скачать книгу бесплатно
– И убегла огородами. К лесу. Не прогневайся.
Кряж отыскал очами Власа, услужливо стоявшего неподалеку:
– Больно холопы у тебя вольные.
Влас побледнел:
– Уймем, боярин-батюшка. Уймем. Уж я и проучу ужо.
Влас еще долго причитал. Несмотря на то, что Тимофей отвернулся и потянулся к налитому до краев кубку.
– Выучим, батюшка. Всех выучим.
Но тот уже не слушал его, отыскивая очами приглянувшуюся ему холопку с ендовой[40 - Ендова – глиняный сосуд с узким горлом.].
Дорога к дому
Лето все радовало теплом. Даже птицы, утомленные зноем, не были слышны на лесной дороге. Несколько всадников, изрядно уставших в пути, наконец-то выбрались на берег полноводной речки. Оставив приграничье другим стражам, боярин Евпатий возвращался в родовое имение. Каждый думал о своем. Угрюмый и задумчивый вид боярина отбивал охоту балагурить у спутников. Ехали молча.
Не с легким сердцем возвращался боярин Коловрат в родные места. За искренность свою попал в опалу. Не понял его рязанский князь, не услышал. Только от себя отдалил.
Кони, почуяв воду, забеспокоились. И пуще всех молодой жеребец Андрейки. От неожиданности тот чуть не выругался, но, спохватившись, крепче взял коня уздой: «Спаси бог боярин услышит… Да и остальные немногим лучше». Не годилось молодому вою так язык распускать.
Могучий всадник на высокорослом жеребце махнул рукой, разрешая спешиться. Это и был боярин. Хмурый, ничем не выделявшийся среди своих спутников. Поросший кустарником берег позволял подобраться к воде только в одном месте. Когда первые всадники спустились к воде, Андрейкин жеребец все еще тряс головой, стремясь ухватить зубами хозяина. Дошла очередь и до остальных. Заведенный порядок требовал быть осторожным на водопое. Лихие людишки нет-нет да и пошаливали на дорогах. В здешних глухих местах об этом пока не слыхивали, однако береженого Бог бережет. Ехали без броней, но при оружии. Дорога неблизкая. Больше дня пути от Рязани. Но сухая летняя дорога всегда кажется короче.
Напоенные кони пошли резвее. Скоро и отчий дом.
Есть от чего порадоваться Андрейке. С зимы не бывал дома. Был он средним. Старшие давно жили своими семьями. Только младшая сестрица все еще ходила в девках. Сам он считался везучим. Не многих брал к себе на службу боярин. Да еще такой знатный воевода.
Семья не бедствовала. Отец был известным ковалем[41 - Коваль – кузнец.]. Трудился усердно. И видно, Бог ему за это помогал. Ладилось дело. Все сыновья с отцовской кузни начинали.
Это в городе ковалю прожить легче. Знай себе куй. А здесь не только ковать, а и криницу[42 - Криница (крица) – ком железа, смешанного со шлаком и остатками угля. Образуется при плавке железной руды. При дальнейшей плавке получается чистый металл.] самому плавить. Помощники нужны. За делом у отца и Андрейку боярин Евпатий приметил. Понравился ему юнота. Сноровист, и силенкой Бог не обидел, чем не добрый воин. И вот уж год, как на службе у боярина прошел.
За лесным поворотом показалась весь. Кроме Демьяна и Андрейки, коих боярин отпустил сразу, здешних не было среди воев. Все они направились к боярским хоромам.
Андрейка слез с коня, очень ему хотелось в кузню попасть, но сдержался, направился к дому. Хоть и ждали его с побывкой, но все одно получилось нежданно. Мать чуть не разбила горшок, когда увидела своего сыночка. Сестра Любаня бросилась на шею, вопя: «Братец приехал!» Вдвоем они вцепились в него и еще долго бы стояли так, если бы мать не опомнилась.
– Чево это я, ты ведь, чаю, устал с дороги… Пойдем в избу… И вечерять уже скоро.
