Пако Аррайя. Рам-Рам

Сергей Костин

Пако Аррайя. Рам-Рам

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Редактор: Лев Данилкин

Издатель: Павел Подкосов

Главный редактор: Татьяна Соловьёва

Руководитель проекта: Ирина Серёгина

Арт-директор: Юрий Буга

Корректоры: Татьяна Мёдингер, Лариса Татнинова

Верстка: Андрей Фоминов

Дизайн обложки: Дмитрий Черногаев

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© С. Костин, 2025

© Художественное оформление, макет. ООО «Альпина нон-фикшн», 2025

* * *

Часть первая

Тель-авив

1

Ее первые слова, обращенные ко мне без служебной надобности, были такие:

– Мне нравится только один тип мужчин. Высокий блондин с длинными волосами, очень мускулистый, с сильными руками и узкими бедрами. Просто имей в виду.

Я, если кто со мной еще не знаком, среднего роста – метр семьдесят пять, смуглый – я же наполовину испанец, волосы у меня очень темные, почти черные, но их в мои сорок семь лет становится все меньше и меньше, так что я их стригу совсем коротко. Культуристом меня тоже не назовешь, хотя я и стараюсь поддерживать свою телесную оболочку в форме.

Обидно? Нет, совсем – какой есть, такой есть! Я лишь пожал плечами, хотя желание зацепить меня, по-моему, было налицо. А я всего-то предложил Маше выпить чего-нибудь покрепче.

Мы с ней сидели рядом в салоне экономкласса: Маша у окна, я в проходе. Боинг израильской авиакомпании «Эль Аль» набрал высоту, и смуглая стюардесса с роскошными переливающимися, как в рекламе шампуня, волосами подкатила к нам свою тележку с напитками.

– Что будете пить?

– А что у вас есть? – проявил осмотрительность я.

– У нас есть всё!

В начале первого выпить мне обычно не хочется. Но после вчерашнего! Противоядие в виде принятого мною с утра пива радикально мое самочувствие не улучшило. Короче, сегодня в исключительном порядке рюмка была бы совсем не лишней. Однако прежде чем сделать заказ, не предусмотренный нашим контрактом с авиакомпанией, я, естественно, предложил сделать то же самое даме. Нормальный же вопрос! Вдруг она боится летать и глоток виски придется в самый раз? Тем более что мы с Машей изображаем мужа и жену, а познакомились с ней только вчера, и времени толком поговорить друг с другом у нас не было. И вот такая реакция.

С Машей мы разговаривали по-русски, так что стюардесса, пока моя спутница деликатно сообщала мне, что я никогда и не приближался к ее эталону мужской красоты, только выжидательно смотрела на нас с милой улыбкой. Она, в отличие от половины израильтян, родилась в Палестине и говорила, кроме иврита, только на английском.

Форма у бортпроводниц «Эль Аль» продумана. С одной стороны, предельно строгая: черный костюм с белой блузкой. Намек на максимальную, почти военную дисциплинированность работников компании, даже хасиды против такой цветовой гаммы не стали бы возражать. Но к этому прилагается шелковый шейный платок в сине-зеленых тонах. Подчеркивает женственность и намекает, мол, ничто человеческое нашим сотрудницам не чуждо, включая некоторое кокетство. Толково? Толково! Я прямо увидел совет директоров компании «Эль Аль», утверждающий эскизы формы: тучных сопящих умных евреев в кипах, сидящих за овальным столом. Но это во мне пары́ говорили. Я перестал пялиться на стюардессу и – чего-нибудь обжигающего правда хотелось – попросил граппу.

– Простите, граппы нет, – извиняясь, смешно сморщила нос стюардесса.

«Что, может, ограничиться пивом?» – спросил я свой организм, но голова и желудок дружно запротестовали.

– Хм! Что бы тогда попроще? Ну а текила?

Стюардесса расцвела. Мне была немедленно выдана маленькая, на рюмку, бутылочка «Хосе Куэрво», правда, серебряной – я-то предпочитаю золотую. Стюардесса, пока я расплачивался, продолжала улыбаться. Не просто дежурной улыбкой обслуживающего персонала, а вроде бы лично мне – их, наверное, этому специально обучают. Израильтянки из сефардов – привычные нам ашкенази совсем другого типа, хотя и среди них попадаются красотки, – часто бывают совершенно сногсшибательны. Вот и эта стюардесса была такая: с прямым носом, глубокими карими глазами и нежного изгиба губами, не тонкими и не слишком полными, не маленькими и не слишком большими – как я люблю.

