Украинский каприз

Моя главная жизненная идея – наблюдать – в спортивном лагере мне очень пригодилась. Я перенимал у молодых боксеров все их спортивные уловки, внимательно вслушивался в каждое слово мудрого Ивана Ивановича. За день до отъезда домой на первенстве секции, устроенном тренером в качестве своеобразного подведения итогов сборов, я неожиданно занял четвертое место, уступив только Макару и еще двум крепким ребятам.

Прощались мы с парнями как давние друзья: обменялись телефонами и адресами, обещая друг другу писать письма и открытки к праздникам. Я был благодарен судьбе и родителям за такие каникулы. Не знаю, как им отдыхалось в Польше, а в спортлагере в Зеленогорске было здорово.

Из Варшавы папа с мамой привезли мне умопомрачительную спортивную сумку, с которой я стал ходить в школу, забросив в угол свой старенький портфель. Родители были переполнены впечатлениями и рассказывали мне о поездке, перебивая друг друга:

– Веня! Польша – это сказочная страна! – задыхалась от восторга мама. – Милые улыбчивые люди, говорят почти по-русски, только пшикают.

– И девки у них – высший сорт! – поделился впечатлениями отец, но под маминым строгим взглядом потускнел и зачем-то добавил:

– В научном смысле, конечно…

После зимних каникул я стал придумывать себе новую мечту. После наблюдений мечтания было моим вторым по важности излюбленным занятием. Если еще в декабре я мечтал о новогоднем празднике, о зимних каникулах, просто о том, чтобы с утра немного поваляться в постели, то после того, когда эта мечта сбылась, нужно было придумать себе новую.

Мои мечты всегда были рассчитаны как на короткую перспективу, так и на долгую, так сказать, на стратегическую.

Думая о далеком будущем, которое виделось смутновато, я, в первую очередь, фантазировал на тему Девушки в платке. Мысленно я видел себя рядом с ней: мы сидим у камина, а вокруг нас резвятся красивые дети, похожие на нас обоих. Я понимаю, что это моя семья, мое взрослое счастье. Правда, камин я видел только в иностранном кино, но тепло, исходившее от него, ощущал кожей. В моей настоящей семье мне было тепло, но всегда не хватало братьев и сестер. Возможно, в том числе и по этой причине я так прочно сошелся со своими украинскими братами. Подростку фантазировать на тему будущей семьи, наверно, не свойственно, но мне мечталось. От этих мыслей было немного стыдно, но удивительно уютно. При всей своей кажущейся открытости, я на самом деле был скрытен. О моей главной мечте не знал никто, даже мама – мой самый главный на свете друг.

Весной случилось событие, разрушившее все мои планы на лето, которые, естественно, были связаны с поездкой на Украину. Неожиданно моему папе от завода дали дачный участок на Карельском перешейке. Родители много лет мечтали о нем, и вот – свершилось! Место было красивое, словно скопированное с картины Шишкина: высокие стройные сосны с корявыми корнями, выпиравшими из-под рыжего песка, неправдоподобно голубое небо с жиденькими облачками.

На семейном совете, на котором я обладал правом совещательного голоса, было решено все силы, время и деньги бросить на этот долгожданный объект. Мое робкое заявление о том, что я хочу летние каникулы провести в Каменке, было отвергнуто:

– Пусть бабушка с тетей Маней хоть одно лето от тебя отдохнут! – веско заявил глава нашего семейства. – Да и мне ты сейчас нужен как никогда: не с мамой же я буду на участке деревья пилить и корни выкапывать.

Все лето, осень и даже часть зимы, оказавшейся теплой и похожей на затянувшийся сентябрь, мы прожили сумасшедшей жизнью начинающих дачников. Папа раздобыл у старого армейского друга вместительную военную палатку, крепившуюся к деревянному каркасу. В ней мы сколотили прочные нары, сделанные из толстых досок «пятидесятки», установили металлическую печь-буржуйку и стали городскими чудаками, дорвавшимися до терпкого хвойного запаха и бодрящей северной прохлады. Увлечение родителей дачей на какое-то время передалось и мне. Я даже стал реже думать о Девушке в платке и своем взрослом будущем – мне вполне хватало нашего общесемейного увлечения. Ложась вечером спать, натопив жарко печку, мы втроем строили планы на завтра: какое дерево выкорчуем, какую грядку разобьем на месте вчерашнего болотца. Я засыпал счастливым сном юного целинника, но спал чутко. В полудреме видел, как среди ночи папа вставал к печке, чтобы подкинуть в тлевшие угли специально заготовленное заранее сырое полено. Прежде чем сгореть, оно долго сохло, сопротивляясь огню. Благодаря этому тепло в палатке сохранялось до самого утра.

