Полная версия:
На той стороне. Сборник рассказов
Матвейка оказался сильным маленьким человеком. После таких тяжёлых родов ему пришлось два дня лежать в барокамере без материнского молока на одной глюкозе. В последующие дни каждые несколько минут его крохотные ручки вздрагивали, поднимались вверх и медленно опускались, словно в его таких же крохотных, почти несуществующих снах из раза в раз повторялось то падение, и он пытался хоть как-то смягчить удар о пол своими ручками. Но он достойно все пережил. Теперь он мой игрушечный близнец…
Вы верите в гороскоп? И я нет, но я верю Экзюпери. Я читал его Матвейке, когда тот еще спал в животе у мамы. Я знал, что Экзюпери знает толк в этой жизни, и Матвейку, может быть, научит. «У каждого человека свои звёзды. Одним – тем, кто странствует, – они указывают путь. Для других это просто маленькие огоньки. Для учёных они – как задача, которую надо решать. Но у тебя будут звёзды, каких нет ни у кого. Только у тебя будут звёзды, которые умеют смеяться!». Смейся, Матвейка, вместе с этими звёздами, но никогда не торопись жить и не пускай в свою жизнь никакие стимулянты. Никогда! Помни, Матвейка – всему своё время…
2011 г.Нарисованные стихи
Когда я после дневной суматохи ворвался из зимы в детский сад, Матвейка был увлечён поездкой в далёкие края на большом самодельном паровозике из мягких кубиков, лишённом колес, рельсов и прочей динамики. Губами Матвейка озвучивал движение. Звуком выходил не паровозик, а старый советский тарахтящий автомобиль, но главное, что паровозик вез Матвейку, и не важно, с каким звуком, и не важно, в какие края. Важно, что паровозик куда-то ЕХАЛ. Даже не куда-то, а просто ЕХАЛ под управлением машиниста Матвейки.
Увидев меня в открытую дверь, он остановил паровоз, поставил его на место, крикнул обычное «Папа!» как радостное приветствие, и сразу подбежал к вещевой кабинке, достав оттуда листок бумаги.
– Папа, я нарисовал стихи.
– Нарисовал? Правда?
– Да. Про зонтики.
– Молодец, Матвейка! Красивые, наверное, стихи!
– Да. И ещё про верблюда. Про маленького верблюда. С горбами.
– А сколько у верблюда горбов?
– Четыре. Мне мама привезёт верблюда. Сегодня приедет и привезёт.
Мама уже три дня как была на учебе в другом городе, и Матвейка скучал. По телефону он попросил привезти верблюда. Приехать мама должна была не сегодня и даже не завтра, но для маленького человека, кроме этих двух дней, да вдобавок «вчера», никаких временных периодов больше не существовало, и «сегодня» было самым приятным из них, лучше него только «сейчас». Я взглянул на листок. Стихи были разноцветными и абстрактными. То есть вообще непонятными. Нарисованная карандашами совокупность штрихов. Непонятными потому, что Матвейка ещё не знал общепринятых взрослых букв и образов. Хотя лучше сказать, что это мы, взрослые, пока не удосужились постигнуть детский язык, считая его обычным лепетом и каракулями. Стихи были непонятными, но определённо красивыми. Яркими.
– Теперь листок надо повесить на стену, – сказал я.
– Да, – Матвейка подумал и добавил: – Я тебе его подарю, папа, и ты повесишь на стену. Вот так, – он показал, где у этих стихов верх, то есть начало. А затем рассказал, как он их рисовал. – Сначала рисуем так, потом поворачиваем, – он повернул листок на 90 градусов, – и рисуем так, потом опять поворачиваем и рисуем и опять поворачиваем.