А вот Маша-то точно была не в моем вкусе. Лицо у нее правильное, но какое-то мальчишеское: короткая, почти как у меня, стрижка ежиком, уши аккуратные, но немного торчат в стороны, глаза серо-голубые, очень светлые, без бархатного рельефа, знаете, как бывает на крыле бабочки? И вообще, какое-то в ней все угловатое: скулы выпирают, щеки чуть впалые, подбородок торчит вперед – нет в нем женственной мягкости. Фигура? Тоже вроде бы ладная: длинные ноги, грудь слегка, но все же выступает. При этом, опять же, Маша слишком поджарая, без искусительных округлостей и изгибов. И что, я тоже должен был заявить, что и она не в моем вкусе? По мне-то, и хорошо, что так, – лишние мысли не будут отвлекать от дела. Но сообщать ей об этом не обязательно: ничто не ранит людей так больно, как отсутствие сексуальной привлекательности или сомнение в ее наличии. Так что я сделал вид, будто и не заметил ее ничем не спровоцированный выпад: выпил залпом свою текилу и уткнулся в книгу. Учитывая предстоящее задание, я перед отлетом заскочил в «Барнз энд Нобл» рядом с домом, на Лексингтон-авеню, и купил там «Автобиографию йога» Йогананды.

Из Тель-Авива до Дели лететь около четырех часов. Вообще, когда вам предстоит работать в паре и тем более изображать супругов, хороший человеческий контакт необходим. Но нарываться на новые выпады я не стал. А всё, что Маша сказала мне до конца полета, было:

– Выпустишь меня?

Мы, хотя и были едва знакомы, обращались друг к другу, как полагается, на «ты».

Хотя нет! Возвращаясь на место, она мне сказала еще: «Прости». Так что это были три слова за остававшиеся три часа.

Я потому и предпочитаю работать один – или с давними партнерами типа Лешки Кудинова или того же Ромки. Но после памятной поездки в Афганистан, где я с моей полудюжиной языков оказался в положении глухонемого, Контора, заглаживая вину, решила непременно навязать мне в напарники человека, говорящего на хинди. Как будто моего английского в Индии будет недостаточно! Или как будто у меня там не будет других проблем, кроме как разбираться с капризами напарницы.

Ну ладно, всё по порядку.

2

Я прилетел в Тель-Авив из Нью-Йорка накануне рано утром. Лешка Кудинов с Машей ждали меня там уже сутки. А Ромка к тому моменту уже три дня как лежал в холодильнике делийского морга. Хотя нет – лучше начать с самого начала.

Итак, Ромка. Ромка Ляхов был фигурой заметной. Он был под два метра ростом, очень плотным – не атлетического сложения, а такой упитанный, мясистый. Лицом он удался не очень – нос крупный, глаза маленькие, глубоко посаженные, кожа бугристая. Говорил он неожиданно высоким для его комплекции голосом, со странными интонациями и поначалу даже производил впечатление человека заторможенного, чуть ли не умственно отсталого. Это если не прислушиваться к тому, что он говорил. Если прислушиваться, вы через считаные секунды забывали обо всех его странностях. Знаете такое выражение – «обаяние интеллекта»? Вот Ляхов был просто хрестоматийным примером.

Я сейчас пытаюсь вспомнить какой-нибудь эпизод, чтобы дать вам это почувствовать, но почему-то в голову не приходит ничего конкретного. Дело в том, что Ромка не был мастером чеканных формулировок или изречений а-ля Ларошфуко, а – я искренне верю в магию слова – именно они остаются в памяти. На самом деле он больше молчал и никогда не подавал коротких реплик. Он ждал, пока все выскажутся, то есть когда ситуация, которая в начале разговора каждому казалось ясной, запутывалась вконец. Это как наложить один на другой несколько слайдов одной местности, снятой разными фотоаппаратами с разными объективами и под немного разными углами. Каждый добавил свой слайд, и прозрачная картинка стала мутной и темной. Вот тогда все взгляды обращались к Ляхову, и он бросал свое обычное: «Можно теперь я тоже скажу?» И начинал своим высоким, почти срывающимся голосом, как будто он очень волновался, хотя взгляд его, спрятанный под козырек белесых бровей, оставался спокойным и уверенным. И это было, как если бы он все наши слайды подгонял один под другой: какой-то укрупнял, какой-то уменьшал, совмещал контуры, убирал случайное – и мутная картинка вдруг становилась резкой. И в том видении проблемы, которое становилось нашим общим, каждый и узнавал свой кадр, и признавал то, чего не видел раньше.

