Казак на чужбине

Увидев Бахчевникова, китаец словно оправдываясь:

– Мои дети кусать хоцеца…

– А мои что, не хотят? – возмутился хозяин куреня. – Зерна-то осталось отсеяться разве чтоб и до новины дотянуть, а вы – реквизицию затеяли, как у австрияков каких-нибудь. Ну-к, раскосая твоя морда, сейчас как дам тебе! Сразу всем чужое кушать расхочется… Это все нашими руками взрощенное! А ты езжай в свой Сингапур или еще куда…

Гаврила пожалел, что отправился в гости, не прицепив на портупею кобуру с револьвером и шашку, но тут же вырвал у малорослого азиата винтовку и заученным приемом, двумя ударами, свалил испуганного китайца на землю. Тот, вскочил – и убегать, но споткнулся, наступив на край шинели. Отпущенные Бахчевниковым презлючие кобели, почуяв чужаков намертво вцепились в шинельное сукно.

Что тут началось! Выстрелы в воздух продотрядовцев, избиение их казаками без всякой жалости и рукопашная почти по-фронтовому. Благо, хоть оружие по настоящему в ход не пустили.

Затем, разоруженных реквизиторов бросили в холодный амбар. Как сказал хуторской атаман Тимофей Богучарсков:

«Пусть их головы остынут, а то непонятно кого слушают».

Атаман продиктовал недавно вернувшемуся с фронта бессменному писарю Михаилу Фетисову короткое донесение в станицу. Оно заканчивалось словами:

«Китайцев насилу отбили от толпы. Всем пришельцам без разбору дали в морду и отобрали оружие. Завтра отправим их всех в Сорокин. Ждем указаний».

Указаний не дождались, и наутро на трех подводах разместили связанных продотрядовцев. Выехали в сторону рудников, и конными сопроводили до самого хутора Сорокин.

С подводами увязался хуторской дурачок Кирюшка. Для него было интересно шагать, взяв под уздцы гнедую кобылу, запряженную в переднюю подводу. Когда по единственной широкой сорокинской улице процессия дотянулась до рудничного совета рабочих депутатов, то его председатель Михаил Мажаров, увидев избитых и связанных сотоварищей – а один из них вообще потерял сознание и все подумали, что он убит – подбежал сразу к Кирюшке, не зная, разумеется, кто это такой.

Председатель стал на него кричать и угрожать ему неминуемой пролетарской карой. На что Кирюшка ответил так же, как и всегда всяким пересмешникам и крикунам, оскорблявшим его. Он скрутил увесистые дули и, хохоча при этом, пошел решительным шагом на председателя.

Увечный разумом Кирюшка, бездумно лопотал, что не надо чужое брать тогда и бить не будут. Что вы лучше дайте уголь – и мы вам хлеб дадим, и, наконец, что он казак, и даже был хуторским атаманом.

Председатель Мажаров выхватил револьвер и, не целясь, застрелил при всех ничего не понимающего Кирюшку. К вечно сбивавшейся белой пене в уголках Кирюшкиных губ, добавилась кровавая, и он долго хрипел, соскребая скрюченными пальцами зачерненный угольной пылью снежок, нанесенный на улицу от соседней, давно переставшей работать шахты.

Так хуторской дурачок Кирюшка, волей трагического случая стал первой в Швечикове жертвой разразившейся Гражданской войны. А сколько их было еще после этого!

* * *

Антон Швечиков в Гражданскую провоевал два с половиной года. С конца марта 1918 года, когда началось восстание в станице Гундоровской и он командовал сначала взводом, а потом и сотней своих же земляков казаков и до ноября 1920 года. За это время Антон стал есаулом, и ему доверили сводную ударную группу из полусотни конных казаков и пластунской сотни казачьей молодежи, которая передвигалась к местам боев на повозках. За последние отличия в боях в Северной Таврии Антон был представлен к ордену Святого Николая Чудотворца второй степени, и выдвинут на должность помощника командира полка с чином войскового старшины. Ни дальше продвинуться, ни больше отличиться Антону Швечикову не удалось.

Война заканчивалась. Заканчивалась совсем не так, как этого ждали и надеялись казаки. Вдали от своих станиц и хуторов, у самого синего, а, вернее, Черного моря.