По выходным к нам на дачу приезжал дядя Федя Мильниченко. Вдвоем с отцом они быстро соорудили туалет и широкий стол с навесом, со скамейками по бокам:

– В походной жизни важно, чтобы было где похарчиться, ну и… наоборот, – прокомментировал итоги строительства наш гость.

Дядя Федя, понимая, что при строительстве дачи деньги нужны как никогда, стал рыскать по всему Ленинграду в поисках дополнительного приработка для отца и заодно для себя. «Халтуры», как называл эти подработки папа, время от времени появлялись, что укрепляло семейный бюджет и способствовало закупке стройматериалов. Не обходилось и без курьезов. Однажды эти авантюристы подрядились за ночь вымыть пол на территории всего оперного театра имени Кирова. Не имея нужных навыков и желая поскорее закончить с работой, они для подачи воды включили пожарные гидранты и чуть не затопили весь театр. Выкрутились только благодаря фантастическому обаянию моего отца, очаровавшего заместительницу директора театра, принимавшую утром выполненную работу. Эти халтуры стали для двух друзей навязчивой идеей и поводом для постоянных шуток. Однажды вечером дядя Федя позвонил отцу:

– Коля, есть халтура – покойников в морге мыть.

– Как платят? – деловито осведомился отец.

– Натурой, – радостно сообщил дядя Федя.

– Как это?! – изумился папа.

– Двух жмуриков моешь – третьего забираешь себе! – весело сообщил Федор Григорьевич.

Дачная жизнь во многом изменила мой прежний уклад. Я стал реже бывать в Русском музее, пропускал тренировки по футболу и даже занятия в выпускном классе музыкальной школы, не говоря уже о посещении кружка английского языка, который давно стал называться солидным словом «курсы». Учиться в школе мне по-прежнему было интересно и легко. Какое-то время я ощущал большое влияние на меня хрестоматии по литературе. Классики русской литературы, особенно второй половины девятнадцатого века, мне были крайне интересны. Не столько их произведения, сколько судьбы и помыслы самих личностей. Тургенева, Льва Толстого, Лескова, Достоевского, Чехова и других литераторов я воспринимал не столько как писателей, но как ярких людей, над опытом которых мне стоит задуматься. Они не просто описывали свое время и рассуждали о насущном. В меру своего яркого дарования и самобытного ума им удавалось донести до читателей будущего, в том числе и до меня, то состояние души, которое томилось в людях того поколения. Иногда я сам ощущал себя российским жителем середины и конца девятнадцатого столетия. Возможно, поэтому мне так была близка Девушка в платке, моя Настенька. Мысли о ней не были навязчивой идеей прыщавого юноши. Правда, и прыщики на лице у меня пропали, едва успев появиться.

Никто из моих близких не навязывал мне нравственных ценностей, которые формировали меня как человека. То, что предлагали школьные учителя, комсомол, радио и телевидение, вовсе не противоречило моему взгляду на жизнь глазами человека из прошлого века. На фоне повседневного практического лицемерия общество все же официально пропагандировало идеи гуманизма и социальной справедливости – все то, за что положили свои творческие жизни незабвенные классики. Так что я жил в гармонии со своим временем, вдохновлявшими меня писателями прошлого и с самим собой. В моей влюбленности в портрет Девушки в платке не было никакого помешательства и даже крохотной чудинки. Просто Настенька своей душевной конструкцией, которую я сам себе сочинил, исходя из ее облика, была для меня идеалом Женщины, с которой мне хотелось бы быть навсегда, от которой мне мечталось иметь детей. Может ли так мечтать восьмиклассник? О других не знаю, но у меня было именно так. Хрестоматия по литературе для восьмого класса стала для меня главной книгой жизни, моей личной Библией. Кстати, Библию я тоже пытался читать, но «самая мудрая книга человечества» не вызвала у меня интереса. Мой внутренний камертон не зазвучал с ней в унисон. И дело тут было не в моем атеистическом восприятии жизни: моя душа, не спрашивая меня, сама выбирала себе нравственные ориентиры.