Из всех нас, двадцатилетних интеллигентных мальчиков, только в Ляхове читалось блестящее будущее. Начальник аналитического управления – это как минимум. А вообще – начальник разведки. Если не всей Конторы.

Мы втроем – Ромка, Лешка и я – проходили подготовку на закрытой даче в подмосковной Балашихе. Наш тогдашний куратор – бывший смершевец, коренастый, немногословный, хитрый, с непохожей на настоящую фамилией Иванов – называл нас «три мушкетера». Однако вместе с нами четвертой готовили и мою первую жену Риту. Когда я обратил внимание Иванова на это несоответствие, он только бросил: «Дюма вообще за скобкой оставил главного героя! Небось не глупее тебя был».

Лесная школа – будущий Институт имени Андропова – была по соседству с нашей дачей, но там готовили разведчиков, которым предстояло работать под прикрытием: в посольстве, в торгпредстве, корреспондентами… А из нас готовили нелегалов – людей с выдуманными биографиями и поддельными паспортами. Почему к нам затесался и Ромка? Было же ясно, что его работа, работа аналитика и руководителя сложных операций, – кабинетная. Наверное, потому что он сам этого хотел, а высокие начальники – которые прекрасно понимали, чего Ляхов стоит, – во имя того же блестящего будущего решили дать ему понюхать пороху. Чтобы он на своей шкуре знал, каково работать в поле.

Однако все получилось не так, как нам тогда виделось.

Рита погибла четыре года спустя в Сан-Франциско, я перебрался в Нью-Йорк, основал преуспевающее турагентство и женился на Джессике. Это я так легко, скороговоркой, об этом говорю. А на самом деле я от смерти Риты с детьми так и не оправился, и неизвестно, приду ли вообще когда-нибудь в норму.

Лешка Кудинов лет пятнадцать с успехом работал в разных странах, пока чуть не погорел в Лондоне, где судьба свела нас на одной операции. Так что теперь Лешку использовали на небольших разовых заданиях тоже под чужим именем – это называется «нелегал Центра».

Ромку же забросили в ФРГ под видом эмигранта по еврейской линии. Вряд ли он сам принадлежал к маленькому гонимому племени, хотя внешность у него была экзотической и подходила под любую более или менее восточную национальность. Просто тогда евреев в КГБ старались не брать. И это притом, что в золотой век советской разведки, между двумя войнами, евреев в ней было больше, чем сейчас в «Моссаде».

Однако после окончания подготовки Ляхов женился на профессорской дочке Лине Вольдман. Ее отец вел класс альта в Московской консерватории, но, несмотря на это, сама Лина училась на дирижерско-хоровом в Институте имени Гнесиных. В консерватории, как она считала, по ее специальности учиться было не у кого. Эта деталь, наверное, незначительна – я просто говорю всё, что помню, а про Лину я помню совсем немного. Короче, Ромка с Линой поженились, хотя особых нежностей между ними мы не наблюдали даже в их медовый месяц. Не буду врать – мы об этом с Ляховым никогда не говорили, – я не знаю, сыграла ли какую-либо роль в этом браке Контора. Если да, то снимаю шляпу – подобрать пару столь странному существу, как Ромка, было непросто. Разобраться в этом вопросе – если предположить, что он меня почему-либо вдруг бы заинтересовал, времени не было. Мы с Ритой уехали на Кубу, где нас готовили для заброски в США под видом кубинских диссидентов, а Ромка с Линой, значит, якобы эмигрировали по еврейской линии.

