Любовь Советского Союза

– Знаю, – пытаясь на ходу застегнуть ремешок наручных часиков, успокоила ее Галина. – Я лахудра, ехидна… Таська! – остановилась она. – Ты где это взяла? – Она схватила подругу за край платья.

– Нравится? – мгновенно забыла все обиды Таисия – Всю ночь перешивала! Хозяйкино платье! Материальчик чувствуешь? Если не врет – дореволюционный китайский шелк!

– Таська! – возмутилась Галина. – Это ты ехидна! Могла бы предупредить, я бы тоже что-нибудь придумала! А то я рядом с тобой как Золушка выгляжу!

– Как я могла тебя предупредить? – резонно заметила подруга. – У меня телефона на квартире нету, курьера пока не завела! Говорю же тебе, что ночью перешивала!

– Трамвай! – закричала Галина. – Трамвай!

И подруги опрометью бросились к трамвайной остановке в самом низу улицы.

Они успели, пронесясь через небольшую толпу, вскочить на подножку и теперь, остервенело толкаясь, пробивались вглубь переполненного вагона. Трамвай был набит человеческой злобой, руганью, женским истерическим визгом, тяжелым запахом мывшихся раз в неделю человеческих тел и хриплыми воплями кондукторши, призывавшей пассажиров оплачивать проезд. Граждане платить не торопились: во-первых, деньги передавать было опасно – они могли до кондуктора не дойти и обратно не вернуться, а во-вторых, двугривенный при зарплате двадцать четыре рубля в месяц – это были деньги.

Подруги протолкались в самую середину, счастливо избежав парализованную давкой кондукторшу.

– Сколько времени? – спросила Таисия.

– Четверть восьмого, – посмотрев на свои часики, взятые для солидности у матери, ответила Галина.

– Материны? – догадалась Таисия.

– Ага! – гордо ответила Галина – Немецкие, «Мозер».

– Не успеем, – мрачно предсказала Таисия. – Еще на двух трамваях и на Белорусском пересадка.

– Таська! – ахнула Галина – Ты чего, брови выщипала?

– Ага! – хихикнула Таисия. – Ночью!

– У тебя ночь – с неделю! – завистливо сказала Галина. – Все-то ты сделала… И платье перешила, и брови выщипала…

– Чего мне Любка Каверзина рассказала! – вытаращив глаза и понизив голос, поведала Таисия. – Она в понедельник пробовалась…

– Чего? – испугалась Галина.

– Она говорит, что режиссер ей сказал, что у него два условия, чтобы сниматься… первое… – Таисия приникла к уху Галины и прошептала ей первое условие режиссера, услышав которое Галина в ужасе отшатнулась от подруги и твердо сказала:

– Я на это не пойду! А второе?

– Талант, – скорбно ответила Таисия.

– Может, нам не ехать? – скисла Галина.

– Чего ты! – возмутилась Таисия. – Может, Любка из злости наврала, ее же не утвердили сниматься. И потом, он орденоносец! Не может орденоносец такие предложения девушкам делать!

– Все равно страшно, – жалобно сказала Галина.

– Страшно, – согласилась Таисия – Но очень хочется сняться!

Светотехник, неслышно матерясь, крутил рычажок на задней стенке прибора, возбуждая угольный стержень зажечься, воспламенить собою другой угольный стержень и тем самым создать «дугу интенсивного горения».

Дуга со страшным скрежетом зажглась, светотехник металлической метелкой вымел угольный мусор из внутренностей прибора и пошел к следующему «ДИГу»[10].

За его действиями следил оператор-постановщик в зеленом светозащитном козырьке на лбу.

– Линзу! – напомнил он светотехнику.

Наверху, на светотехнических лесах, топтались невидимые люди, оттуда падали бухты толстенного кабеля и сыпалась мелкая едкая пыль.