Глава 5. Большой сбор

Школу-восьмилетку я окончил с единственной четверкой. Учитель черчения, если честно, должен был бы поставить мне тройку: гайку в разрезе я не смог бы изобразить даже под дулами автоматов! Не дано мне такое специфическое мышление! Но в последний момент он меня пожалел, не стал портить общую картину в моем свидетельстве об окончании восьмого класса. Так что четверке я был искренне рад. Папа, думая, что я надеялся на пятерку, принялся меня утешать:

– Не огорчайся, сын! Даже у Ленина в выпускном аттестате из гимназии была одна четверка. И не по какому-то там черчению, а, представь себе, по логике! Даже по Закону Божьему пятерку имел, а по логике – не дотянул. Вот такая, прости за каламбур, нелогичность в ленинской биографии! Так что не бери в голову. Лучше собирай манатки и вали в свою любимую Каменку.

– А кто меня повезет?

– Ишь ты, барин нашелся! У нищих слуг нет – сам себя повезешь. Куда ехать, знаешь. А заблудишься – у людей дорогу спросишь. Как говорится, язык до Киева доведет. Но это я так, образно. Поедешь через Москву – так удобней, хотя через Киев тоже можно.

Вот тут-то на меня и навалилась моя взрослость во всей своей красоте! Одно дело кататься по Ленинграду на метро и трамвае, а другое – на поезде. Да еще и с пересадкой в столице. Мама пыталась возражать отцу:

– Коля, посмотри на него: он же еще пятнадцатилетний ребенок!

Но отец уже успел обнажить шашку командира-воспитателя:

– У этого ребенка уже кулачище больше моего! А директор школы Борис Федорович, приятель мой закадычный, сказал, что на каждой перемене видит его с красивой девочкой. Скоро принесет тебе эта юная принцесса внука в подоле, по-другому тогда запоешь!

Отцовской осведомленностью я был морально раздавлен. Действительно, в последнее время мы немного сдружились с Мариной Флоровской – красивой девочкой из параллельного класса. Она много лет занималась художественной гимнастикой, и спортзал ее общества «Буревестник» находился рядом со стадионом, где тренировался я. Столкнувшись возле стадиона совершенно случайно, мы прониклись друг к другу симпатией. Марина была тихой и застенчивой, чем очень походила на мою маму. Поскольку ни друзей, ни подруг в городе у меня не было, мы стали понемногу общаться. Это была взаимная приязнь и не более. По крайней мере на этом этапе нашего знакомства. Конечно, я исподтишка разглядывал, как говаривал отец, ее «кондиции», но делал это робко, стыдливо, осознавая, что человек, влюбленный в Девушку в платке, пусть это только картина, так поступать не должен. Но я не был последователен в своих жизненных ориентирах: загадочные выпуклости-вогнутости Марины манили меня тайной непознанности. Я терзался от своего предательства по отношению к Насте, но то были сладкие терзания, которые делали мою юную жизнь лишь привлекательней.

Встретившись с Мариной после тренировки, я рассказал ей о своей предстоящей поездке в Каменку.

– Мир тесен, – улыбнулась она. – Мы с мамой скоро тоже поедем на Украину к бабушке. Она живет в селе Драбово в Черкасской области. Кажется, это где-то рядом с твоей Кировоградской областью.

– А я один поеду, – небрежно бросил я, словно говорил о чем-то привычном и слегка поднадоевшем.

Мы обменялись своими украинскими адресами, пообещав друг другу писать во время летних каникул.

Из Ленинграда в Москву я добрался легко, безмятежно проспав ночь на боковой полке плацкартного вагона скорого поезда. Без труда добравшись в столице до Киевского вокзала, я закомпостировал в кассе билет до станции Новомиргород на поезд Москва-Одесса и, наслаждаясь собственной взрослостью, вольготно устроился в купе у окна. Во время проверки билетов пожилой проводник удивленно посмотрел на меня поверх своих очков:

– Ты, парень, сел не на тот поезд.

– На тот! – уверенно возразил я. – Поезд Москва-Одесса, еду до станции Новомиргород.

– Да знаю я этот Новомиргород! – немного раздраженно сказал проводник. – Только из Москвы в Одессу ежесуточно ходят два поезда: один проходит через Новомиргород, а другой – нет. Помнишь, как Ленин говорил: «Мы пойдем иным путем!». Это он про наш поезд сказал, – улыбнулся он собственной шутке. – Такая вот, брат, заковыка.