Глава 7

1 ноября 1920 года в Севастополе, на порт которого упала основная нагрузка эвакуации Русской армии из Крыма, было солнечным и ярким. Казалось, что даже погода, радуя глаз, стремилась хоть немного напоследок согреть лучами солнца озлобившуюся и растерянную человеческую массу, столпившуюся у всех входов в порт и удержать своих, русских, от отъезда.

Сегодня на чью-либо помощь или совет рассчитывать было невозможно, и каждый должен был решить свою судьбу сам, на свой страх и риск. Всех мучили одни и те же трагические вопросы: Родина – здесь, или далекая неведомая чужбина?

Все, измученные этими бесконечными и истоптавшими усталые души вопросами, не найдя срединной линии между ними, горячо надеялись, что грядущий отъезд из России это так, временно, и что вернутся они, непременно вернутся. Нужно только перетерпеть. Временно перетерпеть… И окрепнуть! Уж мы то вернемся-я-я-я! Ух, мы то вам, вернемся-я-я-я!

В бессильной злобе взметывались как флажки кулаки, грозя неведомо кому, но в сторону севера, откуда для всех прижатых к морю надвигалась пока невидимая, но уже явственно слышимая в выстрелах орудий опасность.

На причалах шла погрузка раненых из госпиталей и тыловых частей на транспортные и даже боевые корабли Черноморского флота. Суда, несмотря на протесты капитанов были загружены до предела, намного ниже ватерлиний. А люди все собирались и собирались на пристани, образовывая огромную многотысячную толпу.

Пароход «Моряк» уже давно был набит до отказа теми, кто после мучительных раздумий наконец определился: оставаться нельзя. Здесь для них возможна только смерть, неизбежная смерть… Здесь с ними расправятся кроваво и беспощадно! Что должно было ожидать их в непредсказуемом «там» никто не знал.

Перегруженные лодки, набитые офицерами, солдатами, казаками, ранеными и больными, беженцами и человеческим скарбом все подходили к «Моряку» и подходили.

Зная о приказах Главнокомандующего эвакуировать в первую очередь войсковые части с оружием, разными путями попавшие на корабли и считавшие себя уже спасенными беженцы, казалось, не сильно выделялись в общей массе. Старались найти местечко поукромней и попригодней для дальней дороги и вели себя скромно и тихо, словно боясь прогневать морское и армейское начальство, чтоб не дай Бог не ссадили с корабля.

На горке беженского скарба из разномастных плетенных корзинок, с какими в мирные времена выезжали эти семейства на веселые семейные пикники, пристроилась группка детишек. Даша, в большом и все время сползающем на глаза капоре, сидела на длинном, обшитом парусиной чемодане и играла с двумя засидевшимися в маленькой корзинке котятами, не замеченными в общей сутолоке при погрузке. Сколько её не уговаривали их соседи-беженцы из Мариуполя оставить котят в гостинице, она ни в какую не соглашалась расстаться с единственными игрушками своего неспокойного детства.

– Мама, мама! Я котятам имена придумала: Морик и Мурик. Мы ж по морю поплывем и они с нами. Да, Морик? Да Мурик? – и она стала тискать сидевших в корзинке котят.

– Да, Даша, да, – молодая женщина устало приоткрыла глаза.

Затем, закуталась поплотнее в совсем не согревающий, потемневший от дорожной пыли, когда-то белый платок, накинутый на бывшее ранее элегантным голубое пальто. Подернула, зябко повела плечами… Вновь слегка придремалась. С моря явно поддувало, знобило…

Увидев, что у сверстницы есть хоть какое-то развлечение, к корзинке с котятами робко подошел – не прогонят ли – истомившийся от ожидания обещанного мамой путешествия и морских приключений, сынишка полковника Митрофана Ивановича Войтова Петюня.

Вдруг со стороны кормы раздалось несколько револьверных выстрелов. Вздрогнув, любопытные вскинулись на их звук. Ребятишки, протискиваясь среди пассажиров, побежали на корму.

Неподалеку от «Моряка» в зеленоватой морской воде, прядая ушами, беспомощно крутилась красивая породистая гнедая лошадь. В посадочной суматохе и начинавшейся на берегу человеческой истерике, мало кому было дело до этого несчастного, оставшегося без хозяина животного. Прометавшись по пристани и никому не даваясь к себе прикоснуться, она неожиданно резко отпрянула в сторону от пытавшегося поймать ее кавалериста и прыгнула с высокого пирса в море.