Пришедшие на кинопробы девушки жались у стены павильона, терпеливо дожидаясь, когда кто-нибудь обратит на них внимание.

– Чего-то актеров не видно, – прошептала Галина.

– Рано еще, – ответила всезнающая Таисия. – Видишь, свет расставляют, а под светом жарко… у актеров может грим поплыть, поэтому их вызывают в последний момент.

– Берегут, значит! – восхитилась Галина – А эти откуда? – она кивнула на девушек, теснившихся рядом.

– Из таировской студии, из мхатовской, эти от Вахтангова, – зашептала Таисия. – А вон режиссер!

– Где? – испугалась Галя.

– Вон! – с трепетным шепотом Таисия указала пальцем.

У режиссера было изможденное клинообразное лицо и выпуклые, немигающие светлые глаза. Редкие черные волосы были тщательно зачесаны и обильно набриолинены. Он сидел в раскладном брезентовом кресле с надписью «режиссер» на спинке и вычитывал экземпляр сценария, делая в нем частые пометки толстенным иностранным карандашом с золотыми ободками.

– Ну, давайте! – вдруг приказал режиссер, откладывая в сторону сценарий. – Что у вас там?

– Студентки, – сообщил, наклоняясь к нему, второй режиссер, небольшого роста крепыш в заграничном костюме и высоких шнурованных ботинках, – кандидатки на роль Анюты.

– Сколько у нас времени? – спросил в пространство режиссер.

– Андрей Ильич! – закричал второй режиссер. – Сколько еще времени займет коммутация света?

– С полчаса займет, – ответил оператор-постановщик, глядя на прожектора в специальное затуманенное стеклышко, – минут сорок.

– Давайте, – распорядился режиссер.

– Девушки! – начал махать руками второй режиссер. – Сюда! Прошу вас!

Он выстроил кандидаток в ряд перед режиссером, сам встал позади него, приготовившись записывать фамилии счастливиц, если таковые окажутся, в блокнот, прикрепленный к черной дощечке.

Режиссер внимательно осмотрел девушек, кивнул одной из них:

– Как зовут?

– Меня? – испугалась девушка с великолепными рыжими волосами.

– Да, – подтвердил режиссер.

– Тереза.

– Немка? – удивился в свою очередь режиссер.

– Нет! – еще больше испугалась девушка. – Русская. А что?

– Ничего… – помотал головой режиссер и слегка повернулся к ее соседке.

– Я могу сменить имя! – крикнула девушка. – Пожалуйста, оно мне и самой не нравится!

– Не надо, – попросил рыжеволосую режиссер. – Даже боюсь спрашивать, – засомневался он, рассматривая следующую девушку. – Спрошу, как вас зовут, а вы скажете – Брахмапутра, – неулыбчиво пошутил он.

– Любовь. Люба, – ответила девушка.

– Вот какое славное имя, – одобрил режиссер. – Сколько вам лет?

– Девятнадцать.

– Где учитесь? – равнодушно расспрашивал режиссер.

– В студии при Вахтанговском, – ответила девушка.

– Что у нас с фотогенией[11]? – спросил режиссер, продолжая рассматривать девушку.

– Порядок, – поспешно ответила студентка.

– Я не у вас спрашиваю, – посуровел режиссер. – Андрей Ильич?

– Черт его знает! – прищурившись, всмотрелся в девушку оператор. – Фотографию надо делать.

– Я принесла! – девушка достала из сумочки фотографии.

Второй режиссер принял от нее фотографии и передал их режиссеру-постановщику, который, перебирая их, продолжил опрос:

– Как вас зовут? – не обращаясь ни к кому, спросил он.

– Меня? – ткнула себя пальцем в пуговицу на блузке и ответила Галина Лактионова.

– Учитесь? – утвердительно спросил режиссер.

– Да.

– Где? – начал терять терпение глава съемочной группы.

– В училище при ТРАМе, на первом курсе, – почему-то стесняясь своего образования, ответила Галина.