Липковатый страх на какое-то время пробежал по моей спине.

– И что мне теперь делать?

– Снимать штаны и бегать, – посоветовал проводник. – Выход один: доехать до узловой станции Гребенка, а там подождать пять часов правильного поезда до Одессы, который идет через твой Новомиргород. Ферштейн?

Немецкого языка я не знал, но значение слова понял по интонации проводника и вяло кивнул.

Не так я представлял себе Гребенку! В памяти всплыли смутные воспоминания, почерпнутые из какой-то дореволюционной книги, о битве казаков в союзе с крымскими татарами против московского войска в забытое всеми позднее средневековье. Тогда, помнится, казаки одолели русских, но было то в основном не их заслугой, а успехом крымской конницы, толково ударившей московитам во фланг.

От былой исторической славы у Гребенки, похоже, не осталось ничего. Замызганное одноэтажное здание вокзала сиротливо притулилось к обшарпанной железнодорожной платформе. В зале ожидания не было никого, кроме загорелого парня лет восемнадцати в самодельных расклешенных брюках. Клеш только-только начинал входить в советскую моду, как ностальгия по чему-то давнему, не то французскому, не то английскому. Увидев меня, парень вразвалочку подошел ко мне и эффектно сплюнул мне под ноги:

– Двадцать копеек давай, – приказал он и посмотрел на меня бесцветными рыбьими глазами.

Я, не раздумывая, ударил его левым боковым в челюсть. Он удивленно взглянул на меня еще раз и оловянным солдатиком рухнул на ряд стоявших тут же деревянных кресел.

Достав из своей красивой спортивной сумки эмалированную кружку со слоником – подарок мамы к моему дну рождения в третьем классе, я поплелся к баку с водой, стоявшему в глубине зала ожидания.

– На, пей, – протянул я хлопцу кружку с водой.

– Ты хто? – хрипло спросил он, сделав несколько жадных глотков.

– Нестор Иванович Махно, – представился я.

– Ты шо, дурный?! Он помер давно!

– Я его правнук, – опять соврал я, честно посмотрев в рыбьи глаза хлопца. – Тебе двадцать копеек дать? – на всякий случай спросил я.

– Уже дал! – парень осторожно потрогал свою челюсть. – Бьешь, как Мохаммед Али.

– Может, тебе и вправду нужно?

– Та не! То я права хотел покачать перед москвичом.

– Я – ленинградец.

– Яка разница?

– Одна дает, другая – дразнится! – вспомнил я присказку, услышанную в нашем дворе. Парень согласно кивнул, и это меня почему-то рассмешило.

– Венька, – протянул я хлопцу свою пятерню.

– Васыль, – буркнул он, отвечая на рукопожатие.

– Далеко едешь, Васыль?

– До Одессы. Хочу в мореходку попробовать поступить. Задача моя такая – капитаном дальнего плавания стать.

– Мечта любой одесситки: муж – глухонемой капитан дальнего плаванья.

– Почему глухонемой?

– Понятия не имею. Отец так говорит. Он после войны служил под Одессой, он знает.

Мы помолчали. Васыль еще раз потрогал скулу и сокрушенно сказал:

– Теперь вот зуб шатается. Надо ж было мне к тебе подойти!

– Зато познакомились. Может, еще встретимся когда-нибудь.

– Земля – она круглая и маленькая совсем.

– Не хотелось бы. А ты, ленинградец, как тут оказался? – Васыль обвел руками зал ожидания.

– По глупости. Поезда перепутал. Сел не на тот. Пришлось в твоей Гребенке выйти, чтобы дождаться нужного поезда на Одессу. У меня под Новомиргородом в селе родня живет – еду в гости.

– А может махнем вместе в мореходку? – предложил хлопец. – Мне одному как-то боязно, а вдвоем – в самый раз.

– Рано мне еще куда-то поступать, я в девятый класс иду. Хочу через два года в педагогический на исторический факультет.

– Ишь ты, на исторический! – одобрил Васыль. – Будешь все про прошлое знать и в галстуке ходить. У нас учитель истории в школе – знатный дядька такой, все в галстуке ходит.

– Уроки интересные проводил?

– Не знаю, – пожал плечами Васыль. – Он все про умное говорил, а я такое не люблю. Мне бы про море, про пиратов!