Судорожно и беспорядочно перебирая передними ногами, уставая в холодной ноябрьской воде все сильней и сильней, она подплыла к пристани, умоляя глазами столпившихся и кричащих у края людей, чтобы они спасли ее. Протяжно заржала, из последних сил взывая своего хозяина о помощи.

Но пристань была высока, и подняться ей уже было невозможно, да и помочь было некому.

Офицер-кавалерист, видимо хозяин несчастной лошади, с перекошенным от душевной боли и оттого вмиг постаревшим лицом уже понял, что лошадь обречена, и жалость к боевому другу он выразил по своему, как получилось в этот тяжелый для его души момент.

Трясущимися руками он достал револьвер и стал стрелять по лошади. Прицеливаться ему не удавалось, и пули, сначала не долетая, поднимали фонтанчики брызг морской воды; затем несколько пуль все же попало в лошадь, но та все еще оставалась на плаву. Несмотря на ранения, она крутилась на одном месте и продолжала тянуть голову вверх и издавать звуки уже похожие не на ржание, а на захлебывающийся стон животного. Оставленные на берегу у привязи лошади заметались, услышав этот предсмертный голос, и стали тоже откликаться протяжным ржанием.

Офицер, торопливо засунул в кобуру револьвер и выхватил у стоявшего рядом солдата винтовку. Целился недолго и попал с первого выстрела лошади прямо между застывших от охватившего ее ужаса лиловых глаз. Коротко всхрапнув, она, как бы вытянувшись в свой последний прыжок, медленно скрылась в беззвучно принявшей ее морской воде.

Молча и потрясенно наблюдавшие беженцы стали возмущаться:

– Зачем убивать лошадь, она то в чем провинилась? Да еще на глазах у детей!

– Да что же, красноармейцам её оставлять? – резко повернувшись, с трясущимися побелевшими губами со злобой отозвался стрелявший офицер. – Чтоб всякая красная сволочь разъезжала на моем выкоханном коне? Нет уж, пусть лучше на дно пойдет. Да и не выбраться ей было уже… бедолаге… – он развернулся и, путаясь в полах длинной кавалерийской шинели, почти побежал прочь.

Беженцы повели плачущих детей на свои, занятые с трудом места.

– Она же живая, живая!!! – все время, захлебываясь слезами без конца повторяла Даша.

* * *

«Моряк» дал севастопольской бухте свой протяжный прощальный гудок и кренясь на правый борт стал отваливать от пристани, увозя тысячи обреченных на скитания и неизвестность людей.

Корабли выстроились в кильватерную колонну и неожиданно для всполошившихся отплывающих, приостановили свое движение.

– Это все равно, что присесть на дорожку, – так поняли смысл этой остановки пассажиры на «Моряке».

Но оказалось, что остановка была вызвана другим. Из бухты вышел небольшой катер, на носу которого – высокая и стройная фигура в черкеске, перетянутая тонким ремнем. Почти юношеская талия и прекрасный, уверенный и энергичный профиль на фоне солнечного моря.

Офицеры сразу поднесли бинокли к глазам, хотя и без биноклей все уже разобрались, кто приближается к их судну.

По кораблю понеслось восторженное:

– Главнокомандующий! Врангель! Врангель!

Казалось, что именно фигура Главнокомандующего и его твердое спокойствие вызвали воодушевление у собравшихся у борта.

– Здорово молодцы! – обратился Главнокомандующий.

– Здравия желаем, Ваше Превосходительство! – громко ответили на «Моряке».

Врангель повернулся к сопровождающим и вслух, не меняя приветливого выражения лица, проговорил:

– И зачем вас так много едет? Ведь даже я не знаю, что вас там ожидает. Наверняка, новые лишения.

И ему словно в ответ, но не впопад, не сообразуясь со сказанным:

– Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!

Так и потонули в крике последние слова Врангеля.

– Дух не чает. Сердце не может – переговаривались офицеры на «Моряке».

– Какой он молодец! И вид бодрый! И как у него приветствие получилось?!

Врангель стоял на носу катера, который качался на небольшой волне, словно приподнимавшей военачальника, чтобы его все лучше рассмотрели.

– Ура! Ура! Ура! – неслось и неслось вокруг. Этот победный возглас в горестный день поражения снова и снова бился между кораблей, отдаваясь слабым эхом, уносившимся в открытое море.

* * *

Теми же крымскими дорогами, по которым уходили, отступая с боями, донские казаки, походным порядком шли разрозненные колонны казаков кубанского корпуса. На развилке дорог колонны кубанских казаков в черных черкесках уходили направо в сторону Феодосийского порта, а повозки с донскими казаками двигались прямо на Керчь.