– Понятно, – без всякого энтузиазма кивнул режиссер. Вдруг в его выпуклых глазах появилось некое подобие интереса, и он спросил: – А-а-а… вы не дочь, случаем, Клавдии Лактионовой?

– Дочь, – мгновенно напрягшись, ответила Галина.

– Поклон ей передайте от меня, – попросил режиссер и повернулся к следующей кандидатке.

– И все? – удивилась Галина.

– А что еще? – в свою очередь удивился режиссер.

– Я готовилась… – растерянно пояснила Галина. – У меня отрывок, стихотворение, песня.

– Спасибо, – улыбнулся режиссер. – Не надо. Ваше имя? – обратился он к следующей девушке.

Девицы-конкурсантки захихикали, но Галина не дала конкурентке открыть рта.

– Что значит не надо? – возмутилась она. – Вы не послушали меня и говорите «не надо»! Мы же не лошади, в конце концов, чтобы нас по внешним данным отбирали! Вы бы еще в зубы нам заглянули!

– Девушка! – назидательно ответил ей второй режиссер. – Это кинематограф! Здесь внешние данные имеют приоритетное значение! Мы, кстати, и в зубы претенденткам смотрим, чтоб без изъяна были… у нас же крупный план!

– Я не знаю, что означает слово «приоритетное»… – начала Галина.

– Приоритетное – значит главное, основное, девушка, – любезно пояснил второй режиссер.

– У нас в стране Советов приоритетное – это человек! – гордо заявила Галина.

Девушки-конкурсантки испуганно смотрели на режиссера, ожидая громов и молний, которые должны были немедленно поразить бунтовщицу. И без того выпуклые глаза режиссера-постановщика вылезли из орбит… под вопросом был его непререкаемый до сих пор авторитет.

Даже равнодушные ко всему, кроме зарплаты, светотехники замерли на лесах в злорадном ожидании развязки, и режиссер-орденоносец принял решение.

– Читайте, – мрачно разрешил он.

– Я, если можно, вначале хотела бы спеть, – упрямо заявила Галина.

– Пойте, – со вздохом согласился режиссер. – Где Цецилия? – повысил он голос.

– Здесь я! – откликнулась из-за рояля неопрятная рыхлая старуха, похожая на актрису Раневскую лет через сорок после происходящего эпизода. – Что будем петь? – бодро спросила концертмейстер, перелистывая ноты с революционными и народными песнями.

– Я буду петь арию Лючии из первого акта оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур», – объявила Галина.

– Ого! – восхитилась старуха. – У меня и нот нету! Здесь только революционное и народное!

– Ничего. Я могу и без аккомпанемента, – согласилась Галина.

Она крепко сжала руки перед собою и запела…

В прокуренном организме Цецилии от звуков Галиного голоса и музыки Гаэтано Доницетти смутно зашевелились воспоминания о хороших, дворянского происхождения родителях, о ее большой, дружной и не чуждой либеральным идеям семье, о Бестужевских курсах и Московской консерватории, оконченных задолго до революции, и она, скорее по наитию, нежели по памяти, начала робко, а потом все более уверенно, подыгрывать Галине…

Галина пела, режиссер становился все мрачнее, второй режиссер неотрывно смотрел на своего шефа, пытаясь угадать ход его мыслей, и не мог упустить момент, когда нужно будет гнать из павильона зарвавшуюся хамку.

Светотехники потихоньку курили на лесах, соперницы Галины, нахмуря гладкие девичьи лбы, слушали неведомую им музыку.

– Все! – прервала пение Галина. – Теперь разрешите отрывок. Тургенев, «Стихотворение в прозе»…

– Не надо отрывка, – встал режиссер. – Кто опять курит в павильоне? – закричал он, пытаясь увидеть виновника наверху, среди горящих приборов.

– Кто курит? – прокричал павильонный пожарник, задыхаясь от ненависти.