Официально в Израиль, но до него они тогда не доехали. С перевалочного пункта в Вене они перебрались в Германию, в Ганновер, – тоже не знаю, насколько во всем этом участвовала Контора. Возможно, и участвовала. Немецкий у Ромки был блестящий: отец у него был военным, и он дважды лет по пять жил в ГДР и ходил сначала в немецкий детский сад, а потом в немецкую школу. В Ганновере Ляхов – он оканчивал юридический – устроился в адвокатскую контору: поначалу по найму, но очень скоро стал партнером. Кстати сказать, в той же самой адвокатской конторе – я видел ее: белый особнячок в ряду таких же аккуратных городских вилл напротив лесопарка – работал поверенный по имени Герхард Шрёдер, ну, пока его не избрали канцлером ФРГ. Не знаю, опять же, насколько это было совпадением или же и здесь прошлась рука Конторы. Да и вообще, я не уверен, что Шрёдер работал там одновременно с Ромкой, но сам факт любопытен.

Ромка сломался после августа 91-го. Для меня распад СССР, смена строя и чистка КГБ прошли как-то стороной. Я тогда уже ощущал себя американцем. Конечно, если бы Рита с детьми были живы, мое отношение, наверное, было бы другим. Но к тому времени я был женат на американке, у нас рос Бобби, Контора дергала меня все реже, и я даже надеялся, что со всеми революционными потрясениями такую незначительность, как я, вообще оставят в покое. А Ляхов был ближе к Москве, с началом перестройки стал часто гонять туда по адвокатским делам и принимал всё близко к сердцу.

Короче, зимой 92-го, сразу после ликвидации СССР, Ромка – он тогда уже был подполковником и имел с полдюжины разных наград – попросился в отставку. Контора таких вещей не приветствует: люди, сто раз проверенные и потому доверенные, знают очень много и остаются на службе до конца своих дней. Ляхова вызвали в Лес, уговаривали, его принял сам Примаков, но наш друг проявил непреклонность, которая для людей, хорошо его знающих, неожиданностью не была. В общем, его отпустили.

А дальше он с женой предпринял шаги, которые в Конторе не поняли, и у меня по этому поводу был целый ряд разговоров с нашим общим куратором Эсквайром. Ромка с Линой продали свой загородный дом под Ганновером и перебрались в Израиль. Зачем нужно было из благополучной страны уезжать в окопы? Вопрос! Вопрос не только для меня. Контора подозревала, что Ромку перевербовал «Моссад». Я же убеждал Эсквайра, что Ляхов просто заметал следы. Они с Линой сохранили немецкое гражданство, так что они всегда могли уехать со своей, уже третьей по счету, родины, режим в которой местами успешно соревновался с советским. Однако объединение Германии и открытие архивов Штази – а Ромке пришлось участвовать в одной, а может, и не в одной операции совместно с разведкой ГДР – висели над ним как дамоклов меч. Многопроцессорный компьютер, каким был Ляхов, не мог не просчитать этот риск.

Хотя, возможно, ближе к истине, как в итоге часто получается, все же был не верящий в человеческие чувства, хотя и отнюдь не лишенный их, Эсквайр. Иначе вряд ли четыре дня назад Ромку нашли бы застреленным в одной задрипанной гостиничке Старого Дели.

3

Знаете, о чем я думаю, когда знаю, что скоро снова увижу Лешку Кудинова? Это глупо, но я предвкушаю, как мы с ним напьемся! Лешка, наверное, мой единственный оставшийся друг в этой жизни. Я не говорю про мою жену Джессику, а также про ее маму, Пэгги, с которой у нас душевная, духовная, интеллектуальная и эстетическая близость почти такая же. Я не говорю про мою маму, которая живет в закрытом дачном поселке под Москвой и с которой мы видимся раз в год-два. Я не говорю про кучу моих симпатичных знакомых, интеллигентных и не очень, не только в Нью-Йорке, но и разбросанных по всему миру. Это всего лишь знакомые и приятели. Я не говорю про женщин, с которыми я был близок – хотя, как правило, коротко. Все эти люди обо мне чего-то не знают – в сущности, не знают главного. И это включая мою теперешнюю жену. Так что какая-то часть меня всегда настороже и готова вскочить, как вскакивает без тени сна в глазу только что мирно посапывавший пес.

А Лешка знает обо мне всё. Мы видимся с ним раз в пару лет, но с ним я могу целиком быть самим собой. Пить нам с ним, в общем-то, необязательно – если смысл этого процесса состоит в том, чтобы постепенно снимать запоры и стопоры с собственного сознания. Даже встретившись после двух-трех лет разлуки, мы с ходу оказываемся в точке расставания, как если бы кто-то из нас просто выходил за сигаретами. Зачем тогда мы с ним непременно напиваемся? А бог его знает.