В Феодосийском порту у причалов под погрузкой стояли пароходы «Дон», «Корнилов», «Владимир», «Петр Регир», груженный ячменем американский пароход «Фаради», и один американский миноносец. Судов для всех желающих решительно не хватало.

Уже во второй половине дня 29 октября 1920 года началась погрузка кубанских полков на пароход «Владимир».

Утром следующего дня по пароходу пронесся слух, что красные на Перекопе разбиты и взято 100 тысяч пленных. Все стали вылазить из трюмов, а потом и сходить с корабля, но далеко от него не отходили. Это напоминало какую то детскую игру, но только лица играющих были совсем не детскими.

Прискакал вестовой, привез пакет. Любопытные стали у него выспрашивать.

– Вестовой, эй, вестовой! Что за весточку привез?

– Говорить не велено, что там… Только я не первый, кто этот пакет везет… И тот кто мне пакет передавал, сказал, что вроде бы красные уже разбиты и сто тысяч в плен взяли… Может это только слухи?

Людская волна после этих вестей от кораблей на несколько часов отхлынула. Зашевелились на корабле уже погрузившиеся офицеры.

– Это что же победа одерживается, и без нас, без кубанских казаков? Так не годится!

Какой-то чиновник военного времени сердито говорит своей засуетившейся, обрадованной известиями жене:

– Дорогая, мы без распоряжения командования не грузились, и нет никакой необходимости нам сходить на берег. И, погоди немного, думаю, скоро всё еще прояснится.

Голос его явно выдавал неуверенность, и он растерянно ходил по палубе, чуть ли не к каждому обращаясь за разъяснениями. Но получить их в тот момент было не у кого.

Ситуация прояснилось всего лишь через пару часов, когда прискакал следующий вестовой, и он то подтвердил не лучшие надежды, а худшие опасения. Красные на подходе, и вот-вот начнут обстрел портов, в которых грузятся казачьи части.

* * *

Не все донские строевые части успевали дойти маршем до Керчи. На корабли им пришлось грузиться и в Севастополе. Также с ними грузились вышедшие из госпиталей и не успевшие получить назначение на фронт старшие офицеры. С 29 октября 1920 года фронта на Перекопе уже фактически не было, поэтому уроженец станицы Гундоровской полковник Городин Тимофей Петрович со своей командой по воле судьбы попал на пароход «Моряк», вышедший из севастопольской бухты.

Море хоть и называлось Черным, но всем отплывающим оно казалось серым от набегавших гребешков волн, и от накопившейся людской тоски. Серыми были давно не крашенные корабли, серыми шинели офицеров, казаков и солдат, и такими же серыми выглядели хмурые лица скопившихся на палубе беженцев. Все тоскливо смотрели на отдаляющийся за кормой берег. Морская путь-дорога только-только начиналась…

По распоряжению командования, в связи с выходом в море, на кораблях опустились русские и поднялись французские флаги.

В неурочный час над севастопольской бухтой понесся тягучий, разнобойный колокольный звон. Это как отклик на происходившие события почти на всех колокольнях церквей крымского побережья прощально стали бить в колокола.

Ученого вида господин, крепко сжимая в руках небольшой дорожный баульчик и приподнявшись со своего чемодана, пристально разглядывал, что творится на берегу. Долго прислушивался к колокольному звону. Наконец, не выдержал:

– Умерла Россия. Без нас умерла, дух испустила, и соборовать некому…

– Вы неправы, – неожиданно отвечает ему сосед, всё время молчавший седой, полный штабной полковник, как видно ещё царского довоенного производства, – священников на кораблях много, да только ни их количество, ни их сан не могут позволить такое действие над целой страной совершить.

Оглядываясь на стоявшие вокруг корабли, полковник Городин неторопливо беседовал со своим земляком из станицы Гундоровской, чиновником военного времени, бывшим сенатором Веснянским Дмитрием Карповичем.

Сенатор, тяжело вздохнул, затем, скорее по привычке, посмотрел на серебряные луковичные часы, вынутые из потайного кармашка и продолжил сокрушаться:

– Армия уходит, сила разбивается по кораблям и корабликам. А сейчас бы развернуться – и на Кубань десантом, а там – и до Области Войска Донского не далеко.