– Нельзя же так, товарищи! – взмолился режиссер. – Как дети, честное слово, которые спички на кухне украли! Взрослые же все люди! Целлулоид! Он же от взгляда горит!

– Я их… – пообещал пожарник и полез на леса по деревянной шаткой лестнице.

– Девушкам спасибо, – взглянув на студенток, распорядился режиссер. – Почему я должен следить за пожарной безопасностью в павильоне? У меня что, других забот мало? – возмущался орденоносец.

– Товарищи студентки, вам спасибо! Скоренько покиньте павильон! – заверещал второй режиссер, выталкивая девушек из помещения. – Побыстрее, пожалуйста! – упрашивал он.

– Останьтесь, пожалуйста! – спохватился режиссер-постановщик.

– Кого оставить? – откликнулся второй режиссер.

– Ее!.. – режиссер-постановщик защелкал пальцами, вспоминая фамилию. – Ее! Она арию пела!

– Девушка, задержитесь! – Второй режиссер схватил за руку Галину.

– А мы? – пискнула Таисия.

– А вам спасибо, – подтолкнул ее к выходу второй режиссер.

– Ну что ж… давайте попробуем, – как-то очень просто и буднично предложил режиссер-постановщик.

– Что, простите, попробуем? – ошарашенно спросила Галина.

– Попробуем вас попробовать на главную женскую роль, – пояснил режиссер. – Но учтите, у меня есть два условия…

– Я не такая! – прервала его вспыхнувшая Галина.

– Какая? – не понял, раздраженный тем, что его прервали, режиссер-постановщик.

– Не такая… – твердо повторила Галина.

– У меня два условия, – поморщившись, повторил он. – Первое: вы должны забыть все, чему вас учили в вашем училище, и второе: это последний скандал, который вы устроили на съемочной площадке. Согласны?

– Да! – закричала Галина.

Фронтон кинотеатра «Художественный» закрывал рекламный плакат кинокартины «Девушка с характером». Плакаты тогда писали масляными красками на сшитом холсте, потому огромное лицо Гали сверкало в лучах солнца и казалось пугающе живым. В кассу кинотеатра томилась длинная очередь, в хвост которой пристроились Галина и Таисия.

– Никто не узнаёт! – повертев головой, расстроенно шепнула Галина Таисии.

– Подожди, – резонно заметила Таисия. – Не смотрели еще! Вот после сеанса увидишь…

– Что увижу? – обрадовалась Галя.

– Что такое слава! – печально ответила подруга.

– А вдруг не понравится? Вдруг плеваться будут? Ругаться? – расстроилась Галина.

– Не может этого быть, чтоб не понравилось! – с тайной надеждой на обратное успокоила подругу Таисия.

– Думаешь? – с верой в подругу обняла ее Галина.

– Чего тут думать? – удивилась Таисия. – Видишь, сколько народу в очереди стоит?

Стоявший перед ними человек бухгалтерской наружности, явно ради просмотра фильма сбежавший с работы, мельком взглянув на девушек, отвернулся, через минуту смуглая спина его напряглась до такой степени, что складки на поношенной толстовке[12] распрямились, Он обернулся…испуганно посмотрел на Галину, потом задрал голову на рекламный плакат и снова – на Галину. Почему-то осуждающе покачал головой, отвернулся и больше не поворачивался. Подруги захихикали.

С грохотом открылись двери запасных выходов и, щурясь от яркого солнца, на улицу пошли зрители. Они шли прямо на Галину, стоявшую в конце огибавшей здание кинотеатра очереди, проходили мимо нее, глядя и не узнавая. Мужчины, истосковавшиеся за время сеанса по никотину, жадно закуривали друг у друга. Никто не говорил о фильме, и вообще было такое ощущение, что они вышли не из кинотеатра, а с профсоюзного собрания.