– Детский сад «Ромашка», – хмыкнул я.

– Чего?! – закипел парень, но, вспомнив про свою челюсть, страдальчески сморщился и осекся.

Какое-то время мы молчали, думая каждый о своем.

– Хочешь, я тебе на картах погадаю? – вдруг спросил он.

– Ты умеешь на картах гадать?

– У меня соседка цыганка, я у нее научился, – сказал хлопец и достал из кармана замызганную колоду. – У тебя девушка есть?

– Есть.

– Какой масти?

– Как это?

– Ну, волосы у нее какого цвета?

– Русые.

– Блондинка, значит. Что ж, погадаем на бубновую даму.

Васыль долго сопел, раскладывая карты, и наконец подвел итог:

– Бросит она тебя, к другу твоему уйдет, а ты больше никогда не женишься и всю жизнь будешь любить другую – даму червей.

– Врут все твои карты! У меня будет красавица жена и от нее много детей – пять, а, может, и все семь.

– Не, карты не врут. А еще тебе скажу: карьера у тебя будет сначала не очень, а к концу жизни взлетишь высоко, но ненадолго.

– Ладно, цыганочка Аза, кончай это все, лучше расскажи мне о своей Гребенке.

Васыль оказался интересным собеседником и очень общительным человеком. За приятным разговором мы не заметили, как пролетело время, и заспанный диктор объявил посадку на наш поезд. Наши плацкартные билеты были без указания номера вагона и места: садись в любой плацкартный вагон, а места тебе проводник сам определит.

Наш вагон был полупустым.

– Садитесь на любые свободные места, – сделала широкий жест проводница. – Белье брать будете?

Мы дружно отказались, понимая, что сэкономим по целому трудовому рублю. Проговорив о том о сем до самого утра, мы дождались, когда проводница начала разносить желающим чай. Почаевничав, мы вздремнули так, что я чуть не проехал свою станцию.

– Станция Капитановка! – прокричала проводница на весь вагон. – Через двадцать хвылын – Новомиргород, зупынка – одна хвылына!

На прощание мы с Васылем обнялись как старые друзья.

– Ты извини, что чуть зуб тебе не выбил.

– Плевать! Новый вырос бы – какие наши годы!

От Новомиргородского вокзала я шел в Каменку хорошо знакомой дорогой. Пройдя сквозь село Константиновку, широким шагом направился по шляху, миновал ставок, поднялся в горку и свернул налево – на раздолбанную грунтовую дорогу. Это, считай, я уже дома! Справа и слева начались поля нашего колхоза «Перемога», до бабушкиной хаты – два километра. Слева – лесопосадка, а справа, за полем буряка, метрах в трехстах в глубине – Раскопанная Могила – место наших детских тайных сборищ. Я не удержался и свернул к ней, спотыкаясь о свекольную ботву, побежал к памятному сердцу месту. Там все было по-прежнему: поросший бурьяном крутой спуск, редкие кусты не пойми какого кустарника. Только казалось, что солнце в этом месте светит еще ярче и небо – голубее обычного. Постояв на краю Могилы, я припомнил детские годы и счастье забурлило во мне, как горячий кипяток в чайнике. Но тут же неудержимо захотелось побыстрее добраться до бабушкиного дома, до милого сердцу родового гнезда.

Подходя к селу, я издалека заметил перемены: крайние хаты, хотя и ослепляли белизной, были уже не простыми мазанками, а хатами, обложенными кирпичами. Это придавало им солидный, почти городской вид. А вот и первая попавшаяся мне на глаза селянка – баба Полька.

– Здравствуйте, баба Полька! – прокричал я.

– Это ты что ли, Венька?! А где же твой горшок?

Она смеялась по-детски громко, и оставшиеся у нее во рту два-три зуба переливались на солнце богатым перламутром.

Наступил самый сладостный момент – я переступил порог родного двора. Бабушка, всплеснув от неожиданности руками, выронила миску с пшеном, которым кормила цыплят:

– Маня, аж бежи сюда, глянь, кто до нас приехал!

Я ощутил себя праздничным пряником, выставленным на ярмарке для всеобщего восхищения. Тетя Маня тискала меня в своих могучих объятьях, заглядывала мне в очи и приговаривала:

– Вылитый батька! Еще трошки подрастет и такое же великое брехло будет!

Мне было непонятно, почему эти нелестные по своей сути слова из ее уст звучали как одобрение и чуть ли не восхищение.