Городин, заложив руки за спину, раздумчиво помолчал, оценивая услышанное и сухо ответил:

– Высадка на Кубани – это, господин сенатор, из области фантастики. На неподготовленное побережье, без поддержки кораблей…?

– Зачем нам поддержка кораблей?! Нас народ поддерживает! – раздраженно загорячился сенатор.

– Да, да, конечно… Народ… Вот и ваш народ, кстати, объявился, – и он показал жестом на фигурки пулеметчиков в черных бушлатах, суетливо устанавливающих пулемет возле одного из полуразрушенных домов на берегу.

– Ложись, – раздалась резкая как свист казачьей нагайки команда, и тут же по правому борту все рухнули на палубу, а возле пароходной трубы матерясь и торопливо разворачивая пулемет, засуетились казаки пулеметчики.

Черные фигуры, не сильно пригибаясь, перебегали от одного прибрежного домика к другому. Сначала с берега раздавались злобные, на авось, одиночные выстрелы, а потом зататакали и пулеметные короткие очереди. Пули проказливо засвистели над трубами корабля, а затем с резкими щелчками стали вгрызаться в борт, заставляя лежавших теснее прижиматься к затоптанной палубе. Тогда корабельные пулеметчики, изготовив свое оружие к стрельбе, по команде полковника Городина открыли огонь сразу из двух «Люисов» по не ожидавшим на берегу огненного отпора фигуркам красных.

– Та-та-та-та! – завели они свою привычно-смертельную боевую песню.

– Ну-ка, угостите их напоследок! – яростно, густо наливаясь кровью, кричал сенатор.

– Подлецы, ох, и подлецы же! – Дашина мать, лежавшая вместе со всеми на палубе, прижималась к борту, прикрывая собой онемевшую от ужаса девочку. Застывшими, ничего не понимающими глазами Даша смотрела на своих двух выпрыгнувших из брошенной корзинки испугавшихся пальбы котят.

Одна из черных фигурок, повалившись на бок, кувыркнулась и замерла в неестественной позе у самой кромки берега. К ней стали подползать двое. Пулеметчики начали было вести по ним прицельную стрельбу, но Городин дал трудную для себя команду:

– Отста-а-вить! Пусть подберут. Выпустите их. Они же нас выпускают…

Шальной пулей убило пожилого ротмистра. Он всего как два дня был приписан в команду к Городину. В общей суматохе толком даже не успели узнать, как его зовут. Он с интересом повидавшего многое военного наблюдал за огневой дуэлью пулеметчиков. Этот интерес для него оказался роковым. Пуля срикошетила от металлической подржавевшей заклепки, и сменив траекторию, ударила на излете ротмистра прямо в висок.

К Городину подбежали с докладом, но он, спустившись на нижнюю палубу, всё увидел и сам.

– Последний убитый в Гражданской войне, – слегка наклонившись, пристально рассматривая убитого, подумал Городин, – хотя вряд ли, погрузка отставших частей продолжается и потери действительно неизбежны.

Городин встал, отошел в сторону, всё ещё переживая нелепость случившегося, нервно вздохнул. Вахмистр штабной команды сразу к полковнику:

– Как хоронить – то будем? Господи, Боже мой! И земля рядом, но ни ему, ни нам, туда уже нельзя.

Городин молчал… Ответил, немного подумав:

– Книги про море читал? – спросил он вахмистра.

– Так точно, читал.

– Ну, тогда возьмите у матросов брезент, зашейте в него ротмистра, и сам знаешь, как это делается, – нахмурясь, распорядился полковник.

Пароход «Моряк» от беды подальше стал отходить в открытое море.

Казаки с трудом нашли старый брезент. Зашили в него тело, и, приладив доску с противоположной стороны от берега, позвали Городина.

Городин подошел, внимательно посмотрел на длинный куль, дал команду, чтобы три казака взяли карабины на изготовку. Край широкой доски стали поднимать и брезентовый куль, цепляясь за плохо оструганные доски, тяжело заскользил вниз.

Прозвучали три залпа. С берега, словно отозвавшись, зататакал пулемет красных. Но расстояние от берега было уже настолько велико, что только одна случайная залетная пуля дзвинькнула о мачту и улетела дальше в море, никому не причинив вреда.

