скачать книгу бесплатно
– Сам не знаю для чего, а спасли. Успели вовремя. Немцы уже береговые батареи на севере газовыми снарядами забрасывали, а болгары с юга в город входили. Только как увидели они русский флаг, из старой доброй памяти стрелять перестали. Германцы в бешенстве саданули по болгарам несколько залпов, но они против русских всё равно не пошли. Прислали к нам парламентёров, дали на завершенье операции три часа. Весь десант, и пластунов, и конных, бросили против немцев. Правительство и царя искали больше часа. Насилу нашли позорника, в мокрых штанах.
– Когда вокруг снаряды рвутся, даже царю обоссаться не мудрено.
– К этому времени мы германца отогнали, и его артиллерийский огонь поутих. Потом грузили на корабль августейшую фамилию с правительством и архивом, это ещё больше часа. Потом немец так поднажал, что капитаны наши, от греха, отдали швартовые и снялись с якорей.
– Без вас?
– Без нас. Мичман-есаул кричит: «Собирайте всех, бросайте оружие и под белым флагом айда к болгарам!» Кто живой остался, так и сделали. А меня товарищ городской хвать за рукав. «Плен, – говорит, – что германский, что болгарский, всё одно – голод, холод и стыд. Пересидим до ночи в подвале, а там уйдём на север. В Бессарабии, – говорит, – ещё наши». Так и сделали.
– Дошли?
– За неделю, мамалыгой питаясь, дошли до Дуная. Раз в пять река шире Дона. На том берегу видим своих, а как к ним перебраться, не знаем.
– Тю, реквизировали бы у какого-нибудь румына лодейку.
– Не было тогда такого слова: «реквизировать», да и мы другие были ещё. Старались жизни свои спасти законными способами.
– Ой, насмешил. Война всё списывает вчистую. Не помер бы румын без лодочки, новую бы смастерил. А для вас она или жизнь или смерть.
– Ты как мой товарищ говоришь. Разбудил он меня ночью и к реке манит. Выследил он там местного рыбака, дал ему по зубам, привязал к деревцу, и скоро мы были на отчем берегу.
– Вот история! Крест, небось, дали?
– И крест, и отпуск дали. И в столичной газете прописали. Дома вызвали в земство и ещё румынский крест дали. И офицерскими погонами искушали, хорош бы я был, если бы поддался.
– Это да. Наши фронтовики, кто с войны офицерами пришёл, все в бандах.
– В бандах? И много таких?
Понял Михей, что лишнего сболтнул.
– А что им делать-то! ЧеКа жить не дала по-людски, имущество отняли, семьи в заложниках.
– Ну да. Понимаю.
Осёкся разговор. Оба собеседника помрачнели. Затянул Михей песню о чёрном вороне, о друге залётном. Учитель задремал.
Через полчаса на камне тряхнуло тарантас, и он открыл глаза. Зевнул и, сжимая портфель, распрямился. Заметив пробужденье учителя, Шахматов спросил:
– Как броненосец-то ваш назывался?
Учитель в это время ещё раз зевнул и вопрос пропустил мимо ушей. Разговор не завязывался. Но Шахматов не отступал:
– Так как броненосец ваш назывался?
– Броненосец «Па-а-А… – и опять зевота одолела молодца, – Патриарх, ах».
– Красиво, – сказал Михей и через крепкое слово добавил, – а что ты там гутарил о другом? В самом начале своей байки о морских пластунах.
Попутчик какое-то время соображал.
– Так не первым был товарищ Троцкий, кто хотел вас разказачить. Гражданин Романов тоже хотел, вон ещё когда. Всем казаки одна помеха. Больно вы к земле привязаны, корнями к корням, к хозяйству своему, к наживе своей, к собственности. Царь хотел нас на море перевязать, выбить из нас феодальное мышление, вместо шашки и плуга хотел дать казакам в руки штурвал. Да куда там. Хотеть одно, а делать другое. Полумерами горы не движутся. И атаманы заартачились, и массы казацкие. Одни за богатство своё держались, за землю, другие за жёнины юбки да за чарку к обеду. За мнимую честь, за мнимую надежду разбогатеть к старости, за мнимую вольность казацкую.