Наверное, в этих стихах было четыре четверостишия. Во всяком случае, при мне Матвейка повернул листок четыре раза, поэтому я и подумал, что четверостиший всего четыре. Хотя нет, не четверостиший – просто стиший, я ведь не знал, сколько строчек в каждом стишии, может, даже одна. Я все-таки попытался их прочитать, и особенно мне приглянулось и понравилось третье стишие. Оно было желтым и большим по сравнению с остальными. В нём чувствовалась самая главная мысль, которую хотел сказать Матвейка. В этом стишии, наверное, жил тот самый волшебный жёлтый верблюд с четырьмя горбами или кто-то прятался под жёлтыми зонтиками. А скорее всего, там Матвейка объяснял, почему зонтики и четырёхгорбый верблюд оказались в одном стихотворении.
Конечно, я – не понимающий давно ушедшего детства, лысый и бородатый дядька – до конца так и не смог проникнуть вглубь стиха. Мешали разные взрослые мысли. К примеру, я сомневался, действительно ли в этом стихотворении у верблюда четыре горба, я ведь помнил, что любимый Матвейкин ответ на вопрос «Сколько?» – это «Четыре». Но волшебство нарисованных стихов очаровывало и без проникновения в содержание. Стихи теперь висят на стене. Матвей мне их подарил. А может, и посвятил. Папе или маме. А я просто не увидел в зонтике и верблюде намека на папу или маму.
Кстати, надо их подписать. «Художник»… Нет… «Поэт»… Опять нет… Лучше «Поэтический художник Матвей Ленский, 3 года. «Стихи про зонтики и четырёхгорбого верблюда». Чтобы взрослым было понятнее.
Воскресенье
– Папа, а у меня сегодня воскресенье! Я буду смотреть мультики.
– Точно? А у всех сегодня пятница.
– Нет, у меня воскресенье.
– А завтра у тебя что?
– Тоже воскресенье.
– А не суббота?
– Нет, воскресенье.
– А послезавтра тоже воскресенье?
– Да, тоже воскресенье.
– Счастливый ты человек, Матвейка. У тебя целых три воскресенья в неделю.
– Да… – многозначительно ответил Матвейка, чуть подумав.
2012 г.Бабочки
Пять утра. Я набираю на компьютере очередной низкокачественный шедевр из двух абзацев. Пружинистые кнопки клавиатуры шумно вдавливаются, касаются микросхемы и сразу же выпрыгивают обратно. Шум от нее способен разбудить кого угодно в утренней тишине и уступает разве что струйке воды, скользящей по раковине из неисправного крана.
Юля спит рядом на диване. Кажется, крепко, несмотря на шум. Но неожиданно она приподнимается и садится, обволакивая спину одеялом.
Произносит:
– Бабочки…
– Что? – недоумеваю я.
– Твои бабочки…
– Мои бабочки?
– Твои бабочки. Синенькие. Крылышками шелестят.
Я не вмешиваюсь. Молчу. Жду продолжения.
– Синенькие бабочки шелестят крылышками. Оборвать бы бабочкам эти крылышки…
Приговор произнесен. Юля ложится, отворачивается и затихает. Шум кнопок действительно начинает походить в тишине на целый рой бабочек. Продолжая «шелестеть крылышками», я стараюсь все-таки «летать» потише.
Но через пару минут Юля опять просыпается:
– Сережа, ты еще не спишь?
– Нет.
– Сколько времени?
– Пять утра.
– О Боже, ты что завтра будешь делать?
– Ничего, нормально. Высплюсь. Как бабочки?
– Какие бабочки?
– Ну которые шелестят крылышками? Синенькие?
– Ну придумал тоже бабочек каких-то, зима на дворе, иди спать…
И монолог про бабочек остается только в моей памяти, а та Юля, которая единственная видела этих прекрасных, но уж очень назойливых созданий, вряд ли вернется и расскажет поподробней. А картина наверняка была волшебная и красивая, если не хотеть спать.
5 утра. Синий экран затухает. Бабочки улетели. Я засыпаю.
