Притчи Радонежского леса. Рассказы и повести для детей

Сидит наш грозный медведь посреди цветущей лужайки в море ароматных, душистых цветов и пряные запахи растений вдыхает. Вьёт из трав-васильков дивно-чудные ожерелья, из ромашек венчики, песенку про весну напевает… На бурой макушке красочная корона из многих нежных цветиков покоится, вокруг бабочки пёстрые порхают, и на крутые его плечи садятся. Мишенька цветочки срывает и блаженно улыбается…

Грянули все звери со смеху: «Ай, да сердитый господин наш! Ой, да Михайло Потапыч!» И ну по поляне кататься, хохотом животики надрывать. Зайчики с волчатами уёма не знают! Олени с лосями так припустили, что иголки с лиственниц посыпались, жаворонки с соловьями свистят во всю моченьку, лисята того и гляди лопнут; даже ёжик прыскает со смеху, словно бы чихает… «Ай, да чудная душа у нашего царя лесного! Ой, да чудная душа!»

А медведушка уж никак такого обличения не ожидал!

Как он мог подумать, что его за таким нежным чувством обнаружат?! Вытаращил он глаза на зверей и слова молвить не может… Цветочки в лапах у него и изумление в очах. А животные веселятся!.. Медведушка хотел было грозно брови насупить, да понял тут, что тайна души его раскрыта, и ну сам хохотать…

С тех пор медведь в суровости не изменился, но теперь

всякий зверь в лесу или птица знали, что таковое обращение для порядка лесного владыкою их соблюдается…

А когда лютую зиму сменяла весна-красна и всё живое

преображалось в зелени и расцветали цветы на лугах, и

лесных опушках, не было в животном царстве том ни одной хотя малой какой зверушки, которая при первом веянии нежных травных ароматов не вспоминала бы с радостью о добрых таинниках души их грозного и неразговорчивого царя…

(конец)

ТРИ ЕЛОВЫЕ ШИШКИ

(лесная притча)

В тихой лесной обители близ озера рос стройный, величественный ельник.

Крепкие, мощные, с струящимися кое-где вдоль суровой, шершавой коры сахарными, смоляными ручейками, стволы, подобно корабельным мачтам высоко устремлялись в голубое, летнее небо и там, широко раскинув мохнатые, тяжёлые ветви-руки, шумели бесконечною тьмою игл и шуршали бесчисленными гирляндами шишек под смелыми и сильными набегами северного ветра.

На некоторых елях шишки висели под самыми кронами, будто колокольчики на колокольнях. Когда ветер покачивал чешуйчатых подружек, они издавали странный шёпот, словно переговаривались или рассказывали друг другу диковинные истории…

Летела однажды ельником тем сорока и присела на хвою дух перевести, да тут и задремала. Вот чудится сквозь сон: доносится до неё чей-то разговор… Испугалась сорока, боится даже глаза открыть, неужели человек на таковую еловую высоту умудрился забраться и чего ему тут ни свет, ни заря делать? Глаза прищурила сорока, глядь сквозь щёлочки по сторонам – никого, вниз – никого, вверх – никого. Ещё пуще перепугалась сорока, душа птичья в лапки ушла, со страху чуть с ветки не свалилась… Слышит:

– Я на ветке самая рослая, всех шишек длиннее!

«Чу, да это еловые шишки разговаривают, самохвальствовать спозаранку зачинают, о своих величествах языки ломают…» Осмелела белобока, с лапки на лапку переступила да и прислушалась…

– За то ты худющая, как сосновая иголка, а я упитанная и вся на солнце переливаюсь коричневыми боками, – отвечала, хвалясь-перехваливаясь, толстая шишка…

Долговязую шишку, высказывание про «сосновую иголку» шибко задело, она почувствовала, что её личное шишечное достоинство было значительно задето, поэтому тут же закипела внутри еловая гордость, и она набросилась на располневшую родственницу…

– Это потому, что ты ближе других на ветке к стволу висишь, тебе все соки первой достаются! Зато у меня больше, чем у тебя, семечек; больше, чем у всех шишек в нашем лесу! Ты себе бока-то наела, ишь, как тетерев на току, толстая, того и гляди лопнешь!

– Пусть у тебя много семечек, да все трухлявые, а мои семечки самые вкусные в лесу, мои семечки птицы любят клевать, – не отставала в бахвальстве упитанная шишка, покачивая пухлыми боками и как бы совсем позабыв про «соки», которые «достаются ей первой».

После этого резкого высказывания она почувствовала, что как будто вполне отомстила долговязой сродственнице за нелепое, на её взгляд, сравнение с тетеревом…

Рядом со спорщицами, но чуть выше, ничем не напоминая о своём присутствии, висела маленькая, скромная шишечка. Она всегда была такая тихая и мирная, что почти никто и никогда не удосуживался заметить её первой. Она очень сожалела о таком неблаговидном разговоре, но не могла вмешаться, оттого что в разгорячённое самохвальство-перебранку сестёр ну совершенно невозможно было вставить ни единого слова.