В тетушке, как и в бабушке Жене, вообще было много хрен чего поймешь. Их диалоги, походившие порой на язык птиц, вообще были для меня неразгаданной тайной. Например, бабушка, хлопотавшая во дворе по хозяйству, могла неожиданно пронзительно прокричать так, что слышно было, наверное, аж в Новомиргороде:

– Мань! Принеси мне вон то!!!

– То?! – удивлялась, не выходя из летней кухни, тетя Маня.

– Да нет! – досадовала на непонятливую дочь старуха. – Не то, а вон то-о!

– А где же оно? – уточняла на всякий случай тетка.

– Вон там!

– Вон там?! – почему-то изумлялась тетушка.

– Нет же! – раздражалась Евгения Ефремовна. – Не там, а аж там!

Мне казалось, что от их переговоров я схожу с ума. Но по-настоящему мне становилось не по себе, когда через несколько секунд тетя Маня выходила из кухни с какой-нибудь неожиданной штуковиной в руке, например, с самодельной кистью для побелки хаты, протягивала ее бабушке и та удовлетворенно кивала:

– Дякую!

Я особенно дорожил первыми после долгой разлуки часами общения с родными. Бабушка и тетя были в этот момент ко мне особенно внимательны, подчеркнуто уважительны и добры. Усадив меня на почетное место за столом и поставив передо мной мощную миску борща, в которой несокрушимом айсбергом плавал едва ли не килограмм сметаны, они, подперев натруженными руками головы, слушали мои рассказы о родне в Ленинграде.

В тот день тетя Маня твердой рукой поставила передо мной граненый стограммовый полустаканчик. На мой испуганный взгляд она спокойно сказала:

– Шутка ли, сам до нас аж из Ленинграда доехал! Парубок совсем. Смотри не женись тут в Каменке этим летом!

После ее слов я гордо расправил плечи и, чокнувшись стаканчиком с рюмочкой тетушки, лихо махнул в себя сто граммов горилки. Самогонку я пил впервые в жизни и сперва здорово опасался за непредсказуемые последствия. Но горилка оказалось не столь страшным напитком. Да, степень ее вонючести была выше ожидания. Но напиток тепленько растекался по организму, не обещая каких-либо катастрофических последствий. Я внимательно прислушался к себе: видимых изменений не происходило. Второй полустаканчик влетел в мою глотку, как футбольный мяч в сетку ворот, посланный твердой ногой кировоградского хлопца Валерия Поркуяна – гордости команды киевского «Динамо».

Под рассказы о маме и папе, об учебе в школе и планах на жизнь третий стаканчик проскочил незаметно, не говоря уже о дальнейших, которые, возможно, были тоже. Очнулся я на кушетке. Голова, утопавшая в огромной подушке, вот-вот должна была взорваться. Во рту ощущалась не то пустыня Сахара, не то пустыня Гоби. Жить не хотелось. С трудом встав на ноги, я увидел в окне черную ночь с неимоверным количеством звезд, каждая из которых была размером с куриное яйцо. Борщ со сметаной призывно напомнил о себе, и я едва успел добраться до порога, как веселый южный поток ринулся из меня наружу.

Словно популярный артист, я еще много раз в ту ночь выходил на сцену – на порог родного дома и плеском низвергавшегося борща распугивал ночных птиц. Утром мне показалось, что оно в моей жизни – последнее.

Бабушка хлопотала возле меня, как возле хворого, каковым, по существу, я и был. Тетушка оказалась на высоте своего педагогического положения. Твердой рукой она протянула мне вчерашний полустаканчик со знакомой до боли влагой. Я отшатнулся от него, словно мне предлагался цианистый калий.

– Пей, Венечка, пей, дорогой! Клин вышибается только клином!

Я обреченно выпил и приготовился к смерти. Но беда нежданно отступила. Когда же я вдобавок одолел одним махом ковшик прохладного помидорного рассола, принесенного бабушкой из погреба, интерес к жизни стал пробиваться наружу.

– А что там Ленка Ивана Федоровича? – слабым голосом поинтересовался я.

– Да все круги вокруг нашей хаты наматывает и во двор заглядывает: не приехал ли Венечка? – скорчила смешную гримасу бабушка и чудесным образом стала похожа на Ленку. Точнее, на дружеский шарж на нее. – Только ж ты не вздумай с ней гулять, слышишь?!