2015 г.Мужчины и Женщины… и картошка
О, эти дивные отношения между мужчиной и женщиной, между мужем и женой! На фоне растений семейства пасленовых они выглядят не то чтобы особенно, но тоже ярко.
Юля попросила почистить картошки. Попросила вчера, так как хотела вареной картошки с селедкой. Но есть она вчера, в конце концов, перехотела и легла спать. А сегодня я таки пошел. Полез. В подполье. Уронил туда фонарик, затем со психу ведро, пакет и кота Хорька. Под руку попался, но не пострадал, – на всякий случай уведомляю представителей общества защиты котов. Причем Хорек не только не пострадал, но даже весело начал играть пакетом в подполье. Он всегда так: ему волшебного пенделя отвесишь, чтобы дорогу освободил, а он отпрыгнет и начнет что-то играючи катать лапой.
Достал ведро картошки, начал чистить. Но сначала убедился, что только пришедшая из школы Вероника точно спит, мысленно и, на всякий случай, бурчащим шепотом (вдруг услышит) обиделся на нее за то, что она такая хитрая, уснула, когда ей надо чистить картошку. Но Вероника точно спала. Отступать было некуда, позади голодная Юля.
– Сколько ее нужно-то? – этот вопрос всегда задается с надеждой, всегда неоправданной. С конкретикой и арифметикой у Юли не очень, поэтому она сообщила:
– Ну сколько в кастрюлю поместится.
Чистка картошки успокаивает. Но в этот раз сие действие одновременно еще и обратно раздражало. Так успокаиваясь и раздражаясь, я ждал, пока Юля остановит меня, потому что конкретная кастрюля не была указана, и поместить в любую из них при желании можно было целое ведро.
Но Юля молчала. А я все больше злился.
«Ну хорошо», – подумал я и решил чистить картошку целый день. Когда она кончится, слазаю опять в подполье и опять буду чистить без устали, пока все кастрюли не будут наполнены одной картошкой. А Юля, как назло, ушла к ребенку водиться, и не обращала внимания. Но мне показалось, что она поняла мои намерения, потому что, проходя мимо, как бы ненароком сказала, что теперь ей еще и на жареную с салом вечером хватит.
«Тебе еще и на суп хватит завтра!» – ликующе и победоносно мыслил я.
Нет, русские просто так не сдаются. Мужья тем более. Пока она не скажет «Стоп! Хватит! Остановись, Золотая антилопа, я задыхаюсь в море этой картошки!», я не сдамся…
В итоге я проиграл. Ночью, наполняя пятую кастрюлю, я уснул. Но раньше закончилась в доме картошка… Во всяком случае, так я представлял себе свое героическое поражение. Но проиграл я все равно, хоть и по-другому. Потому как женщины умеют поставить в каждом споре свою победную точку. Нелогичную, абсурдную, но победную. Когда это «южно-американское Петра творенье» уже варилось в кастрюле, вторая кастрюля стояла в холодильнике «на завтра», а мы стояли рядом в примирительных супружеских объятиях, Юля задумчиво произнесла: – А с селедкой-то была бы лучше картошка в мундире…
2016 г.Ногти
Они были странного цвета. Точнее даже – они были цвета. Фиолетового, зелёного – неважно – цвета. Лука их заметил, а тётя, у которой они росли – нет. Умел бы Лука говорить, так бы сразу и сказал: «Тётя, у тебя что-то с ногтями». Но он умел только калякать, поэтому всё открытие вылилось в кратко-ёмкое «Татя».
С «татя» нужно разобраться, подумал Лука, слез с маминых колен и потрогал один ноготь. Не горячий, не кусается, блестит красиво. Посмотрел на мамины – вот же тоже ногти, почему тут тогда так? Попробовал подковырнуть – держались крепко. «Тётя, чего ты улыбаешься – у тебя же «татя». Но тётя улыбалась, видимо, свыклась уже с такой судьбой и теперь умилялась детской реакцией.