Отчий дом ничем не изменился. Разве стал желаннее и роднее. Отдохнуть и впрямь не мешало. Он опустился на лавку. Мать принесла крынку холодного молока. Ох, давно он не пил такого душистого молока. Захотелось забраться куда-нибудь и уснуть, но не годится так молодцу поступать. Скоро и отец с работы вернулся.
– Тото я гляжу, тиун боярский как ошпаренный пронесся на своей кобыле. Нут-ко, поворотись, дай обнять… Экий вымахал!
Сели вечерять. Как всегда мрачный и усталый, отец много не расспрашивал. Хотел узнать только, надолго ли боярин в вотчине останется. Зато мать с сестрицей одолели с расспросами, так что гость заспешил из-за стола:
– Пойду пройдусь.
От неожиданности мать посмотрела на Андрейку испуганным взглядом.
– Куда же это?
– Пусть пройдется. Давненько не бывал, – одобрил отец.
– Да недолго я. Вскорости вернусь.
Оставшись вдвоем, Михей посмотрел на жену и вполголоса проговорил:
– Добрый молодец получился из Андрейки… Время бы и оженить. Как думаешь, Марфа?
– А пора ли… Не обождать до следующей осени? – Марфа старалась не смотреть на мужа. – Лада-то его уже мужняя жена.
Тот сразу насупился: «Чево еще моя половина удумала, сама все заводила разговор, а теперь в сторону». Но, несмотря на суровый вид, Михей был человеком с доброй душой и жену уважал.
– И кто же такая?
– Архипа-охотника дочь. Настена.
– Ишь ты… Оно, конечно, верно. Можно и обождать. Он ведь ломоть отрезанный. В отчий дом гостем приходит. Да на пользу ли ему будет? Осьмнадцатый год, а уже и мошна не пуста… Боярин не скуп. Да и князь одаривает… Но будь, по-твоему. Погодим ему свою волю объявлять.
– Пусть время минет, отец. А там, глядишь, и сам сватов попросит засылать.
Андрейка даже не догадывался об их разговоре, но гостинцы привез не только родным. Была у него в родной веси зазноба, когда уходил на службу в прошлую зиму, долго они миловались у сенной копенки. Не могли расстаться. Помнил он и слова своей лады.
Прижавшись к милому, Настя прошептала замерзшими губами:
– Уедешь на службу княжескую и не вспомнишь свою ладу. Других девок встретишь…
Раздосадовал он тогда на нее. Стиснул свою желанную так, что та застонала легонько от жаркого объятия, а что наговорил, и не упомнишь:
– Мне, любая моя, кроме тебя, никого не надо… Завтра же скажу отцу. Пусть сватов засылает.
Отстранилась тогда Настя испуганно:
– Ой, погоди, не любит отец княжих людей. До осени погоди. Может, отойдет его сердце. Тебя ведь он сызмальства знает… Пора мне, ну как хватятся.
Так и разошлись они, а по осени выдали Настю замуж. Все это время мысли о ней не покидали его. Скучать, правда, особенно не приходилось. У боярина Евпатия не засидишься.
Все время при деле. И воинскому ремеслу обучиться надо, а то и гонцом в дорогу, не зная покоя и устали. Много спрашивал боярин, но и одаривал по старанию. Случалось, и прогонял кого. Андрейка же со всем справлялся не худо. В задирах не ходил, но и спуску не давал. И что особенно нравилось боярину, в застолье за хмельной чаркой не тянулся.
