Трио-Лит 1

За утренним капучино, ломая десертной ложкой свежий чизкейк, Лиля была не в духе и, хотя улыбалась, отводила глаза, готовилась к расставанию. Амплуа роковой соблазнительницы больше её не прельщало, хотелось быть обманутой жертвой. С божественно красивыми женщинами случается и такое. «Ничего не получится, – с улыбкой подумал ей в ответ Рыжов, – я тебе, милочка, ничего и не обещал». Чуть позже она спросит Гену:

– Во сколько твой поезд?

– Сейчас посмотрю в интернете. Помню, что после обеда.

И он взял в руки телефон. То указательным, то средним пальцем стал рисовать на экране магические знаки и нетерпеливо постукивать по нему. Брови то поднимались, то нахмуривались, и без слов двигались губы. Не в силах оторвать глаз от его пальцев, Лиля тяжело вздохнула и сказала себе: «И это тоже пройдёт».

– Биробиджан-Москва-Минск, – заговорил Рыжов, – прибытие в Злакоград 15:30, отправление – 16:05.

– Попозже нет?

«Зачем?» – чуть было не спросил москвич, но вовремя осёкся.

– Если партнёры не щёлкали, у меня может быть важный эфир в Москве. Хочу сам проконтролировать. Если уеду попозже, точно пропущу. Поезда потом казахские. Тихоходы.

И Гена продолжал колдовать над айфоном, а Лиля продолжала, как школьница, обманывать своих демонов. Ну и пусть. Ну и ладно. Подумаешь. Но обернувшийся к ней Рыжов сразу и с удовлетворением понял, что на мякине ей своих демонов не провести. Тогда Гена отодвинул айфон в центр стола, так, что звякнула пустая чашка, и встал. Возмущению айфона не было границ, он буквально завыл незнакомой электронной мелодией. Звонили с номера Евы Дмитриевны. «Старый хипстер, наверно, так прикалывается, -подумал Рыжов, – самое время».

– Доброе утро, Фёдор Павлович. Рад вас слышать. Как Ева Дмитриевна?

Услышав имя «Фёдор Павлович», Лиля насупила брови. Насторожилась. Если бы Рыжов внимательнее смотрел ей в лицо, то наверняка прочёл бы в нём некоторое неудовольствие.

– Монин, старик! Ишь ты, догадался! – тем временем раздалось в его трубке, – Еву откачали, спасли. Сегодня ей гораздо лучше, но выписывать не торопятся. Не могут понять, что за хворь. И, наверно, поэтому перестраховываются. Похоже на инфекцию дыхательных путей и на аллергию похоже, а может и вообще что-то женское, гормональное. Короче, деньги тянут.

Гена натянуто улыбался и не сводил глаз с заскучавшей, как ему казалось, Лили.

– Ева крепкая, – продолжал Фёдор Павлович, – выкарабкается. Ты-то сам как? Екатеринбург позади?

Гена задумался, стоит ли всё выкладывать сразу.

– Фёдор Павлович, я с этим отъездом закрутился, забылся, сейчас я деньги переведу. По номеру телефона получится или номер карты скинете?

– Старик, ты меня обидеть хочешь? Ты подумал, я из-за денег звоню?

– Я про долги не забываю. Долг платежом красен.

– Блин, я тебя предупредить звоню, а ты про какие-то долги заладил. Ты Екатеринбург проехал?

Однажды в своём эфире Гена задал вопрос фтизиологу: какой же загадочный зверь сосёт у нас загадочную ложечку? В той передаче много было смешного. Доктор медицинских наук посмеялся и поправил Руфолоса: «под ложечкой» и перенаправил этот вопрос филологу. Сказав от себя: «Ума не приложу, одна из самых загадочных русских поговорок».