Галине хотелось закричать: «Это я! Я здесь! Посмотрите на меня! Это я изображена на плакате, этом огромном плакате! Почему вы не аплодируете мне? Почему не хвалите? Ведь все должно быть не так!» Но толпа была равнодушна, погружена в свои маленькие заботы и хлопоты. Какая-то рывшаяся в кошельке женщина грубо толкнула Галину, не заметив ее, и жаждущая славы актриса разрыдалась.

* * *

– А чего ты хотела, деточка? – удивилась пожилая гримерша с маленьким морщинистым и сильно напудренным лицом, с трудом натягивая на голову Галины затейливый парик. – Кумиры по улицам ходить не должны! И в очередях им не место, и в трамваях они не ездят… на то они и кумиры! Не узнали ее! Потому и не узнали, что не должны были узнать! Кумиры, милочка, где живут? – гримерша встала между Галиной и зеркалом, придирчиво осматривая свою работу.

– Где? – спросила Галина. – На Тверской?

– Вот там! – и старуха показала пальцем куда-то высоко вверх. – А ты где была?

– В очереди, – призналась Галина.

– Ты была на их уровне! – Старуха приложила ладонь к глазам, показывая уровень. – А тут кумиры не живут! Вот когда я премьершей была, иначе как на лихаче не ездила! Дорого! А что делать – премьерша! Надо было соответствовать! Не понимаю, зачем они придумали вам этот дурацкий парик? У вас замечательные свои волосы!

– А где вы играли? – робко спросила Галина.

– В провинции, деточка, в провинции! Конечно, Стрепетовой я не была, но бриллианты дарили! И подношения были! – со вздохом вспоминала гримерша. – Сейчас для вас главное – не упустить момент! – назидательно продолжила она. – Сейчас пойдут предложения! Много предложений! Очень выгодных предложений! И тут торопиться не нужно ни в коем случае!

– Мне уже предложили роль в следующем фильме, – призналась Галина.

– При чем здесь роль? – возмутилась старуха. – Интересные предложения! Предложения руки и сердца! И тут уж действительно надо семь раз отмерить и только один раз ответить согласием, – учила провинциальная премьерша Галину. – Теперь о главном!

– Елена Никандровна, на сцену пора! – взмолилась Галина.

– Успеете! – властно остановила ее старуха. – О главном! – значительно повторила она. – Вы теперь, милочка, знаменитость! И вас будут домогаться! – сообщила она. – Желать вас! Не отказывайте! – строго предупредила она. – Но и не соглашайтесь сразу же! Они должны быть все время в напряжении!

– Они… это кто? – улыбнулась Галина.

– Как кто? – поразилась Елена Никандровна. – Претенденты! Если вы будете чрезвычайно недоступны, они уйдут искать других, если слишком податливы – быстро охладеют! Позволяйте им целовать ваши ручки, особо интересным дарите поцелуй в щечку… – старуха показала в какое именно место щеки можно позволять поцелуи. – Ну а самым перспективным можно позволить и большее… – Елена Никандровна взяла паузу. – Можете позволить им обнажить ваше плечо и даже грудь! – зашептала старуха. – Но только одну! Только одну! Запомните, деточка, только одну и до соска! Не показывайте им сосок ни под каким видом!

– Хорошо, – пообещала, вставая, Галина. – Мне на сцену надо, Елена Никандровна, Арсеньев ругаться будет.

– Еще будут интриги, завистники, доносы… – перечисляла неутомимая ветеранша, поспешая вслед за Галиной из гримуборной. – В Тамбове в театре был случай, актрису вообще отравили мышьяком!

Галина пробиралась по узким коридорам театрального закулисья, сопровождаемая заклинаниями Елены Никандровны, и было похоже, что она убегает от них.

Повернув по указателю «Вход на сцену», она наткнулась на актера театра, ее сокурсника Сашу Русакова, того самого сокурсника, получившего от нее пощечину во время урока сцендвижения. Он молча протянул ей букетик цветов.