«Как же это?» – думал Лука. Хотелось попробовать на вкус, но он был не в том возрасте, чтобы тащить в рот всё подряд. Шурупы, крошки с пола, песок, облупившуюся краску – это да – само собой. Но не ногти, конечно.
Мимо проходила ночная Пасха, кто-то отдыхал на скамейке в трапезной, дети гудели в классе, большинство находилось в храме рядом с песнопениями. Но для Луки сейчас существовали только «татя».
«У всех, как у всех, а здесь… Хотя – как у всех? Надо проверить». Лука полопотал к храмовой комнате. Подошёл к ближайшей тёте, дотянулся до руки, пригляделся – ногти как ногти, повернул – ничего. Обошёл с другой стороны – так же. Проверил ещё двух – «татя», но нецветные.
Задумчивый вернулся к тёте…
Чудная тётя, чудные «татя». Лука забыл бы их уже на следующий день, если бы мама не продолжила дома эксперимент. Теперь у Луки есть собственные, мамины «татя». Достать бы эту краску себе, ух! чего можно тогда изобразить – родители залюбуются!
2017 г.Гранат, мухобойка и потайное место
Сегодня Лука всех кормил гранатом и был очень доволен, а вчера пытался накормить мухобойкой и обижался, что мы не ели. Только не подумайте – мухобойка – стерильно чистая, зима всё-таки. Но от этого ничуть не вкуснее. А у Луки насморк обильный, поэтому ему что гранат, что мухобойка – один вкус – одна резина. Вот он сейчас и не понимает, наверное, почему мы гранат едим, а мухобойку того же вкуса – нет.
Ещё Лука умеет строить пирамиды и выражения лица. По последним можно сделать однозначный вывод, что хуже текущего мгновения в этой жизни уже не будет. Ведь ему не дают сушку, чашку, вилку, клавиатуру, телефон – а в это мгновение-то как раз необходимо всё и сразу. Так и случается – наступает мгновение следующее – которое самое лучшее – под стать быстро меняющемуся выражению – Лука летит вверх.
И да – Лука ложится спать последним. Пока всех не убаюкает, не удостоверится, что все спят – не ляжет. Ходит по комнатам – проверяет. Вот я сейчас не сплю – рядом стоит – нервничает. Бестолковые родители. Глаз да глаз.
Вот..
* * *
Есть у Луки и потайное место. Он любит туда складывать разные магнитики, листочки, картонки, детальки – в общем, всё плоское или мелкое, потому что другие габариты туда не влезают. На днях Юля спрашивает:
– Серёжа, не видел мой телефон?
– Нет, – говорю, – сейчас позвоню.
Звоню – тишина. И в этой тишине – мысль – «да не может быть».
– Лука, – спрашиваю, – это ты что ли?
А он – хитрый – кулачок к уху приложил и гоняет своё «алё» по дому.
Иду к тайнику, открываю дверцу – лежит аппарат, как родной в эту щель залез, заиндевел уже на холоде. Правильно – добро беспризорное валяться не должно, а в морозилке надолго сохранится.
* * *
У Луки родилась сестрёнка Василиса. Он счастлив, но кровать свою ей ни за что не отдаст. Да это и невозможно, думает он, и единственный знает, почему. Он видит, как Василиса обычно засыпает и знает, но нам пока не говорит.
Мама предупреждает:
– А скоро Василиса подрастёт и всё равно будет залезать на твою кровать, играть в твои спрятанные игрушки и спать там.
– Спать?
– Да – спать.
– Но мама, у меня ведь нет тити…
17.03.2017 – 29.01.2020Булавка
– Серёжа, ты был прав.
– …Да. Но всё-таки не совсем.
– Нет, ты был прав во всём.
– Возможно, но я бы не был так уверен.
– Да нет, наверное, почему?
– Ну меня смущает одна деталь.
– Какая?