И вот Рыжов после слова «предупредить» смог сам отчётливо почувствовать холодные уста этого загадочного зверька и надолго запомнить, где у него самого эта «под ложечкой», и это было не смешно. Лиля опять притихла. Она понимала, что глаза Гены глядят по-прежнему на неё, но теперь они её не видят. Понимала, что он не знает как или просто не хочет отвечать на поставленный ему неудобный вопрос.

– До Екатеринбурга ещё далеко, – негромко сказал Гена в трубку. Потом вспомнил песню про капитана и нашёл в себе силы улыбнуться, – что могло случиться, Фёдор Павлович?

«В самом деле, что? – думала Лиля, – Если у Гены так меняется выражение лица». Слова Карачагова она слышать, естественно, не могла.

– Не поверишь, но вчера днём в кабинете нашего мера отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков принял Гену Поповича.

– Да ну! Быть не может! Веские основания? – Гена заулыбался во весь рот. – И в любом случае, при чём тут я, зачем меня предупреждать? И о чём?

– С основаниями потом разберутся. Пока не очень веские, – тяжело вздохнув, продолжал Фёдор Павлович, – ближе к вечеру полиция была и у меня. Интересовались тобой. Не курьер ли ты? Мы с тобой были последними, с кем он общался перед арестом. Меня тоже подозревают, что мне очень льстит. Обыск был!

Гена залился смехом.

– Собака с милицией приходила?

– Хватит ржать! Тебя в Екатеринбурге должны снять с поезда для досмотра и дачи показаний. Так что если есть от чего, то избавься, пока не поздно.

– Да вы что, Фёдор Павлович? Вы это серьёзно?

– Да мало ли что, – вздохнул Карачагов, – я же понимаю, что деньги не пахнут.

– Ну, знаете…

– Руфулос, не кокетничай. При любом раскладе ноутбук и все твои коммуникаторы отдадут на экспертизу. В лучшем случае вернут к Новому году. Это сколько твоего материала зависнет. Думай. Я, когда ко мне только полиция заявилась, позвонил своему однокласснику, который сейчас замминистра внутренних дел по нашей области. Он взял это дело под контроль, перезвонил мне час назад и популярно объяснил, чего бояться не стоит и от чего лучше поостеречься.

– Это ваш друг надоумил вас с чужого телефона звонить?

– Он сказал со своего телефона с тобой не связываться. Велика вероятность, что мои разговоры будут прослушиваться. Это подразделение имеет такое право.

– А то, что меня с поезда снимут, тоже он?

– Да, да. Намекнул иносказательно.

– Фёдор Павлович, я вас, как говорится, услышал. Мне нужно какое-то время, чтобы эту информацию переварить, – слукавил Руфулос и подмигнул Лиле, – и у меня ещё одно дельце.

– Только недолго. У меня мало времени. Я решил всё-таки ехать, хоть и один. Надо собираться.

– Я перезвоню с другого номера примерно через полчаса. Ок?

Получив утвердительный «Ок», Рыжов поспешил (или лучше сказать – ринулся) к Лиле, заметно раздосадованной словом «дельце». Но досада уже через мгновение сменилась восторгом, когда Гена сказал ей, что решил задержаться. Конечно же, и о Фёдоре Павловиче думать она перестала.

Свидание с Лилей продлилось больше чем на половину суток. И всё это время её подмывало спросить про важный эфир, на который Гена не хотел опаздывать, но она удержала себя, решив эту «i» оставить без точки. После итоговой судороги он прошептал ей:

– Я буду звать тебя, как твоя мама звала тебя в детстве.

– Лялей? – растворяясь в неге и не открывая глаз, переспросила Лиля.

– Лялей.

Фёдор Павлович во время второго разговора с Руфулосом узнав, что тот по-прежнему в Злакограде, чуть было не выпал в осадок (по его собственному выражению).

– Похоже, у меня всё-таки будет хороший попутчик?! – весело проскрипел Карачагов. – Как насчёт владивосточного экспресса в два часа ночи?

