Казак на чужбине

Грек что-то долго лопотал на своем языке, потом показал на крестик, и словно сгребая с носа фелюги, жестом стал показывать, какие продукты он отдает за крест:

– И денег, денег еще дай, чтоб и завтра пожрать можно было, – униженно улыбаясь, добавил урядник.

Грек, размахивая рукой показал, что они не договорились и, сделав вид, что отгребает от трапа, взялся за весла…

– Ну, куда же ты? – с отчаянием закричал Плешаков. – Вот смотри: крест один – пять лир, – он растопырил пятерню. И вот это, – казак показал на два хлеба, кулек лепешек, связку рыбы и связку инжира.

Грек сразу стал загибать два пальца на протянутой грязной пятерне казака. Игнат – с силой их разгибать. Но все равно сторговались на четырех лирах.

Когда не совсем довольный такой торговлей Плешаков наконец, поднялся от воды, окружившие его корабельные страдальцы стали спрашивать:

– Что ты у этого носатого коршуна сторговал?

Тому было стыдно признаться что он отдал нательный крестик, освященный в своем Успенском храме, и он неохотно ответил:

– Да часики дамские, за ненадобностью, небольшие такие, – сказал он, чтобы не подумали, что он продешевил.

Понемногу казачий плавучий городок начал распадаться. Одни корабли ушли на выгрузку в Галлиполи и дальше, на остров Лемнос. Другие – стали выгружаться на набережных. На пароходе «Россия» по-прежнему находился Донской атаман Богаевский Африкан Петрович.

Казачьи генералы мрачно шутили:

– Наш атаман не в России, а на пароходе «Россия». Это не одно и то же. Вот отберут французы пароход в счет нашей кормежки и глазом не моргнут. Им что Россия – страна, что «Россия» – пароход, всё едино! Они – победители в Европе и благодетели для нас.

Полковник Тимофей Петрович Городин, как член Донского войскового Круга стал проявлять беспокойство. Не зная деталей соглашения с французами, он попытался съездить на пароход «Россия» к Донскому атаману. Но казённой лодки ему не дали, а частная турецкая лодка стоила десять лир в один конец.

Расстроенный вконец Городин походил-походил вдоль борта, предлагая турку перевезти его за рубли, но тот заладил как заведенный:

– Нэт, дэнга давай!

Такая же проблема с лодкой возникла и у одного поручика, у которого жена, как выяснилось, тоже находилась на пароходе «Россия» и ему нужно было забрать ее на «Моряк».

– Аркадаш! Аркадаш! Сколько стоит отвезти меня вон на тот пароход и забрать оттуда жену с сыном?

– Двадцать лир будет.

– А русские деньги берешь?

– Нэт!

Расстроенный офицер толчется у борта и отчаянно машет своей семье. По пароходному семафору передали, что может быть и перевезут, но только завтра. Поручику сделалось совсем невмоготу и он обратился к корабельному матросу за помощью. Тот сразу отказался:

– Нет, я после вахты, господин поручик! На шлюпке плечи ломать неохота… Вы бы хоть что-то предложили, господин поручик!

– У меня сейчас ничего нет.

– А у жены?

– И у нее тоже нет. Беженцы они.

– Ну, вот и думайте, – сказал моряк уже без всякого сочувствия и отошел на корму.

– Русский, а хуже турка, – выругался поручик, и в отчаянии пнул носком сапога лежавшую рядом бухту каната.

На каждом корабле стихийно установилась своя меновая стоимость вещей при торговле с турками и греками. На стоявшем рядом с «Екатеринодаром» пароходе «Моряк» солдаты и офицеры Марковского полка, разобрав цейхгауз Алексеевского военного училища по-дешевке загоняли белье почуявшим добычу туркам, хищно окружившим корабль на своих лодках. За один хлеб весом в два с половиной фунта – пара белья, за сапоги русского образца – два хлеба. Французы, как могли, отгоняли фелюги торговцев. Но стоило отойти портовому катеру от парохода, как на него тут же со всех сторон снова налетали фелюги и лодчонки разных размеров. И снова отовсюду слышалось вездесущее:

– Аркадаш! Аркадаш!

9 ноября 1920 года французы стали разоружать находившихся на кораблях солдат и казаков. Офицерам оставили револьверы и шашки, казакам оставили только шашки. Кое-кто из казаков и солдат, припрятав заранее, умудрился оставить при себе на всякий случай штыки.