Тем временем «трухлявые семечки» от шишки-толстушки ещё сильнее зацепили длинную шишку, и она рассердилась не на шутку.

– А у меня, а у меня… – раскипятилась долговязая гордячка, в раздражении раскачиваясь, да так неосторожно, что, казалось, вот-вот сорвётся с тонкого сучочка, державшего её на ветке, – у меня… небо на макушке, а земля под пятками!

– За то, за то, – пыхтела тщеславная толстушка, – у меня один бок на востоке, а другой на западе; солнце с левого бока у меня поднимается, а на правом закатывается!

Разумеется, многих удивительных и заслуживающих

восхищения достоинств не была лишена и маленькая, скромная шишечка, но, как ни странно, она никогда и не подозревала о существовании каких-либо особенных преимуществ в себе и уж, конечно, никак не думала, что всё радостное и доброе, полученное от матери-ели, можно выдавать за своё да ещё похваляться оным во всеуслышание. «Разве можно гордиться хорошим?» – спрашивала сама себя шишечка. Скромная шишечка даже редко разговаривала, не решаясь вымолвить словечко, тем более, если беседою были заняты старшие.

Однако теперь необходимо было срочно вмешаться, так как бахвальство родственниц принимало угрожающий оборот. Висевшие по соседству шишки начали обращать внимание на непонятные крики, и даже с ветки напротив обеспокоенно следили за происходящим.

– Сёстры, сёстры! – позвала скромная шишечка, – не стоит ссориться из-за пустяков. Ведь мы все выросли на одной ветке, дети одной матери-ели.

– Я самая старшая, я раньше выросла! – затряслась от злости долговязая шишка.

– Нет, врёшь! Я самая старшая, – вопила толстушка, и сучок трещал над её маковкой.

Сучочки едва удерживали спорщиц, да тут ещё ко всему шишки принялись раскачиваться из стороны в сторону, стараясь, как можно сильнее толкнуть друг дружку в бок.

– Сёстры, милые сёстры, не ссорьтесь! Пожалейте себя! – призывала благоразумная шишечка. – Остановитесь, примиритесь, не гневайтесь!

– Тебя ещё здесь не хватало, – огрызнулись гордячки.

– Ты хуже всех!

Тут они вдруг перестали пихаться и принялись насмехаться над скромной шишечкой, говоря:

– Ты такая мелкая, что тебя никто рядом с нами не замечает! Ха-ха!

– У тебя нет таких упитанных боков, как у нас! Ха-ха!

– Нет таких широких и блестящих чешуек, о-хо-хо-хо!

– Твоими семечками ни за что птиц не накормишь и даже червей!

Гордые шишки набросились на скромную шишечку с таким удивительным согласием и такой поразительной дружбой, с какой всего лишь минуту назад кипела между ними вражда. Они почти подпрыгивали со смеху, подтрунивая над доброй шишечкой, отчего едва живые сучочки ну совершенно перестали удерживать своих надменных хозяек, и только одно чудо пока ещё спасало гордячек от неминуемой гибели:

– И откуда ты такая выродилась, уродина! Мутант, да и только!

Скромная шишечка молчала, потупив глазки.

– Нас весь лес знает, а тебя даже гусеницы… Хo-xo!..

Даже гусеницы стороной обползают… Ха-ха-ха!

Они так захохотали, что ветка закачалась, а сидевшая на ветке сорока вспорхнула и полетела своим делом; уж очень не понравились белобоке шишечные самохвальства. Сороке было, конечно, жалко маленькую, добрую шишечку, но так как она ничего не могла поделать и не умела по мочь бедняжке, то дальше оставаться на ветке ей было стыдно.

Гордые шишки тем временем вовсе и не думали утихомириться. Они всё пуще и пуще обижали мирную шишечку:

– Висишь тут, позорище!

– Ты такая мелкая, что даже по лбу не стукнешь как следует!

– Срам один с тобой рядом на ветке качаться!

Скромная шишечка чуть не плакала… Ей было и досадно, и обидно не потому, конечно, что она не могла, сорвавшись, больно стукнуть кого-либо из зверей, как о том похвалялись гордячки, а потому, что родные шишки не любили свою тихую, застенчивую сестрёнку; и самое грустное то, что, быть может, не только не любили её, но не любили вообще никого в лесу, и поэтому застилали глаза укорами страшно недужными, упрекали не в дурном, а в хорошем; ругались над её умением сотворить доброе и насмехались над её бессилием соделать злое.

Но тут внезапно налетел северный ветер и сорвал еловые шишки. Ведь сучочки их совсем надломились и ну ни капельки не могли уже удерживать отвратительно ёрзающих, хвастливых и вздорных соперниц.