– Отлично, – искренне ответил Рыжов, – с удовольствием.

Кстати, Фёдор Павлович примерно через сорок минут после первого разговора с Руфолосом и за несколько секунд до второго с недоумением смотрел на дисплей своего смартфона и думал: «Теперь-то ей чего надо? Всё же открылось. Все точки расставлены. Теперь поводов нет». Под незатейливую музыку меж тем на дисплее светились с улыбочкой четыре буквы, слово: «Дочь)». Карачагов, выйдя из ступора, насколько мог равнодушнее ответил:

– Алло.

Сначала он удивился голосу Рыжова, но вида решил не подавать и после уточнения всех деталей предстоящего путешествия подумал: «Ну а что? Дело молодое».

Билеты для себя и Фёдора Павловича на ночной экспресс «Владивосток – Москва» Рыжов оплатил онлайн.

Почти двенадцать часов влюблённые больше чем на десять минут не отрывались друг от друга, даже когда разговор заходил о научных изысканиях её отца. Надо сказать, что Лиле было абсолютно не интересно, с кем и о чём Гена разговаривал только что, ей хотелось думать, что обстоятельства не могут командовать Геной, что он сам решает, остаться с ней ещё на несколько часов или нет. Ей хотелось думать только о нём, поэтому новость о задержании Вясщезлова скрыть было просто. Москвич давно уже приметил, что Лиля мрачнеет, когда разговор заходит о Поповиче, и решил бесстрашно о нём молчать. И это получалось у Рыжова блестяще.

– Отец при более внимательном изучении зелёных насаждений нашего города, пострадавших в шестидесятые от неизвестного вируса, сделал пугающие выводы. Я все его рукописи на эту тему проработала и адаптировала для реферативного издания. Тело статьи готово, дожидается своего часа в моём компьютере. Осталось только отца усадить за рабочий стол.

– Дожидается в рабочем компьютере?

– Нет, в домашнем, – и Лиля горько усмехнулась над собой, – я, как мама, продолжаю прилагать максимум усилий, чтобы он хоть что-то довёл до ума.

– А что за выводы? Ошеломляющие?

– Можно и так сказать.

Гена не очень верил, ведь дети склонны преувеличивать и таланты, и заслуги своих родителей, но в силу профессиональных привычек заинтересовался.

– В двух словах, – продолжала Лиля, – материал, собранный отцом, натолкнул его на мысль о возможном облысении Злакограда и прилегающих территорий. Будем надеяться, частичном и не очень скором.

Заинтересовавшись найденными Лилей в архивах университета записями своего отца, Акаций Акациевич одним тёплым летним вечером решил прогуляться по улицам города, указанным в журнале наблюдений, как наиболее пострадавшие. Более полувека прошло с тех печальных событий, городская природа, как могла, зализала свои раны. И коммунальные службы давно уже постарались выкорчевать засохшие стволы, срезать голые ветви и похожие на допотопные телеантенны макушки инфицированных деревьев. Неспециалисту в глаза не бросались какие-то аномалии, но Акаций Акациевич чувствовал общую дисгармонию. Кроны деревьев не рвались к небу, а зелёными тучками висели над тротуарами. Редкое дерево достигало балконов пятого этажа. Их короткие ветви были похожи на руки цирковых карликов. Стволы по отношению к их высоте были непропорционально широки, даже у пирамидальных тополей. Так что теперь они и вправду напоминали пирамиды. Акаций Акациевич просто негодовал, как мы могли не обращать на всё это внимание раньше? Последующие прогулки убедили его, что такая же настораживающая картина во всех без исключения районах города и в пригородах. Кустарники везде выглядели более здоровыми, чем деревья. Деревья старше пятидесяти лет все тучные и низкорослые. У экземпляров более молодых эта тенденция была не так сильно заметна, по мнению Пулиопулоса, только благодаря их возрасту. Время открыться их уродству ещё не пришло.