Пулеметы и винтовки укладывали на большой брезентовый полог, подводили под низ канаты и судовым краном перегружали на французские суда. Издалека, с других кораблей, это напоминало выгрузку дров.

– Где Россия? – горестно покачав головой, сказал офицер Марковского полка. Он с трудом сорвал со своих плеч погоны и со злостью зашвырнул их в море, приговаривая:

– Нет оружия, значит, нет солдата и офицера, а погоны без оружия нам не нужны. Остается одно: пулю в лоб, пока не всё ещё отобрали, – и он достал из кармана шинели револьвер. Повертел, повертел его в руках…

– Ладно, не буду ни вам, ни команде, беспокойства доставлять – сказал он оторопевшим товарищам и быстрыми шагами ушёл, почти убежал на нос корабля.

Все, кто были свидетелями этой сцены, насторожившись, стали прислушиваться, не раздастся ли выстрел. Нет, обошлось. Марковец забился за носовую лебедку и не выходил оттуда до следующего дня.

Глава 2

Корабельная жизнь на рейде Константинополя всех измучила своей неопределённостью. В отсутствии войсковых телеграмм, газет и сообщений вестовых любой вымысел превращался в слух. Слух – в информацию, а информация, переданная из уст в уста на десятках кораблей, в незыблемое утверждение.

На «Моряке» гадали: куда они должны попасть при эвакуации!? Во Францию, Сербию или же в Болгарию?

Чиновник военного времени Роман Григорьевич Вифлянцев в бесконечных разговорах на темы эвакуации всегда приободрялся и начинал мечтательно вспоминать как он ездил в Париж перед войной в начале 1914 года.

– Ох, господа, Франция! Восторги, восторги, восторги!

Рядом стоящий с ним войсковой старшина Анатолий Пшеничнов срого одернул его:

– Умерьте, сударь, свои восторги и необоснованные предположения. Сейчас получена депеша: пароход идет на остров Лемнос.

И все сразу прильнули к нескольким картам разного масштаба.

– Где же он, этот островок? Так это в Эгейском море! – оповестил всех один из офицеров.

– Да это же волчиный куток, только в море, – разочарованно протянул другой. И, найдя этот далекий и неизвестный Лемнос, все сразу огорчившись отпрянули от карты.

– А вы что хотели, господа? Чтобы французы повезли нас на лазурный берег в Ниццу и поселили в лучших отелях? Дали нам карманных денег для того, чтобы мы их в казино проигрывали?

– Да мне одинаково плохо за границей – хоть здесь, в Константинополе, хоть в Ницце, – с сарказмом бросил третий офицер, нервно, как от озноба, поводя плечами.

– Не скажите, батюшка, не скажите, – суетился в группе беседовавших Вифлянцев, – заграница загранице рознь.

– Вот мы на эту разницу и посмотрим…

– Было б на что смотреть, господа, – примирительно сказал чей-то голос.

Наконец на «Моряке» получена команда сначала идти на Галлипольский полуостров и выгрузить там марковцев и дроздовцев, а потом следовать к острову Лемнос.

Утром 10 ноября пароход отделился от общей группы судов и пошел к Мраморному морю, держа курс на Принцевы острова, торчащие на выходе из пролива Босфор каменными глыбами, как одиноко оставшиеся зубы в челюсти у древнего старика.

Наконец-то, немного отдохнувшие матросы из брандспойтов отмыли и отчистили от грязи и людских запахов палубу и, вместо смердящего духа, в трюм ворвался свежий морской воздух. Приходящим в себя пассажирам уже не так был страшен и небольшой дождь, и слегка раскачивающее «Моряк» волнение. Где-то совсем рядом, в туманной прозрачно-сероватой дымке мелькал надежно-утешающий берег. Поглядывающим на него людям казалось, что самое главное в плавании – от него далеко не отплывать, а то чем дальше от берега, тем больше мучений, с лихвой испытанных пассажирами во время черноморского перехода.

Вдруг пароход «Моряк» стал сильно крениться на правую, ближнюю к берегу сторону. По судну резво забегали матросы, по команде помощника капитана равномерно распределяя и перемещая по кораблю оставшихся людей.

Казаки с интересом наблюдали за марковцами и дроздовцами, которых офицеры снова стали сбивать в подразделения и готовить к выгрузке. Подошедший к отделившейся от общей массы солдатской стайке офицер-марковец, что-то коротко объявил, дал команды писарям и ушел, не вступая ни с кем в разговоры.