– Ты чего? – не поняла Галина.

– Я фильм посмотрел, – сообщил Русаков.

– И как? – оглядываясь на гримершу, спросила Галина.

– Мне очень! Очень! Очень! Очень понравился фильм и, самое главное, ты, Галя, – краснея и прижимая руки к груди, рассказывал Саша. – Знаешь… – вдруг сказал Русаков, – я ведь с тобой учился вместе…

– Знаю, – рассмеялась Галина.

– Но после фильма я понял, что я тебя не знал! – задыхаясь от волнения, продолжил Саша. – Как будто в первый раз тебя увидел… первый раз в жизни!

– Саша! – изумилась Галина. – Что с тобой? Ты красный, как рак!

– Я, кажется, влюбился в тебя, – пробормотал Русаков и побежал по коридору, едва не сбив с ног бывшую премьершу.

Наконец Галина выбежала на сцену.

– Лактионова, что с вами? – спросил Арсеньев, сидевший за режиссерским столиком в партере. – Вы больны?

– Нет, – справившись с собою и пряча букетик за спиною, ответила Галина. – Я здорова, все нормально, Михаил Георгиевич.

– Продолжим, – распорядился главный режиссер. – Теперь проверим мизансцену со входом Лизы, раз товарищ Лактионова почтила нас своим присутствием.

Галина украдкой взглянула в кулису. Там стояла Елена Никандровна, ладонью прикрывая грудь.

– Главное забыла сказать! – громко зашептала она, поймав взгляд Галины. – Не верьте вы этим россказням про любовь! Нет ее совсем, любви этой! Поверьте мне!

У студентов была отдельная гримерка – узкое пространство в подвале театра, хранилище отслуживших свой срок костюмов и реквизита. Галина смывала грим громадным куском банного мыла над жестяным рукомойником.

– Куда? – услышала она возмущенный голос Таисии. – Куда? Тебе чего здесь надо?

– Галю, – ответил ей Саша Русаков.

– Подожди! – властно приказала Таисия. – Видишь, девушки переодеваются! – Ты с ним поосторожнее! – предупредила она, подходя к торопливо одевающейся Галине.

– Почему? – насторожилась подруга.

– Больно красивый! – поморщилась Таисия. – Такие больше себя любят.

– Ты-то откуда знаешь? – рассмеялась Галина. – Ты говоришь, как Елена Никандровна… Как будто тебе сто лет!

– Ой, Галька! – по-старушечьи вздохнула Таисия. – Гляди! Я предупредила! – Оглянувшись, она выдала последний аргумент: – Он раньше с Сазонтьевой крутил любовь. А после Сазонтьевой с Сударушкиной…

– Я с ним ничего «крутить» не собираюсь! Поняла? – успокоила и себя, и подругу Галина.

– Гляди! – пророчески повторила Таисия.

Стараясь казаться неприступной и равнодушной, Галина вышла в коридор.

– Домой? – спросил дожидавшийся ее Русаков.

– А что? – неприступно спросила Галина.

– Я провожу? – попросил Русаков.

Галина пожала плечами:

– Как хочешь… мне недалеко.

Они вышли из театра.

Город был пуст. Граждане в те времена ложились рано, с тем, чтобы встать еще до рассвета – опоздание на работу грозило большими неприятностями, вплоть до уголовного преследования, ресторанов было мало, как и денег для их посещения, собак никто не держал по тем же финансовым причинам, потому в столь поздний час на улице можно было встретить только идущих в ночную смену на заводы, работников органов внутренних дел и совсем уж деклассированных элементов, типа возвращавшихся после спектаклей актеров.

Свернули на темные бульвары.

– Безобразие! – возмутилась Галина. – Неделю света нет!

– Я три раза твое кино смотрел, – признался Саша. – Из зала выходил и сразу же в кассу… снова билет покупать.