Акаций Акациевич все эти изменения, не задумываясь, связал с отбушевавшим в шестидесятые годы болезненным поветрием, описанным его отцом. Но сначала они казались ему всего-навсего незначительными эстетическими потерями. И только год спустя открылось ещё одно обстоятельство, по-настоящему тревожное и даже пугающее.

– Папа сначала обратил внимание на то, как мало в городе молодой широколиственной поросли, даже сорняковых древесных пород. Американский клён, например, которым зарастают пригороды других городов. Даже его потомства не было видно. Причём деревья вовремя цвели, вовремя плодоносили. Три года он пытался прорастить с виду вполне себе здоровые семена разных видов. Результат нулевой. Семена кустарниковых форм с горем пополам прорастали. Примерно пятьдесят на пятьдесят.

– Как интересно! А хвойные?

– С голосеменными всё в порядке. Они эволюционно стоят ступенью ниже, может, в этом и причина их устойчивости к вирусу. Отец так и думает, но в работе не хочет делать выводы. Наверно, боится насмешить коллег. Но опубликовать результаты своих наблюдений мечтает горячо. Хочет прогреметь. Что, кстати, очень странно для интроверта.

Помутившееся зеркало

Фёдор Павлович, опершись дрожащей рукой на свою африканскую трость, с заметным усилием поднялся навстречу молодой паре и, улыбаясь, покровительственно проскрипел:

– Хай, пипл!

На Лилю Карачагов смотрел победно и с пониманием. Она не была готова к их встрече; пропустила мимо ушей слова Гены о новом знакомом, который вместе с ним отбудет сегодня из Злакограда. И теперь расплачивалась за это заметным румянцем. Так вот о чём они сговаривались.

– Доброй ночи, Фёдор Павлович! – Рыжов крепко пожал вялые пальцы протянутой ему руки и, заметив смущение Лили, спросил, – Вы знакомы?

– Злакоград – город маленький, – заговорил вместо Лили Фёдор Павлович. И спустя несколько секунд неловкого молчания добавил: – Лилия Акациевна очень похожа на свою мать.

«Ну зачем? – спросил второй Карачагов первого, заметив, как сверкнули в ответ глаза Лили. – Что за намёки? Старая рохля, старый пентюх, старый дурак»…

– И на отца, – громко и без улыбки добавила к своему взгляду Лиля.

– Само собой, – тихо и примирительно сказал Карачагов.

И опять второй Фёдор Павлович спросил: «Ну зачем?» «Ничего не могу с собой поделать, – ухмыльнулся первый, – отстань, старый дурак». И дал второму хорошего пинка.

Не придавая значения происходящему, как это обычно бывает относительно симпатичных нам людей, Рыжов стал показывать Карачагову их только что выкупленные билеты в чудом не занятое двухместное купе. Стал искать в них время прибытия на Ярославский вокзал. Высчитывать в уме время в пути.

– Всё прекрасно, – несколько покачиваясь, отвечал Фёдор Павлович, – но лучше обсудить это сидя.

– О, да! Только, Фёдор Павлович, у нас ещё сорок минут, я провожу Лялю к такси и вернусь.

– Ок! До свидания, Лилия Акациевна.

Теперь Лиля искренне жалела, что отказалась выйти из такси у своего дома, а вместе с Геной поехала на вокзал. К настроению и без того испорченному отъездом возлюбленного (Лиля ещё прошлой ночью призналась себе в этом) добавился страх. Наверняка, весь их разговор в поезде, мчащемся к первопрестольной, будет вращаться вокруг неё, вокруг мамы и вокруг отца. А Карачагову есть что про них рассказать. Представив его ухмылку, Лиля почувствовала тошноту. Боже, какой позор. Теперь он точно не вернётся. Чуть позже, целуясь на прощание с Геной, она хотела попросить его не верить Карачагову, но сочла это слабостью и вместо этого спросила:

– Ты будешь меня помнить?