Время стояло хоть и тревожное, но мирное. Не забыть Андрейке, как в первой настоящей сече пришлось побывать. С княжьим сбором[43 - Сбор – здесь: княжеская подать.] малой стражей обоз тогда сопровождали. Пробовали лиходеи обоз пограбить. Да не тут-то было. Одолели налетчиков. Первый раз обагрился кровью тогда меч парубка. Ох и худо было после той сечи на душе. Ни есть, ни пить не мог, но виду не подавал. А все одно от сотника Митяя скрыть ничего не удалось. Не насмешничал над ним Митяй. Понял все. Подъехал по-тихому, когда других рядом не оказалось, и сказал по-отечески:
– Не горюй, молодец. Все мы у Бога на виду… Что душа горит, это ничего. Пройдет. По первости завсегда так… Дело наше служилое – хошь и грех на душу, а по-другому не выйдет… Не тужи… Меду попей. В церкву сходи… Полегчает… А коли не полегчает – другая у тебя дорога.
На том и разъехались.
Послушался совета Андрейка. Затуманил хмелем голову, а протрезвев, в церковь отправился на исповедь. И отлегло на душе у парубка. Однако для себя решил: как только встанет на ноги боярскими милостями, будет просить отпустить его со службы. Никому о том не обмолвился и словом. «Эко видано, с такой службы уходить. Не бывало такого, пока ноги носят милостника».
А скучал Андрейка не только по отцу с матерью. Бывало, чудилось ему, как раздувает он мехами горн в отцовской кузне, как раскаленный металл под его ударами принимает форму.
Потому, выйдя на улицу вечером, отправился он смотреть кузню. Поставили ее рядом с небольшим болотцем, где раньше добывали руду. Со временем уже совсем высохшее болотце поросло осокой и превратилось в неудобье. Руды там не стало, а кузня так и осталась стоять на старом месте. Обойдя кругом, Андрейка остановился стоять у небольшой домницы. Она почти остыла. Недалеко валялось покореженное железо.
Приоткрыв ворота, он заглянул внутрь. «Все на своем месте». Подошел к мехам, взялся за увесистый поручень. Ох и тяжел же он был для него когда-то. Осторожно потянул вниз, еще и еще. Горн фыркнул и сдул остатки золы в печи. Оглядевшись еще раз вокруг, он вышел прочь.
Народ с лугов возвращался по домам. Громкие ребячьи голоса доносились со стороны реки. «Не грех бы и самому ополоснуться, как бывало, – подумал Андрейка, – до бани еще дойдет дело». Исхоженным путем он направился к реке и сразу отпрянул за прибрежный куст. Стайка девиц, разогнав ребятню, резвилась в воде. Хохоча, они выскакивали из воды и снова бросались в нее. Одна, отстав от подруг, выбежала прямо напротив его. Он узнал Настю. У Андрейки все похолодело внутри. Он увидел ее нагое девичье тело. Силился отвести глаза, помня, как родитель внушал: «Блуд и гордость изгоняти…» А Настя тем временем прошла мимо, покачивая крепко сбитыми лядвиями[44 - Лядвии – бедра.], распустив свою тугую косу.
Нахлынувшее оцепенение стало оставлять Андрейку, повернувшись, он прошмыгнул дальше в кусты. «Не ровен час увидит кто, – устыдился он своего любопытства, – не годится княжескому гридню[45 - Гридень – дружинник.] нагих девок высматривать».
Где-то рядом хрустнула сухая ветка. Перед ним тайком от реки уходил незнакомец.
Беглец
Хорошо в спокойный летний день в лесу – птицы поют, деревья покачивает легким ветром, а они, поскрипывая, словно отвечают ему. Только тяжело на сердце у Тереши. Не радуют его ни летний день, ни птицы. А бывало, любил он птиц послушать. Тайком уходил из родительского дома на ближний луг, ложился ничком и слушал, пока отец на работу не выкрикнет. Не раз доставалось ему за это. Да то разве обида… Ушло время. В неурожайный год похолопили всю их семью. Пришлось занять жито у боярина. А отдать сполна не смогли. Год проходили в закупах, а потом и холопство подступило. Разве ж боярские прихвостни упустят вольного человека к рукам не прибрать. Но лихо настало, когда попала на глаза боярину сестра его – Улька. Девка видная, да и не больно кроткая. Житья совсем не стало. Век будет помнить Тереша тиуна Власа. «Чтоб ему…»
Но недолго Власова палка гуляла по Терешиному хребту. Не выдержал он боярской неволи. Обломал ту палку об тиуна и совсем уж было хотел придавить, да греха убоялся и ушел в бега. Вот и идет теперь, не зная куда. Хорошо, мир не без добрых людей, а то давно бы с голодухи преставился. В чем был, в том и ушел. Днями забрел в глухомань, так что чуть в болоте не утоп. Насилу выбрался. Третий день ни крохи хлеба во рту. Заплутал крепко. Силы стали покидать беглеца.