Михей онемел. Слушал со страхом.
– Вот у тебя есть мысль, что можно жить по-другому? Не как стервятник или падальщик, а как созиждитель и гражданин нового мира, где в голову никому не придёт, что человек может быть голоден или, напротив, сверх меры тучен. Где каждый понимает, что собственность – это камень на шее свободы. Ваша воля казацкая это набитые добром сундуки. Это мелкобуржуазное представление о счастье. Плохо вас попы учили: не добром единым жив человек! Не вняли вы им. Может, Советской власти внемлите?
Михей достал кисет и стал сворачивать козью ножку. Хорошо говорил попутчик сначала, интересно, а теперь правда из него полезла. Цельно, конечно, в самую точку. Но застыдил чересчур. Михей протянул кисет попутчику.
– Я бросил после второго ранения. Не хочу кровью харкать.
– На германской?
– На германскую я не вернулся с отпуска. Это с Екатеринославщины, от махновцев.
– Можешь не верить, но мыслей у меня самого таких много бывало. Добро оно как водка, одного стакана никогда не хватит. Второй, третий, а там уже выноси святых. Но если это природа наша, да что там наша, человеческая природа, Каинская. Церкви Христовой, почитай, две тыщи лет, а ничего она с Каином в человеке не сделала.
– А мы сделаем.
– К стенке Каина поставите? Смотрите, стенкой той сердце человеческое будет.
– А у нас выхода нет. Либо мы его, либо он нас.
Погрустнел Михей Шахматов. Задумался о своём Каине, об этом тарантасе, будь он неладен. Козья ножка жгла ему пальцы. Было, конечно, что и он завидовал, но не до убийства. Тем более брата своего… «Ну и какой мне Скрытов брат?»
Лошадка, не видя нужды в быстрой скачке, еле тащилась. Михей её не понукал, жалел. Учителя что-то ещё терзало внутри, и он, глядя вглубь степи, спросил:
– А что вы с белыми на Москву-то не пошли? Уж не сидел бы я сейчас с тобой рядом, точно. Не сдюжили бы мы ваших сил, слитных с белыми. Решили, что своя синица в руках вернее? За белым журавлём решили не гоняться?
– Провокатор! – только и прорычал в ответ Шахматов.
Учитель засмеялся громко.
– Ох, ненадёжный вы народ, казачество. И для белых, и для красных ненадёжный. Ну, как вас не разказачить? Как вас, таких, в новый мир пускать?
«Вот бес! – думал про себя Михей. – Надо же мне было подобрать его на тракте!»
Одно-единственное за весь тот день облачко закрыло солнце.
– Хорошо. Хоть глаза отдохнут, – сказал учитель и провёл по ним ладонью. И, убрав её, сразу различил на горизонте четверых всадников. Облачко отступилось от солнца, и всадники исчезли в его лучах.
– Это кто там на горизонте?
– Где ты увидел?
– Да солнцу встреч. Не видишь?
– Ой, вижу. Как бы это не по твою душу, – строго смотря в глаза попутчику, сказал Михей, – товарищ уполномоченный.
Только что эта мысль уколола его сознание, и он выпалил её, не задумываясь.
– Дурак! Шёл бы я пешком, будь я уполномоченным. Я учитель! – сказал учитель и нервно схватился за свой портфель. Расстегнул. Вытащил из него маузер в кобуре, кипу бумаг, какой-то мешочек и всё это сунул под седалище. Потом вынул из портфеля и одел очки. «Так-то лучше, – подумал Михей, – интеллигентнее». Учитель сел ровно и злобно смотрел на медленно приближающихся всадников. Первым ехал пожилой казак, безоружный. За ним трое калмыков, все с винтовками. Один калмык на привязи вёл порожнюю кобылицу. Кляча Михея тоже не останавливалась. Саженей за двадцать пожилой казак прокричал:
– Здорово, Михей! Живой ещё?
– Пока живой. Что мне будет…
– Как мать, как детишки?
– Слава Богу, Акинфий Фомич, все живы!..
– Земельку свою скоро пахать будешь?
Казак вроде как говорил с Михеем, а сам уставился на учителя.