Казачьи офицеры вели себя здесь совсем по-другому. Они все время находились рядом с нижними чинами, по земляческому принципу разбились по станичным и хуторским группкам.

То взводный собрал вокруг себя своих подчиненных, то сотенный, не чураясь, с унтер-офицерами гужуется.

Еще молодой и любопытный ко всему казак Прохор Аникин за столько дней чисто выбритый, поглядывая на марковцев рассудительно замечает:

– Да, правильно на Дону порой говорят: землячество – превыше чина.

Вот отчего так у нас?! Казачьи офицеры – их благородия, и у добровольцев офицеры – тоже их благородия? Но у них это самое благородие как непробиваемая стена, а у нас – как надежная подпорка. Все по-другому… Мы после этого морского пути независимо от чинов все дурно пахнем, – Аникин наглядно потянул носом и поморщился. – Ан, нет! В марковском полку их благородия по привычке от нижних чинов носы воротят, – рассудительно закончил он свою ценную мысль.

Жизнь будто решила продемонстрировать эти глубокомысленные рассуждения казака: совсем рядом с беседующими разгорелся конфликт, чуть не перешедший в драку…

Казак из резервного казачьего полка, перетаскивавший свои чувалы на освободившееся место никак не преднамеренно толкнул капитана-марковца.

– Куда смотр-и-ишь? Все ноги оттоптал, каналья!

– Не кричите, Ваше Благородие! Канальи в России остались!

Офицер зло схватился за револьвер, казак – за шашку. Еле разняли.

Но были и такие офицеры-добровольцы, с которых тяжелейшее морское путешествие сбросило чванливость как защитную оболочку, обнажив их самые лучшие душевные качества.

Весь путь рядом с казаками тыловых и резервных частей Донского корпуса находился молодой поручик с простецкой русской фамилией Иванов.

Мастер на рассказы, шутки и прибаутки, он как-то сразу понравился казакам и те, как могли, оказывали ему знаки внимания. Даже предложили:

– Давайте, Ваше Благородие, сделаем вас приписным казаком, раз не удалось вам казаком по рождению стать! Полковник Городин, он у нас тут старший, да еще член Донского войскового Круга, наверняка согласится.

На подходе к Галлиполлийскому полуострову пароход «Моряк» стал на якорь. На великое счастье только сейчас, вблизи от берега и в достаточно спокойном море, случилась довольно серьезная поломка, которая произойди она тремя днями раньше, неминуемо привела бы к гибели перегруженный корабль.

Команда немедленно затеяла в машинном отделении сложный ремонт. Капитан послал радиограмму в Константинопольский порт, а наиболее набожные военные чины и гражданские беженцы в который раз за последние недели стали молиться о своем спасении.

Вечером, когда на европейском берегу Мраморного моря садилось багряное солнце, поручик Иванов бережно достал из старенького ободранного футляра чудом сохранившуюся скрипку и заиграл.

Скрипичные звуки разносились в полной тишине по морю и будили самые разные человеческие чувства. Казалось, это надрывно и тоскливо поют души беженцев. Зазвучал такой знакомый полонез Огинского «Прощание с Родиной». Воспоминания о далекой и, может быть, навсегда оставленной Родине, навевали эти звуки. На глазах непрошено выступали слезы, перехватывало горло даже, казалось, у самых грубоватых и обозленных.

– Спасибо, господин поручик! Затронули, цапанули душу. Вот это инструмент! – восхитился Прохор Аникин.

– Что инструмент – руки какие у поручика! Не то, что наши клешни, – вахмистр Егор Матыцин выставил перед собой растопыренные мозолистые ладони.

– В мирное время для нас одни инструменты: плуг да коса, пила да топор.

В войну – другие: шашка, пика и винтовка. А здесь – их благородие! Их бла-го-ро-ди-е! – произнес он в растяжку по слогам. – Ну, как воевать такими руками!

Завязался неспешный мужской разговор и поручик рассказал одну из историй, случившихся с ним в Гражданскую в Северной Таврии:

– Я остался живым благодаря двум, казалось бы, бесполезным по этой жизни умениям – умению играть в карты и умению играть на скрипке.

Попал я в плен к махновцам… Но как-то удачно попал, не в горячке боя, когда никто не разбирает, поднял ты руки, не поднял… После боя, значит.