Гена готовился совсем к другому вопросу и с недоумением встретил этот. «Какая она проницательная» – тяжёлой каплей пронеслась в его голове эта мысль от самого купола к мозаичному полу.

– В моём сердце, – начал высокопарно отвечать Рыжов, – теперь и навсегда только ты! Чуть-чуть подожди, и мы…

Лиля спрятала в его груди свой мокрый взгляд; помутившееся зеркало своей души. Ей уже приходилось однажды слышать что-то подобное от другого москвича. Таксомотор стоял рядом, протяни только руку. И Лиля протянула, поцеловав Рыжова последний раз и признавшись ему в любви.

Он испытал какую-то глупую, щемящую, подростковую гордость, провожая глазами огни разрисованного рекламой автомобиля. С облегчением выдохнув и вытерев со щёк её слёзы, Гена поспешил к Фёдору Павловичу.

В начале 2010-х, когда в полную силу забрезжила надежда, что усвоенные нами в девяностых годах рефлексы к обязательному стяжательству и неизбежной безнравственности приобретут, наконец, цивилизованные формы, Лилия Пулиопулос училась в Москве в Университете Культуры и Искусства, на библиотечном отделении. Её родители давно уже развелись. Официально, если так можно сказать, Лиля осталась жить с отцом. Но поскольку Акаций Акациевич никогда не препятствовал её встречам с матерью, она с обоими проводила примерно равное количество своего времени. После второго курса Лиля ехала на лето в Злакоград с грузом тяжёлых вопросов к маме. Ей были нужны советы опытного, неравнодушного человека, который поймёт и не осудит. Несерьезная, казалось бы, интрижка в стенах общежития с подающим большие надежды художником, вальяжным коренным москвичом с собственной мастерской в Химках, переросла в сильное чувство. И всё бы ничего, сама бы разобралась, если бы случайно не узнала, что у него, оказывается, скоро вторая свадьба. С первым браком он покончил уже во время романа с Лилей.

Поделиться с мамой своей болью и попросить у неё совета Лиля так и не решилась, поскольку, к своему ужасу, застала её подавленной и уже за гранью истерики в больничной палате. Это было самое первое серьёзное обследование, результаты которого не сулили ничего хорошего. Однако страшное слово «саркома» ещё не прозвучало, и у Лили, да и у самой Миланы Викторовны крохотная надежда на улучшение ещё теплилась. И Лиля твёрдо решила не травмировать маму своей неудачной любовью. Акаций Акациевич, в те дни отшатнувшийся, казалось бы, от всего мирского, от всего человеческого, запоем читавший то философские, то исторические монографии, сначала не принял всерьёз сообщение Лили об опасном состоянии здоровья своей бывшей супруги. Но позже, застав дочь несколько раз заплаканной и безутешной, сам связался с лечащими врачами Миланы. Убедившись в глубине пропасти, разверзшейся у ног бывшего близкого человека, сам захандрил, помрачнел, осунулся и стал избегать взглядов дочери, прятал глаза, потому что знал, ни единого шанса нет.

Однако вначале одной из звёздных августовских ночей Лиля позвонила и сияющим голосом объявила, что пару оставшихся недель поживёт у мамы.

– Как?

– У неё улучшение после химиотерапии. Её выписали!

– Ремиссия? – грустно спросил Акаций Акациевич.

Лиля не знала точного смысла этого термина, поэтому не обратила на него внимание. До её отъезда мама чувствовала себя хорошо, и в столицу Лиля возвращалась приободрённой. Все сопутешественники, ехавшие вместе с ней в плацкарте, казались ей прекрасными людьми, красивыми, честными и отзывчивыми, смелыми, сильными и готовыми это доказывать каждый день: в метро, на стройке, в супермаркете, в отделении полиции.