«От неволи ушел, чтоб в лесу сгинуть», – подумал он, опускаясь на землю. До того устал, что закрыл очи и лежал так долго-долго, не в силах подняться.
Дневное тепло согрело землю. Вековые сосны росли редко. Старый пожар оставил после себя следы.
Отлежавшись, Тереша поднял голову и осмотрелся вокруг. Густые заросли смородины были перед ним. Это была удача.
«Невелика радость, а все не печаль», – думал парубок, срывая кисловатые, еще не спелые плоды. Рядом виднелся и малинник. Тереша так увлекся, что не сразу различил возню в соседних кустах. Смутная догадка мелькнула в его голове: «Никак на самого хозяина нарвался», но зверь тоже почувствовал незваного гостя, и лес огласился медвежьим ревом. Не чувствуя ног, парубок бросился в чащу – откуда силы взялись? Бежал, пока снова не обессилел. Так и упал навзничь на небольшой поляне.
Сколько лежал, неведомо, только почудилось ему ржание коней и плеск воды.
«Почудилось, – он открыл глаза, – нет, ей-ей, кони». И он пополз. Затем поднялся и нетвердой поступью потащился на доносившееся тихое ржание.
Людские голоса остановили его. «Кто знает: добрые ли люди, а может, и вовсе тати[46 - Тати – воры, разбойники.]?» Но остановили ненадолго. Он усмехнулся сам себе: «А ты-то кто?»
Тишочком стал пробираться на голоса, пока в пролеске не показалась вода.
«Вот она, река, а вон и люди», – Тереша увидел, как трое конных поили лошадей. «Вои», – понял он.
Троица скрылась из глаз, уступив место следующей. Спугнутая беглецом сорока сорвалась с ветки, оглашая округу своей стрекотней. Один из конных насторожился, а Тереша уже лежал на земле.
«Неужто услышал… – кружилось в голове, – пужливый стал, хуже зайца, – нет бы к людям выйти». Но неведомое чутье сдерживало его. К таким выйдешь, и головы можно не сносить.
Тем временем всадники, покончив с водопоем, скрылись из вида. Однако парубок был рад встрече. Дорога была где-то рядом. Да и река всегда к жилью скорее выведет. Слава богу, день выдался жарким, а река неглубока, осилил ее беглец быстро. Облачился снова в дерюжный кафтан, засунул за онучу нож, когда-то выигранный в зернь у сына коваля, спрятал за пазуху кресала, коим одарили добрые люди за работу, и, не думая про усталость, вновь пустился в путь.
Дорога отыскалась быстро. Довольный собой, он зашагал, надеясь найти хотя бы временное пристанище. Так к вечеру беглец вышел к жилью.
Весь была большой. Все бы ничего, да боярская усадьба грозно стояла невдалеке. «Раз боярин себе такие хоромы отстроил – знать, бывает частенько, в таком месте подмоги не жди, – с досадой подумал Тереша, – и куда токмо спешил». Но усталость валила с ног. Кое-как добравшись до речных кустов, он устроился в густых камышах недалеко от воды и забылся голодным сном.
Разбудил его девичий хохот и плеск воды. Солнце уже почти скрылось за макушками ближнего леса. Поначалу насторожившись, беглец хотел дать деру, да, протерев очи, обомлел.
