. Да и не дойду никуда уже. Хоть бумаги бы клочок».

Витёк знал, что в карманах ничего нет, но все-таки принялся, наверно в двадцатый раз, их обшаривать. Неожиданно что-то нащупал. В совершенно никчемном нижнем боковом внутреннем кармашке пиджака, куда даже пачка сигарет не влезет, лежало что-то небольшое, но плотное. Зацепил пальцами, поднес к лицу, чиркнул зажигалкой.

В руке он держал стопку сложенных пополам купюр, подобранных скрепкой.

Распотрошил, развернул, пересчитал.

Ровно девять сотенных бумажек, ни копейки из которых глупая баба не оставила на хозяйство.

Снова чиркнула зажигалка. Скомканные купюры вспыхнули и Витёк затаил дыхание. Нет, все в порядке – веточки тоже занялись, и через минуту в весеннем морозном лесу запылал небольшой, но уютный костерок.

Витёк все тянул и тянул ладони к огню и думал о том, что только немного отогреется и пойдет домой. Он ласково обнимет бабу, и пальцем не тронет ни тестя, ни Татарина. Он заставит сопляка Сашку вылечить ему руку, и, как только окончательно выздоровеет, пойдет на старый выгон за селом и построит там больницу. И все скажут ему: «Спасибо!» Потому что никуда не годится лечиться одному, вдали от дома и родных. Так и помереть совсем можно. Вон он, Витёк, чуть не помер, а жизнь ведь настоящая только начинается. И надо навстречу этой настоящей жизни идти.

Только еще чуть-чуть отогреться.

Путь совсем не близкий.

САШКИН ГОЛУБЬ

Сашка убил голубя.

Вышло это не случайно.

В восемь лет человека все время мучает вопрос: «А что будет если…». Дальше много вариантов: «уронить со стола вазу», «засунуть отвертку в розетку», «насыпать в аквариум с рыбками стирального порошка» – список бесконечен. Но так уж вышло, что именно сегодня Сашка задумался, а осмелится ли он кинуть камень в живое существо.

Конечно, он понимал, что делать этого нельзя, что он поступит нехорошо, да и вообще по себе знал, что камнем – это больно, однако поделать с собой ничего не мог. Он просто обязан был знать ответ.

Сперва Сашка выбрал было в качестве мишени соседского рыжего кота. Кот этот был исключительный пакостник. Подворовывал по чужим кухням, беспрерывно орал под окнами сзывая кошечек, и самое возмутительное – не давал себя гладить и царапался.