Вообще-то офицеров-марковцев и дроздовцев махновцы не щадили. Да и те махновцам платили той же монетой. До сборных пунктов они просто не доходили.

Насчет махновцев говорили просто: присягу они не давали, убивают и грабят больше в охотку, чем из идейных соображений, а раз так, то и разбираться с ними нужно как с простыми грабителями. И поручик, поуютнее устраиваясь на скрученном в бухту просоленном канате, улыбнувшись, продолжил…

– Так вот… К строю пленных вышел махновец, здоровенный детина и обратился с совершенно неожиданным для всех вопросом:

– Батька сказал: – хто на скрипке грае, того в расход не отправлять до вечера завтрашнего. А с остальными можно и нынешней ночью раскашляться.

Принесли старинную скрипку с простреленным грифом. Поручик взял ее и смычок, стал, прилаживаясь к новому для него инструменту, играть похоронный марш Шопена.

– Не-е-е, нам таких музык не надо! – тут же отреагировал махновец.

– Жидочек, который батьке, чем-то не угодил, так тот все больше веселые музыки наяривал, а ты такое завел, что я тебя и до ямы отводить не буду. Шлепну прямо здесь! Ну-к, веселую, я сказал!

Долго не раздумывая, напуганный нарисованной махновцем перспективой, поручик быстро перешел на зажигательный венгерский Чардаш. Довольный махновец, оценив услышанное, дал команду:

– Скрипача в отдельный подпол! И глядите мне, чтоб ни с кем не перепутали! Батька за скрипача голову сымет и сыграет на ваших жилах заместо струн.

Так нежданно-негаданно поручик Иванов, мысленно благодаря свою мать, проявившую невиданную настойчивость при обучении его в детстве игре на скрипке, оказался в подвале пристройки к флигелю. Пусть на неопределенное время, но жизнь была все же продлена. В самом же флигеле в это вечернее время уже вовсю шумела азартная карточная игра на награбленное и лихая махновская пьянка.

Часовой, приставленный к охране подвала, плюгавенький мужичонок в чиновничьем шерстяном сюртуке, который ему был так велик, что он, небрежно подвернул рукава сюртука с белой атласной подкладкой до самых локтей, переживая, что без него идут и дележ и игра, постучал прикладом о крышку подвала:

– Вылазь, игрун, развлекаться будем. На скрипке ты мастак, а вот как ты в карты мастак – сейчас посмотрим.

– Скрипку брать? – с надеждой на лучшее спросил поручик.

– Бери, бери, целее будет, – снисходительно согласился мужичонок.

– Давай, скрипач, сговоримся в картишки переброситься. И тебе веселее, и мне не до сна.

Махновец, кряхтя поставил на пол свечу с массивным подсвечником, приоткрыл дубовую крышку подвала. Рядом он демонстративно положил револьвер:

– Это чтоб ты не нервничал.

Удивленный таким жизненным поворотом, поручик уточнил у махновца:

– А на что играть будем? Ставка-то какая будет?

– Да простая, скрипач, простая… Все мне кажется, что ты батьке не подойдешь. И если начнешь грустные, или, не дай боже, не те музыки пиликать, то, значит, тебя в расход пустят. А по этим делам я завсегда в команду назначаемый, – махновец довольно погладил себя по щуплой груди. – Так вот, если ты выиграешь, то расстреляем, а если проиграешь – то придется тебя шашечкой, для экономии патронов…

Пришлось играть. Трижды выигрывал скрипач. На четвертый раз махновец не на шутку разозлился:

– Вроде ты и не мухлюешь, а я все время проигрываю. Ладно, лучше к хлопцам пойду, там хоть навар какой-то будет, а с тобой – что выиграть, что проиграть – все равно никакого прибытка.

Расстроенный постигшей его в игре неудачей, махновец загнал поручика обратно в подвал. Заглянув в темноту, благородно сунул в руки бывшему партнеру по игре горящую свечу. Затем, придвинул на крышку подвала комод и пошел играть в карты к хлопцам.

А поручик, при тусклом свете свечи в свалке старья в углу нашел треснутую сковороду, за ночь прорыл нехитрый подкоп и, придерживая бесценную спасительницу – скрипку подмышкой, был таков. Прошел мимо спящих постов пьяных махновцев и, переждав день в балочке, к следующему утру оказался в расположении казачьего полка.