Орлов (так звучала фамилия её возлюбленного), несмотря на то, что Лиля была намерена немедленно порвать с ним, добился от неё головокружительной близости при первой же встрече. Никогда в жизни Лиле ещё не было так стыдно и так сладко, как той ночью. До конца жизни она будет вспоминать те несколько часов с содроганием. Кем она была? Во что она превратилась? По какому дну протащил её Орлов? «Что тебе отдать, судьба, – выкрикнет Лиля в одном своём сне, – чтобы забыть ту ночь?» «Те ночи» – усмехнётся в ответ судьба.

Спустя три месяца, получив телеграмму отца о новом ухудшении состояния мамы, Лиля оформит академический отпуск и отправится на вокзал. Картину, подаренную ей Орловым, она оставит в общежитии. На перроне она чуть было не обернулась, заслышав торопливые шаги у себя за спиной. Остановилась, затаила дыхание, и только когда её бесцеремонно отпихнул со своего пути и обогнал какой-то незнакомец, смирилась и сделала шаг в плацкартный вагон. Больше двух суток сифонили сквозняки, сопутешественники жевали, храпели, потухшими взорами пялились в окна. Во второй вечер пути Лиля поняла, что беременна. Ей стало страшно. В Москву она вернётся через год, чтобы перевестись на заочное отделение.

На вокзале Злакограда, в аптечном пункте Лиля купит тест, спустится в общественный туалет, всплакнёт в кабинке и убедится в своей обременённости. На улице промозглый дождь, ветер, уныние. У Орлова в третьем коридоре останкинского телецентра в тот день открылась персональная выставка.

Медикаменты туманили сознание Миланы Викторовны, и она не сразу узнала дочь. Холодные руки, бесцветные глаза, сухие губы и неожиданное признание матери в конце той встречи чуть не лишили Лилию рассудка. Аккомпанировал токсикоз.

Из слов матери, сказанных ещё два с лишним года назад перед поступлением Лили в МГУКИ, она знала о слабостях мамы и причинах их развода с отцом. Сочувствовала обоим и ни одного, ни другого не осуждала. Было и было, ничего теперь не изменишь. Зачем Милана Викторовна решила открыть дочери ещё одну тайну, Лиля не сможет себе объяснить никогда. Видимо, мама сама хотела в эту тайну верить.

– Ты должна знать!

Акаций Акациевич сидел в коридоре тяжёлого отделения онкодиспансера и никак не мог решить, зайти после дочери в палату или нет. Густой тишине, висевшей под потолком того коридора, эпитета не было.

– Твоего отца зовут Фёдор Павлович Карачагов. Ты, наверное, видела в городе странного пошатывающегося человека. Он жил до недавнего времени в паре кварталов от нас…

– Мама, что ты говоришь! Папа ждёт меня в коридоре, он здесь!

– Они были друзьями.

Хотя слова давались Милане Викторовне с большим трудом, она пятнадцать минут излагала свою версию появления на свет Лили. Пыталась даже улыбнуться.

– Тебе нужно встретиться с ним и рассказать о том, что тебе всё известно.

Лиля сразу увидела в глазницах матери предсмертные вспышки безумия. Она не верила ей ни секунды, не хотела верить, но смирилась с мыслью о том, что маме, видимо, было за что так изощрённо мстить отцу.

Милана Викторовна спешила, глотала слова. Лиля смогла разобрать только несколько фраз:

– …обрести настоящего отца и надёжного покровителя. Все, все давно уже знают, что ты его дочь. И пусть весь город показывает на него пальцами, все двести тысяч. Они все ненавидят его. Это от зависти. Просто он лучше их всех, умнее и смелее. И богаче….

Последним словом мама поперхнулась и закашлялась, запищал какой-то прибор, замигала лампочка над входом в палату. Акаций Акациевич вбежал в белую дверь вместе с медсестрой. Подхватив чуть не упавшую в обморок дочь, он хотел взглянуть на свою прежнюю супругу, но что-то его удержало. Испугался, вероятно, увидеть искажённое лицо живой мумии, не говоря уже о страхе перед её улыбкой.