– Маленькая. Можно сказать, несущественная.
– Какая?
– Булавка.
– Булавка?
– Булавка.
– Какая булавка?
– Маленькая несущественная булавка. Острая. С петелькой. Она упала. И возможно, её никто не заметил.
– Да какая булавка? О чём ты?…
…Вооот. «О чём ты?» – это должен был спросить я в самом начале. Но делать этого всегда почему-то не хочется. Наверно, потому что собеседник ждёт этого вопроса. А моя вредность ждёт сразу же ответа. Все ведь знают про привычку «сказать «А» и не говорить «Б». Это с определённой условностью вредная привычка. Её можно назвать «Сапиенти сат» – «Умному достаточно» – то есть когда человеку даёшь минимум информации с необъяснимым и бессмысленным расчётом на то, что он сам до всего дойдёт. Когда встречаются два «Сапиентисата», может получиться забавный диалог, лишённый сути, но вращающийся вокруг неё и рождающий интригу – кто первый сдастся и начнёт-таки говорить по делу.
А булавка там всё-таки была. Мы с Лукой её уронили. И она действительно упала. В шаге от тех книг, которые были подарены Луке, но Юля решила, что нам дали их просто почитать. И прав оказался я, о чём Юля и сообщила. Булавка выпала из того же пространства, в котором родилась суть предстоящего через сутки диалога. Хотя если в целом, это совсем не суть. И даже не половина кирпича. Впрочем, то уже совсем другая абстиненция булыжника (специально потом посмотрел в словаре – есть такое слово… – «булыжник»).
2017 г.Там
– Там есть ещё?– Там есть уже…Там есть давно, там есть всегда.Там есть и сколько, и вообщеЗачем, куда, туда-сюда.Кто-что и с кем, авось, невестьНаверно, точно, вдруг, совсем.Там много-много чего есть.Но нет того, что нужно всем.Истины.– Вот почему я тебя ни о чём никогда не спрашиваю…(ответ Веронике, есть ли в сковороде ещё котлета)2020 г.Футбольно-нефутбольное
Последний гол Несмеяныча
Письмо
«Здравствуйте, Алексей Петрович, ох простите, Максим Никитич! Вы меня чуть не обманули)) Я вижу, у вас всё-таки случились проблемы. Ничего, как и обещал, я это поправлю. Уже поправляю, насколько вы успели заметить. Как ваш зуб, кстати? Отдали зубной фее? Уверяю, это начало, и вы знаете. Я буду навещать вас всё чаще и чаще. И ещё раз повторяю. То, что вы делаете, нужно не только мне. Если вы этого не будете делать, вы не нужны. Не только мне. Всего доброго! Увидимся, спишемся, созвонимся…»
Это письмо второе. А первое я написал самому себе 5 лет назад. Посчитал это отличной мотивацией, чтобы создать первую в своей жизни книгу. Я был очень удивлён, обрадован даже, и испуган одновременно, прочитав письмо после, так сказать, его «получения». Когда через неделю после отправления я обнаружил его в почтовом ящике, со всеми штампами и марками, оно выглядело очень реально. И его содержание стало даже зловещим. Деталей не помню, смысл такой: писал мне некто, не представившийся, но уверявший меня, что я всегда его знал. Писал почти дерзко. Или с долей покровительства. Ему нужна была от меня книга. Он убеждал, что я суперталантлив и что должен писать. А задумка, которая владела мною в тот апрель, вообще мегакрута. И главное, она нужна людям, как свет в темноте. Пишите, сказал он мне. А не будете писать, буду отнимать у вас здоровье по крупицам. Он пообещал мне, что так или иначе я закончу книгу, сколько бы усилий и здоровья (усилий ему, здоровья мне) это не стоило. Письмо не сохранилось – листок с конвертом я выбросил в тот же день, попутно зачеркнув своё имя-отчество и исправив на незнакомого мне Алексея Петровича, чтобы казалось, что меня это вообще не касается. Старый компьютер сдох, вместе с ним и электронная версия письма, в которой я так же исправил Максима Никитича на Алексея Петровичя. Чтобы наверняка. Бред.