Завершая свой удививший всех рассказ, Иванов вытащил из-под подкладки футляра колоду карт:

– С тех пор я в карты из суеверия не играю, а на скрипке – под настроение и с удовольствием.

– Ну, сыграй, мил человек, для общества, – стали просить поручика казаки резервного казачьего полка и подошедшие кубанцы.

Поручик, покачав головой, снова взял в руки скрипку.

– Что же вам сыграть? – задумался он.

Затем озорно, по-мальчишески улыбнулся, вскинул скрипку, и разрывая предзакатную морскую тишину, на многие морские мили вокруг понеслись зажигательно-волнующие звуки огненного венгерского Чардаша.

* * *

Три парохода – «Моряк», «Самара» и «Херсон» один за другим прибыли к Галлиполийскому полуострову. Здесь уже вовсю шло обустройство корпуса русской армии генерала Кутепова.

Находящаяся рядом с пристанью небольшая грязная турецкая деревушка в полторы сотни дворов никак не могла служить для размещения войск. Русские воины устраивались в палатках, приспосабливали под жилье заброшенные сараи и обветшалые блиндажи, а самые отчаянные рыли пещеры-землянки в почти отвесном турецком берегу…

Кубанец дед Нестеренко, наглядевшись в бинокль на лагерь Кутеповского корпуса воскликнул:

– Та що це робыца, колы солдаты вэлыкой дэржавы России в пещерах як первобытни людыны живуть?

А ему тут же в ответ:

– Ты еще, дед, не знаешь, как мы будем на Лемносе том самом жить. Наверняка не лучше.

Со стоящих на рейде кораблей началась выгрузка добровольцев. С одного парохода на другой перевозят казаков. На весельной лодке к борту «Самары» приблизился генерал Кутепов. Долгий морской переход и суета первых дней устройства войск на необжитом берегу, казалось, нисколько не утомил генерала. Он был чисто выбрит и бодр. На лице – какая-то выразительная душевная приветливость, которая сразу вызвала расположение казаков.

– Здравствуйте, казаки, гордость Дона и Кубани!

– Здравия желаем, Ваше превосходительство!

– Молодцы! Спасибо за бравый дух!

– Ура-а-а-а! – понеслось над волнами. На время даже прекратилась выгрузка имущества добровольцев: дроздовцев и марковцев. Один из смелых кубанцев крикнул Кутепову.

– Что дальше, господин генерал?

– Дальше вы, кубанцы и донцы, поедете на остров Лемнос и будете готовиться к новой отправке в Россию. Надо набраться сил. Нам прочат роль мирового жандарма, охраняющего покой мирных тружеников от мировых разбойников. На время, пока не окрепнем, может быть и придется согласиться и с такой ролью, а вернемся в Россию – по-другому дело поведем. В добрый путь, казаки!

Донцы и кубанцы со всех трех кораблей громко прокричали:

– Ура-а-а-а-а!

Когда марковцы и дроздовцы выгружали свое имущество: обувь, подметки, полушубки, форменное обмундирование и белье, то кое-что перепало и казакам, остающимся на корабле.

По полупустой палубе метался интендант, заведовавший вещевой службой, суетясь и отворачивая свои глаза, оправдывался перед большим начальником:

– Понимаете, господин полковник, во время шторма волной все смыло. Она через весь корабль перехлестывала.

А в это время казаки запихивали подальше в свои чувалы вещевое имущество, якобы смытое волной.

* * *

Вернулись на корабль несколько отпущенных на берег казаков, искавших там своих родственников.

– Что вы так скорбно вздыхаете, как будто только что с кладбища? – удивились станичники.

– А откуда же еще? – вздохнул один из поднявшихся на борт корабля.

– Это все, – он обвел рукой Галлиполийский полуостров – и есть кладбище русской армии…

* * *

Еще когда пароход «Самара» с казаками-кубанцами на борту проходил пролив Дарданеллы, пошел такой разговор:

– О, цэ воны и е Дарданэллы… Тю, яка нэвидаль! Тильки валуны, та скалы! – тыкая вдаль прокуренным пальцем, громко комментировал увиденное, стоявший у борта казак из станицы Славянской Назар Крамаренко.

– Вот видишь, казак, какое тебе счастье привалило. Такие места посмотреть! Когда б ты это еще увидел, – вступил в разговор беженец – бывший небогатый купец Иона Михайлович Бесчетнов.