Он вынул из кармана широченных брюк мятую пачку папирос, засунул в нее пальцы… но пачка была пуста.

– Красивая ты… на экране, – продолжил он. – Сил нету смотреть!

– В жизни хуже? – кокетливо спросила Галина.

– Нет! – покраснел Русаков. – В жизни ты… другая!

– Фотогения, – понимающе ответила Галина.

– Чего? – насторожился Саша.

– Когда тебя берут сниматься, то в первую очередь смотрят твою фотогению… То есть как ты будешь смотреться на экране… – пояснила Галя, – потому что в жизни ты можешь быть писаной красавицей, а на экране дурнушкой… и наоборот!

– А у меня это есть… – Русаков забыл слово.

– Фотогения, – подсказала ему Галя.

– Как ты думаешь? – и Саша остановился в ожидании ответа.

Галина всмотрелась в него и честно призналась:

– Темно! Ничего не видно! Завтра днем посмотрю.

– Товарищ! – обратился Русаков к проходившему мимо мрачному работяге с деревянной сумкой на плече. – Закурить не найдется?

– В лавке хорошие, – огрызнулся работяга.

– Так закрыты лавки, товарищ, – не отставал хотевший курить Русаков.

– Утром откроются, – пошел дальше работяга.

– Жмот, – ругнулся Русаков вслед прижимистому курильщику.

Они дошли до единственного работающего фонаря на бульваре.

– Присядем? – предложил Саша. – Тепло!

– Сядем, – согласилась Галина. – Но ненадолго, завтра рано вставать.

Они сели на изрезанную сердцами и именами возлюбленных скамейку.

– Завтра распределение ролей! – мучаясь от отсутствия курева, напомнил Русаков. – Ромео наверняка Панкратову отдадут… а какой он Ромео? У него лицо плоское, деревенское! Рост небольшой и ноги с выворотом! Я всю жизнь мечтал Ромео сыграть, – продолжил жаловаться Саша. – На первом курсе тайком от всех роль выучил! Фехтованием занимался! Посмотри на меня! – вдруг попросил он. – Посмотри! Похож я на Ромео? Послушай!

Он вскочил со скамейки, вышел на середину аллеи и, воздев руки в мощном жесте, продекламировал:

– Вот снилось мне,Что будто бы пришла моя супругаИ мертвого нашла меня.(Престранный, дающий мертвомуВозможность думать, сон!)И будто поцелуями своимиВ уста мои вдохнула столько жизниОна, что ожил я и стал царем.О! как же сладко ты, любви самой блаженство,Когда и тень любви нам радости дает[13].

– Как? – опустив руки, спросил он Галину.

– Хорошо, – одобрила Галина.

Русаков вернулся на скамейку:

– Я знаю, что хорошо… – печально согласился он. – Что с того? Арсеньев меня не любит и развиваться не дает! Если мне Ромео не дадут, я из театра уйду! – неожиданно заявил он. – А ты?

– Что я? – испугалась Галина.

– Ты уйдешь со мной? – он взял ее за руку.

– Как это… – растерялась Галя. – Уйти!

– Я, знаешь, люблю тебя! – признался он. – Сильно люблю! Я сегодня целый день думал… проверял себя… и окончательно понял – люблю я тебя! У меня ведь раньше… до тебя… были… там… страстишки, а вот чувство настигло в первый раз!

– Но зачем же сразу из театра уходить? – взмолилась Галина. – Надо поговорить с Арсеньевым, показаться ему, вот с этим отрывком, который ты сейчас читал! Он почувствует! Поймет! Поговори с ним завтра!

– Ты меня любишь? – не отпускал Галину руку Саша.

– Я не знаю, – призналась Галина.

Русаков осторожно положил ее руку на ее же колени и отвернулся.

Галя смотрела на его красивый профиль, на изящной формы руку, небрежно опирающуюся на спинку скамейки.