* * *

Первые дни ноября 1920 года стали последними днями пребывания казаков Донского гундоровского георгиевского полка на российской земле. Казачий полк гундоровцев трижды за гражданскую войну откатывался в глубь страны от линии фронта. Первый раз, в рождественские дни восемнадцатого года, почти от Воронежа и до речки Глубокой в юрте соседней станицы Каменской, где и стали на Северском Донце в оборону до лета девятнадцатого. Второй раз – от донской переправы возле селения Коротояк, той же Воронежской губернии, и – через решительное сражение под станицей Ольгинской до самого Новороссийска. Затем, по морю – в Крым. И вот теперь, в третий раз, от Мариуполя и полей Северной Таврии, до Керчи.

За один тяжелый и мучительный переход до керченского порта гундоровцы остановились на привал в небольшом крымском селении. Сразу к колодцу: напоить коней и самим напиться. У колодца на длинном бревне торжественно, будто выполняя роль стража, сидел старый дед. И вид был у него такой, словно сошло на землю изображение со штандарта гундоровского полка. Ни дать, ни взять, лик Спасителя. Удлиненное благообразное лицо. С редкими прядями борода, доходящая почти до прозрачно-голубых полукружий под глазами, и удивительно глубокие, по-молодому синие глаза, устремленные вдаль, туда, где уже заканчивались степные крымские просторы, и начиналось море.

Он сидел на старом, с годами растрескавшемся широком бревне с прямой спиной и ровно поставленными худыми босыми ногами. На коленях старик держал молитвенник с темно-коричневой обложкой, сделанной из толстой кожи от затерханных боковин старого седла. На казаков сотни Антона Швечикова он смотрел долго и пристально, словно хотел запомнить каждого из них.

– Эх, казачки, соколики, уходите, стало быть?

– Уходим дед, уходим. Тебе то, что с этого! Бояться вроде тебе нечего, – кивнул сотенный командир на его покосившийся домик.

Дед приподнялся с бревна, рукой, в которой он зажал молитвенник, обвел казаков сотни, словно снимая какое-то наваждение:

– Хотите, я скажу вам, что с вами будет дальше?

Гундоровцы обступили его.

– Хотим дед, хотим. И к тому же, чтоб ты сейчас не сказал, спросу с тебя все равно не будет. Давай говори, не томи душу…

Дед сделал паузу, дал всем замолчать и стал в растяжку, медленно, как на молитве говорить:

– Не останетесь сейчас вы здесь. Красные вас превосходят, превосходят во много крат. Но они вам дадут уйти. Вы все спокойно сядете на пароходы. Но путь для вас спокойным не будет. Многие из вас с жизнью станут на кораблях прощаться и жалеть, что на суше не остались. Поедете вы сначала на туретчину, к прежним заклятым врагам вашим. Потом ваш путь проляжет на неведомый вам раньше остров в синем море. Там вы тоже всего натерпитесь. Ни море, ни остров вас радовать не будут. И только потом привезут вас на славянские земли. У славян жить будете.

Оживившиеся было казаки примолкли, притихли, переваривая услышанное. Помявшись, один из них выступил вперед:

– А тут дед, что будет в России, в Крыму, когда мы уйдем?

– Ну, а тут так будет… Много, много крови прольется, и много погибнет народу, и будут вам завидовать и называть вас счастливыми те, кто останется здесь. Но и из вас большое число возвращаться домой от тоски будут, и не будет им здесь счастья. Много из них погибнет, даже до родных домов не добравшись. Вы же немало будете скитаться по чужим землям, и вернетесь с радостью все в Россию при царе Михаиле. Так что ждите восшествия на престол царя с таким именем.

Со стороны казалось, что старик выжил из ума и мелет, что ему в голову взбредёт. Казаки, сгрудившись возле странноватого деда прорицателя, все пытались у него выпытать поподробнее, что их ждет дальше, и каждый пытал о своем.

– Скажи-ка нам дед, а что на Дону без нас будет?

– Без вас говорите? Без вас семьи сильно страдать будут. Некоторые из них отрекаться станут от вас пока вы на чужбине горе мыкать будете… Дети будут такие, которые всенародно проклятия на вас насылать будут, чтоб новым властям понравиться. Принадлежностью к казачьему роду племени многие перестанут гордиться. А кто старое станет вспоминать, да по станицам и хуторам о нем рассказывать того, сильно преследовать станут. А еще новые власти сгонют всех в большие гурты, чтоб работали не на себя, а на них. А кто будет отказываться, того в дальние края отправлять с Дону будут. В те края, где солнце и не садится, и не встает, а вовсе никогда не показывается.