– Та нужно мэни такэ счастье, як собаке крылья, – добродушно огрызнулся незадачливый кубанский путешественник.

На этом разговор, казалось бы, закончился. Один из казаков обратился к поручику Иванову.

– Ваше Благородие! Так вот из-за этих самых гирл морских все войны и начинались?

– Каких гирл? – не сразу понял вопрос опешивший офицер.

– Гирлами у нас на Дону и на Кубани называют места, где реки впадают в море. Или лиманы с морем соединяются, где водотока промеж ними идет, – покровительственно, как неразумному, пояснил спрашивающий.

– Ну, считайте и эти проливы гирлами, – согласился поручик. – Закрыть их – и не пойдет торговля нашим российским хлебом в Европу. Через это старое правительство и решило твердой ногой стать на этих проливах. Война с турками от этого не раз начиналась. И сейчас, в германскую, мы всю войну были близко от черноморских проливов, стремились к ним с одного краю, а англичане и французы – с другого. Только французы теперь здесь как победители, а мы – вот так, – и он широко распахнул полы старенькой потёртой шинели в разные стороны.

– А если бы мы смогли первыми завоевать эти проливы, то диктовали свою волю не только Турции, но и Англии с Францией, – подхватил разговор подошедший к своим донцам войсковой старшина Сивожелезов, уроженец станицы Луганской и несостоявшийся наследник двух шахт в юрте своей станицы, и трех – в юрте станицы Гундоровской.

– Каково вы, ваше благородие размечтались, – сказал начавший разговор казак, покосившись на Сивожелезова.

– Пошли паёк получать, – вздохнув, позвал односума Прохор Аникин, – а то их благородия так раздухарились на почве международной политики, что того и гляди, последнего куска хлеба лишимся.

Глава 3

Оставшийся в Константинополе пароход «Екатеринодар» наконец-то встал на якорь у причала Серкеджи. В ожидании разгрузки, столпившиеся на палубе казаки с повышенным интересом наблюдали и горячо обсуждали жизнь, кипевшую на пристани и ближних тесных улочках города.

С берега, заморачивая даже самые спокойные головы оголодавших корабельных наблюдателей, наплывал аппетитный маслянный чад зажаренной на мангалах только что выловленной морской рыбы.

Легкий, ленивый осенний бриз перемешивал этот дивный запах желанной еды с другими, не менее волнующими запахами близкого берега: дыханием роскошной, не увядающей даже осенью зелени и человеческого жилья.

Взбирающиеся вверх, на гору, узкие улочки города, переплетаясь между собой в каком-то загадочном и понятном только местным жителям сочетании, были застроены неприхотливыми глиняными домишками, втиснутыми в очень узкие дворики.

Старые дома стояли вперемешку с вновь построенными, ухоженными. Попадались среди них и давно заброшенные древние строения.

Венцом над всей этой многоголосой дворовой какафонии гордо возвышалась выстроенная на горе, и оттого хорошо видимая с пристани одна из самых больших в Константинополе – Голубая мечеть.

Шпили минаретов по углам этой величественной красавицы мечети на фоне ясного неба напоминали поставленные вертикально остро отточенные казачьи пики.

Для офицеров и казаков, от вынужденного безделья рассматривавших с корабля пристань и город, все вокруг было совершенно чужим и чуждым.

Запахи, растительность, народ, обычаи, визжащие несмазанными колесами в рост человека арбы – казались непонятными и загадочными. Немного странное впечатление создавали старательно и преднамеренно не смешивающиеся группы мужчин и женщин.

Неторопливые мужчины, с бесстрастными гордыми лицами восточных красавцев, в темной одежде – отдельно… Женщины – в черных и просторных паранджах, с покорными и запуганными глазами – тоже отдельно, и даже – по другой стороне улицы.

– Вот так! Религия с порядком! На намаз собрал, и сразу – в бой.

Не все казаки оказались достаточно терпеливыми в ожидании разгрузки. Некоторые не дожидаясь, когда пароход причалит и матросы спустят сходни, стали с парохода сигать прямо вниз. Дык-Дык от нетерпения стрыбанул не очень удачно и угодил в воду. Брызги, смех окружающих…

А он, неугомонный, отжимая мокрую одежду, подпрыгивая, весело кричит:

– Вот вода, братцы, соленущая, – и потом непонятно для чего добавляет, – а жизнь наша – проклятущая.