В тот апрель я был почти свободен. От меня ушла жена. Или я ушёл от неё, бросил её с ребёнком, считала она. Или мы вместе приняли это решение. Тут с трёх сторон можно смотреть. Закрывать глаза на важные детали, другие наоборот преувеличивать. В общем, я остался один. Было горько, без ребёнка особенно. Но свободы творчества стало безгранично много, через постоянную внутреннюю боль, свобода вырывалась даже легче обычного. Тогда я и написал то первое письмо как мотивацию.
Написал, чуть-чуть испугался и, вдохновлённый этим чуть-чуть испугом, начал творить. Каждый день по паре строчек-страниц. Работа давалась легко. Выходил, правда, какой-то бред, но выходил. То, что идея нужна миру, я, конечно, сомневался. Ничего особенного. Леонид Андреев на новый лад. Поэтому через месяц бред закончился. И я забыл и про своё предупреждение, и про книгу.
7-й тур
Костя стоял неподвижно возле мяча в центральном круге. Почти как солдат, которому только что дали команду «Вольно», и он позволил себе немного расслабить одну ногу в колене, на один сантиметр отпустить руки от швов, стать чуть-чуть ниже ростом, на деле все так же оставаясь в стойке «Смирно» и не имея права ни сдвинуться с места, ни присесть, ни махнуть рукой, чтобы поприветствовать кого-то вдалеке. Мускулы его тела окаменели, бледное худое лицо, покрытое капельками пота, своей недвижИмостью напоминало лицо какого-нибудь памятника в парке после дождя, серые цементные глаза смотрели вдаль – на верхние ряды трибуны, но были пусты, ничего не искали и не выражали. Он светился тишиной и пустотой, излучал их на сотню шагов вокруг, вырисовывая невидимый купол. А за куполом бурлил стадион. Бурлил одним на всех чувством счастья от только что забитого мяча и приближавшейся победы. В сотне шагах от Кости, за которыми кончалась его тишина, обнимались и приветствовали своих фанатов партнеры по команде. Фанаты в ответ осыпали игроков преданностью и уважением в виде протянутых, машущих и что-то жестикулирующих рук. Диктор протянул «Мяч забииииил Константиииииин…». Фанаты подхватили «Ваааасиииильееееееев!»
К Косте никто не подходил. Он стоял так около полуминуты. Гол вышел эффектным, но несуразным и даже издевательским – Костя только что вышел на замену, уже через пять секунд получил в штрафной мяч от Лескова, трижды мог ударить и забить, один раз отдать пас открывшемуся Гуле, однако вместо каждой возможности обвёл поочерёдно трёх защитников и вратаря, пока не очутился с мячом за ленточкой ворот. Затем, даже не глядя на арбитра или игроков, сразу же взял «круглого» из сетки и трусцой направился к центральной точке. Хотя торопиться было некуда – два гола разница, вялый соперник и единственная задача – победить. Поставил мяч на точку и застыл. Через полминуты, вдоволь нарадовавшись, подошли и заняли свои позиции остальные. Костю старались не замечать.
Арбитр дал свисток, и потекли последние минуты матча. «Плацкарт» выиграл у «Олигаза» – 2:0.