– Это рано ещё. Обожду.
Поравнялись. Калмыки закружили медленно вокруг тарантаса. Акинфий Фомич подъехал вплотную, не сводя глаз с попутчика Михея. Склонившись с седла, он смотрел учителю прямо в глаза.
– Товарищ уполномоченный? – сухо спросил казак.
– Я учитель, – прозвучал твёрдый ответ.
– Ехал бы он со мной, будь уполномоченным, – подал голос Михей, – ему бы тачанку выделили.
– Всяко бывает, – как и прежде строго говорил казак, – бумага есть?
Учитель полез в портфель, но один из калмыков вырвал его и отдал Акинфию Фомичу. Тот между старорежимных учебников нашёл листок, сложенный вчетверо. Развернул и сказал калмыку:
– Неграмотный я, Каюм, посмотри сам.
Каюм заржал и ответил:
– Сыдболча Каюм, гызыр лы бак, гызыр лы бек. Га, га, га…
– Михей, ты прочти.
«Проверяют Михея» – думалось попутчику.
– Читай, Михей, читай правильно. Печать-то с серпом и молотом я разглядел, а что написано?
– Товарищ Нежданов Борис Иванович, учитель словесности, естественных и прочих наук, направлен в станицу Осеньщина ради организации школы. Выдано 10 апреля сего года. ГубСовНарХоз Народный комиссар Великаннов П.П.
Учителю вернули чернокожий портфель и мандат.
– Ну, лады, коли так. – Пожилой казак махнул своим спутникам расступиться и ехать дальше. – Айда.
Калмыки так же медленно, как и прежде, тронулись за Акинфием Фомичом. Каюм запел что-то про санбайну. Михей ещё раз достал кисет и скоро уже задымил новой козьей ножкой. Учитель сидел ни жив, ни мёртв.
– Поедем, что ли? Вечер уже, – заговорил Шахматов, и тарантас последовал за лошадкой. Учитель благодарно посмотрел на Михея и, вырвав из его руки самокрутку, жадно затянулся. Михей с трудом подавил улыбку.
– Кто это был? – тихо спросил пассажир.
– Это? Старик Акинфий Поздняков, подъесаул в отставке, ещё с японской. Активист наш и первый председатель комитета бедноты. Самый преданный вам в округе человек. Поротый белыми за то, что коня своего в степь пустил, лишь бы им не отдавать. Самооборону от банд он организовал. Три отряда из калмык. За тобой они, наверно, ехали, товарищ уполномоченный! Кобылу тебе вели!
И Матвей, наконец, дал волю смеху. До слёз истерил, до коликов в животе. Даже лошадь оглядывалась. Чуть из тарантаса не выпал. Попутчик его схватился за голову:
– Что ж ты, контра, молчал? Что же ты меня компрометировал!
– Так ты мне сам сказал: «дурак – я учитель!» Я ж тебе подыгрывал!
Уполномоченный матерился на чём свет стоял. Спрыгнул с седалища, достал из-под него кобуру, потряс ей и сунул обратно в портфель, потом бумаги и мешочек с печатями. Шахматов продолжал смеяться и плохо расслышал его слова:
– Хорошо смеётся тот, кто смеётся последний.
В придонном слое
Выслушав меня, узбек насупился. Повисла пауза. Глядя в глубину горизонта, он стал медленно снимать свои строительные перчатки. Сосредоточенно, театрально, не моргая, палец за пальцем. Выражение его лица не менялось, и я невольно подумал, уж не хочет ли он вызвать меня на дуэль? Я всплеснул руками и продолжил:
– Ты меня слышишь? Тимур! Ты хоть понимаешь, чем это сулит? Никто уже не вспомнит старого. Перепишешь и всё: достаток, Ташкент, свобода. Калым заплатишь. Новый дом поставишь. А?
– Ёк! – неожиданно внятно ответил он побелевшими губами.
Перчатки упали на мешки с цементом. Качнулся знойный воздух. Потом ещё раз, и я увидел, как небо перевернулось в его глазах. Увидел, как он пожалел о своём выборе.