* * *

– Вообще, – говорил Фёдор Павлович, роясь в своей дорожной сумке, – слухи о том, что она моя дочь, поползли по городу задолго до их развода. Уж не знаю, кто их распространял. Могу только догадываться. Согласись, что сходства между нами никакого. Слава богу, что эти пикантные умозаключения земляков до Акация доползли уже после их скандального брексита. Ну какой из меня, к чёртовой бабушке, дуэлянт? А ведь он бы вызвал. Скрестили бы трости.

Шутка была откровенно неудачной, но, чтобы не расстраивать рассказчика, Гене пришлось изобразить улыбку.

В купе заглянула с предварительным стуком, конечно же, проводница. Видимо, с Фёдором Павловичем они уже были знакомы по прежним поездкам. Хорошие чаевые крепко запоминаются.

– Я заберу стаканы, Фёдор Павлович?

– Нет, мон шер ами, у нас ещё есть.

И Фёдор Павлович вынул, наконец, из сумки ещё одну бутылку Порто Тони. Проводница с деланным сожалением улыбнулась, мол, так хотела быть полезной. Фёдор Павлович с пониманием подмигнул ей, зубами сорвал с бутылки пластиковый колпачок и с неподдельным трепетом медленно вынул из горлышка коньячную пробку.

– Старик, ты только посмотри какой цвет!

«Обожжённый красный кирпич», – подумал Рыжов, извлекая из памяти подходящий эпитет, а Карачагов за-скри-пел:

Я безумно боюсь золотистого плена

Ваших меднозмеиных волос…

– Меднозмеиный! Пугающий и влекущий! Как шевелюра твоей Лили! – «Лили» он произнёс на французский манер, с ударением на последний слог, – Её здоровье!

И опять, как когда-то очень давно, курага и вяленый финик, и какой-то заморский засахаренный орех заботливо прижгли язык и губы Руфулоса.ры.

– «Тони» по-португальски «рыжий», – блеснул своими познаниями старый хипстер и залился скрипучим смехом, – Рыжов, можно сказать.

«По-английски», – улыбаясь и продолжая помалкивать, напомнил себе самому москвич и поправил Фёдора Павловича. Карачагов знать не знал о ресторанном периоде в жизни Гены, а тот и не спешил о нём говорить. Стыдился отчасти.

– Совсем не похожи, это во-первых. А во-вторых, от меня совершенство родиться не может. От меня если что и получится, то только какая-нибудь «неведома зверюшка», я же облучённый – переоблучённый. После операции я прошёл курс гамма-терапии, и мне врачи строго-настрого запретили даже думать о продолжении рода, чтоб не плодить мутантов. Я последний Карачагов.

Гена заволновался, что Фёдор Павлович отклонится от главной темы беседы, и подходящим вопросом скорректировал её ход.

– Когда же вы с Лилей познакомились глаза в глаза?

– Когда Милану стали грызть метастазы. Лиля заявилась ко мне без приглашения и с криком: «Это правда?» Кулачки её были сжаты, и я боялся, что она вот-вот бросится на меня. Оказывается, мама, наверное, в бреду сказала ей, что я её биологический отец. Но Лиля, я сразу это понял, пришла ко мне не только за правдой. Кроме правды ей нужна была помощь. Мать умирает, отец мечется между моралью и нравственностью и изредка между ксилемой и флоэмой. Рохля. Она сама беременна от какого-то сердцееда, которому дела нет до её счастья, а есть только до её влагалища. Это, кстати, её собственные слова. А время неумолимо, его всё меньше и меньше. Грозилась сунуть голову в петлю. И я, ни в чём её не переубеждая, решил помочь. Нашёл надёжную врачиху, сразу внёс всю сумму и премию за молчание. Аборт прошёл без осложнений. Дети у Лили ещё будут, не волнуйся.