22-й тур
Юрий Петрович зашел в зал для пресс-конференций, нервно вздрогнув левым плечом. Этот зал всегда заставлял его плечо вздрагивать. Он уже чувствовал в воздухе сотню однотипных вопросов, которые висели здесь еще с прошлых конференций, висели и не падали уже несколько сотен лет подряд, хотя человек, который их сюда повесил, был давно предан забвению. Несколько игр Петрович в зал не заглядывал, отдавая почетно-нудную обязанность по взаимодействию со СМИ своему ассистенту. Но шеф, пиарщики, журналисты и невесть ещё кто требовали от Петровича личного появления. Как-никак связь с общественностью и ее просвещение – это приоритетная задача тренера, а не всякие там тренировки и прочая мелочь. Прогулы обходились немаленькими штрафами, и все же он знал, за что платит. Потому как с недавних пор интеллигентно общаться с журналистами (в одном конкретном лице) не любил, не умел и не хотел учиться, вследствие чего почти каждое посещение заканчивалось проблемами, что для команды стоило еще дороже. Задачу на этот раз облегчала белая полоса и Васильев, а значит, не приходилось искать оправданий и виновных в случившемся. Однако, усевшись за стол и увидев те самые хищные журналистские глазища заклятого друга-очкарика в первом ряду, с которым в прошлом году едва не возникла драка, Петрович понял: заклюют все равно, и белая полоса не спасет. Они чувствовали агрессию Петровича. Петрович чувствовал обиды за прошлое. Но ничего с собой не мог поделать. Любовь до гроба или нелюбовь одинаково постоянная и беспричинная. Он внутренне сжался, представил, что стоит на воротах, и приготовился к отражению мячей-вопросов.
– Юрий Петрович, ваша команда после невзрачного старта выдала серию из теперь уже 14 игр без поражений, в которую уместилась и серия из 10 побед подряд… – начал тот самый очкарик. Он всегда начинал первым. Петрович не знал, как это ему удается, и списывал на то, что очкарик купил право на первый вопрос или он ну очень авторитетен среди своих акул пера и микрофона.
– Всё правильно посчитал – молодец! – усмехнулся Петрович.
Очкарик недовольно скривился. Во-первых, его ловко перебил этот грубиян, несмотря на быстрый темп вопроса. Во-вторых, сразу вспомнился конфликт прошлого года, дорогой галстук, заляпанный потными руками этого лысого старика.
– Чем вы… – он попытался сохранить в голосе тот же официально-деловой тон, но уязвленность взяла верх, – объясните такую перемену?
– Ну как чем? В начале чемпионата команда играла квадратными мячами, а затем нам выдали круглые, – зал предупредительно хмыкнул (намекая: прибереги бородатые шуточки для вечерних пьяных посиделок): – А если серьезно, то команда нашла игру. Я попытался не мешать ей в этом. Слаженные действия во всех линиях. Упорные тренировки. Везение.
– А про Васильева что скажете? – спросил другой, более скромный и оттого, наверное, более приятный видом паренек.
– Молоток Васильев! Что еще сказать.
– До конца 8 туров. Как оцениваете свои шансы на финише?
– Математически оцениваю. Побеждаем в оставшихся играх, ждём осечек соперников.
– Вам не кажется, что с приходом Васильева ваш футбол стал примитивней? – не вытерпел и опять влез очкарик. Петрович мысленно плюнул на пропущенный от него мяч, опять же мысленно вышел из ворот, снял с журналиста очки, одной рукой смахнул с его тысячедолларового пиджака невидимые пылинки, другой вцепился в нос и сжимал пальцы до тех пор, пока стон очкарика не перерос в пронзительный визг, на фоне которого Петрович и начал:
– Смотрите. Согласен, Васильев забивает однообразно, если не сказать грубее. Но забивает? В начале сезона у нас этим занимался только левый защитник, и то через игру-две. Да, однообразно. Но ему дают это делать? Пожалуйста, мешайте, у других команд есть полный комплект обученных профи. Но не мешают. И вот что ещё – если бы у меня в каждой линии каждый игрок действовал бы так же примитивно – примитивно отбирал мяч, отдавал примитивные пасы, исполнял примитивные стандарты, но делал бы это, как Васильев, я был бы уже самым счастливым 10-кратным чемпионом. Но пока я, к сожалению, только 3-кратный.