Здешние бабы и девки, возвращавшиеся, видно, с сенокоса, решили искупаться после жаркого дня. От такого разве сразу убежишь… Сарафаны и грабли валялись тут же, на берегу. В лучах заходящего солнца их тела искрились от летящих брызг. Только когда одна из девиц выскочила из воды невдалеке от Тереши, он, устыдившись, стал отползать в сторону. Затем поднялся и пошел, неловко наступив ногой на сухую ветку.
Однако тихо уйти ему не удалось. Не прошел он в полный рост и дюжины саженей, как столкнулся нос к носу с парубком ростом не выше его. Парень появился неожиданно. Так, что Тереша, не успев опомниться, уже лежал придавленный к земле.
Нежданная встреча
Андрейка крепко держал Терешу за руки. И ладно, что держал. Тот только и думал, как достать из-за онучи нож да пырнуть обидчика.
– Ты пошто по кустам прячешься? Озоруешь… – рычал он.
– Не твоя печаль, – прохрипел Тереша, – набросился сзади – тоже мне богатырь. Ты челом к челу сойдись, тогда увидим, кто ты есть.
Парень вдруг отпустил его и поднялся на ноги.
– Вставай. Сойдемся, как положено.
Тут беглец разглядел своего обидчика. Крепко сбитый голубоглазый парубок не старше его самого смотрел на него открыто, без злобы.
Не ждавший такого ответа Тереша даже забыл про нож, который теперь мог свободно выхватить.
А когда увидел, что тот скинул с себя рубаху, младая удаль заговорила в нем. Не захотел он уступать этому сытому незнакомцу. Так и схватились бороться.
Неслаб был Тереша, но одолеть парубка силенок не хватило. Снова оказался придавленным к земле.
– Твоя взяла, – вполголоса признал он. И скорее с досады взял да и выложил все начистоту: – Беглый я, иду, куда глаза глядят. Ищу, где люди добрей. – Тереша зло поглядывал на Андрейку. Тот же, наоборот, смотрел по-доброму.
– Чего натворил-то, что бежать пришлось?
– Тиуну боярскому бока обломал… Мироеду проклятому… Бог миловал, не довел до греха.
– И то ладно, – Андрейка отпустил Терешу. Поднимаясь на ноги, огляделся по сторонам. – А как звать тебя, странничек?
– Терешей кличут.
– Доброе имя… Давай-ко, Тереша, побыстрей уходи, как бы бабье царство чего не прослышало.
От неожиданности Тереша слегка опешил, а потом подхватил свою рубаху и пустился прочь.
Андрейка не двигаясь смотрел ему вслед и думал: «Этот лиха в себе не носит, хоть и беглый. Да пусть идет с богом».
Однако парубок еще раз оглянулся через плечо. Не увидел ли кто, не ровен час. Нет. Все тихо. Со стороны реки все так же доносился девичий визг.
И заныло вдруг сердце старой болью… Достал он из сапога костяной гребень, украшенный цветными бусинками, завернутый в тряпицу, постоял и, размахнувшись, швырнул в осоку.
Засоха
За общей радостью лишь один человек не мог быть доволен приездом хозяина. Здешний тиун Засоха, хотя с виду и не показывал своей досады, опасался боярина. Свой суровый нрав тот выставлял на ратном поле, а перед смердами да холопами держался ровно, народ не обдирал. Даже своими угодьями разрешал пользоваться. На реке его знамен[47 - Знамя – здесь: знак боярской собственности. Уникальный рисунок из символов, который наносился на ближайшее дерево (деревья).] и вовсе не было. Засоха же, давно почуяв свою корысть, своевольничал.
Со времени, когда получил боярин эту землю, разрослись веси. Стало их три. Одна от другой рядышком. А коли веси растут, земли пахотной больше требуется. Надо лес валить, очищать поляну под поле, а вблизи-то земля вся боярская. На то был заведен такой обычай. Смерды валили лес, расчищали пашню.
Боярин получал свою долю той же пашней. Ее и удумал брать Засоха поболее.
– А боярину што? Кому с того барыш больше, – рассуждал он, – о его добре ведь вперед пекусь.