Поднялся он почти сразу и, хромая, побежал к лифту. Мне показалось, что слёзы блестели у него на щеках. Слёзы ярости и бессилия. Он не знал, что делать, не знал, что ответить. Руки, пытавшиеся захлопнуть замок подъёмной люльки, заметно тряслись. Где-то далеко под ногами шипела хищной змеёю московская улица. Загородные пейзажи утопали в лучах утомлённого светила. Вместе с солнцем воздух тоже казался уставшим и каким-то пустым, и каким-то чужим, как будто я дышал им без разрешения. Не надышишься, одним словом. И в эти секунды я почувствовал на себе разочарованный взгляд Вселенной. «Эх», – вздохнул космос.
– Это моя книга! Моя, моя, моя! – прокричал Тимур без акцента и нажал кнопку движения вниз. Вниз, на родину, в безнадёжную Азию, в которой он никогда не мог найти себе места.
Севaстьян Протопопов
«Железный хромец»
* * *
«Чёрным днищем огромного ледокола над Европой нависло Позднее Средневековье. Услышал плохую рифму? Вероятно, лёд дал уже первые трещины. Ещё пара месяцев и ледокол окончательно сядет на мель. Из пробитых топливных баков смрадной струёй хлынет высокооктановая горючая жижа драгоценнее золота и смертельнее цианида. Мало кто, один, наверное, из нескольких тысяч, устоит зачерпнуть из неё бокал-другой в качестве хотя бы таких дивидендов. Не зря же мы столько лет терпели друг друга. Не зря сообща созидали стены нового храма. И из общедоступной струи каждый будет торопливо черпать и черпать свою лёгкую смерть, пока не нашёлся какой-нибудь сумасшедший и не поднёс к ней горящую зажигалку, и не превратил безболезненный, затянувшийся праздник заката цивилизации в агонию».
Перечитав несколько раз это письмо, Фёдор Ильич остался доволен. Даже закурил, забыв, что он бросил. Страшно, непонятно, загадочно. Про плохую рифму смешно. Кресло вращалось по часовой стрелке, и в его голове оформлялся ответ.
«Хорошо, – написал Фёдор Ильич, – так хорошо, что у меня появилось необъяснимое желание в слове «агония» исправить букву «а» на букву «о». Шутка!» И он нажал кнопку «отправить». Сам же продолжил писать дальше: «Хорошо, но не актуально. Разве кому-то нужны сейчас экологические пророчества? Вчерашний день. А думать и писать надо о ближайшем завтрашнем! Так же с волнением и поэтическим ужасом, с животным страхом, с переоценкой угрозы и её последствий. Уверен, у вас получится. Садитесь сей же час и так же по-экклезиастски, но на злобу дня! Дайте нам пару дополнительных кубиков адреналина. В долгу не останемся.
P.S.
А вот про ледокол больше не надо. Я, конечно, изменю сам, хотя бы на авианосец, но на будущее учтите: европейцы имеют очень смутное представление о том, что это за зверь – ледокол».
Ещё раз кнопка «отправить», и кресло завращалось против часовой стрелки. На третьем витке краем глаза Фёдор Ильич заметил, как на экране пульсирует строчка «Новое письмо». С готовностью он отстранился от спинки кресла и протянул руку к компьютеру. Навёл курсор на нужную строку, вскрыл её и поднял брови от удивления. Письмо пришло на электронный адрес, которым Фёдор Ильич не пользовался уже лет шесть после того, как решительно покончил с академической карьерой преподавателя в педуниверситете. Только привычка называть себя по имени и отчеству осталась с ним с тех странных времён. Фамилия отправителя Слежанков казалась знакомой, но только и всего. «Авторы на этот ящик писать не могут. Кто же это?» – думал Фёдор Ильич. Письмо открылось после прикосновения указательного пальца.
«Здорова, Глазунов! Давно не виделись. Шифруешься? Неделю не могу тебя найти. И это с моими связями! Не очень рассчитываю на то, что ты сейчас читаешь это письмо, но других концов у меня не осталось. Телефоны меняешь, по месту прописки не живёшь. Бабы нет… Ты зачем с Таней развёлся? Бес в ребро? Эту электронную почту я нашёл в твоей визитке, которую ты на двадцатилетие выпуска оставил Надьке Соколовой)