Но момент этот я предвкушаю. И когда со мной связывается Контора, я всегда надеюсь, что судьба снова сведет нас с Кудиновым.

С тех пор как уже лет двадцать меня курирует Эсквайр, обращение со мной предельно обходительное.

Они однажды знаете что учудили? Это было уже после смерти Риты и детей, я только-только перебрался в Нью-Йорк. Я вышел однажды из дома – я снимал крохотную квартирку из единственной длинной, как кусок коридора, комнаты около Геральд-сквер – и обнаружил на стене напротив косой крест, нарисованный розовым мелом. Это означало, что в мою ячейку в камере хранения на Пенсильванском вокзале что-то положили. Я, естественно, сразу пошел проверить. Так вот, в боковом отделении моей сумки я обнаружил авиабилет в Западный Берлин через Франкфурт. Мол, садись, как велено, на самолет и лети, дальнейшие инструкции получишь, когда мы сочтем нужным!

Я, хотя и занимал тогда одну из низших ступеней иерархии – я был, наверное, старшим лейтенантом или капитаном, – находился в таком состоянии, что чем хуже, тем лучше. Так что я не только никуда не полетел, но и перестал отвечать на вызовы Конторы. Пусть ищут себе других шестерок! Кончилось это тем, что ко мне отрядили Лешку Кудинова. Помню, как сейчас, мы в тот раз надрались с ним в японском ресторане где-то в районе Бродвея и 40-х улиц, выпив десятка полтора кувшинчиков с очень быстро остывающим саке. Что он потом устроил в Москве, я не знаю, но мне сменили куратора – тогда-то и появился Эсквайр – и перевели на мой счет уже второе по счету «наследство», на которое я открыл свое турагентство для очень состоятельных людей Departures Unlimited.

С тех пор то ли потому, что Эсквайр (я про себя зову его Бородавочником – у него по лицу рассеяно несколько крупных и очень крупных родинок) – другой человек, то ли просто надо один раз непременно взбрыкнуть, чтобы тебя уважали, но Контора ведет себя по отношению ко мне с предельным политесом.

С моим нью-йоркским связным Драганом мы встречаемся очень просто. Драгана я перетащил в Нью-Йорк после моей самой трагической операции в Югославии в 1994 году, когда погиб мой главный учитель в жизни Петр Ильич Некрасов. Драган – серб из Черногории, который, в сущности, спас мне жизнь. Это отдельная история, я ее как-нибудь обязательно расскажу. А пока вот чем мне удалось ему отплатить.

Я послал Драгану спонсорский вызов – он жил тогда у брата в Белграде, – и ему за пару месяцев оформили американскую визу. Работу моему спасителю я присмотрел уже давно. Но… Но тогда я должен сначала рассказать про наш дом.

Мы с Джессикой и нашим сыном Бобби живем на 86-й Восточной улице, почти на углу Пятой авеню. До Центрального парка идти буквально минуту – мы там выгуливаем нашего кокера Мистера Куилпа. Несмотря на фешенебельность квартала и соседей-миллионеров, наше восемнадцатиэтажное здание, построенное в 1923 году, достаточно скромное. В нем раньше была гостиница, а потом ее купили другие люди и перестроили под доходный дом. Однако гостиничная архитектура дает себя знать – это настоящий лабиринт, ориентироваться в котором можно лишь благодаря инструкциям жильцов. И все равно в этих урбанистических джунглях из трехсот пятидесяти квартир иногда встречались заблудившиеся сограждане или забредшие с улицы наркоманы. Кончилось это тем, что на восьмом этаже изнасиловали сорокапятилетнюю мать троих детей. Тогда-то я и предложил воспользоваться услугами сербов. И теперь у нас в доме полный порядок, как в Форт-Ноксе. Посетителя не только не пустят дальше холла, но, не получив полной информации, оттуда и не выпустят.

Ну вот пример. Одному знакомому японцу, заехавшему за мной, чтобы вместе отправиться по делам в Филадельфию, пришло в голову, по национальной традиции, запечатлеть фасад нашего дома на видеокамеру. Из подъезда немедленно выскочил привратник – это был не Драган, а один из его теперь уже семи или восьми родственников и друзей. Несмотря на то что японец объяснил невинность своих намерений и назвал мое имя – имя всеобщего благодетеля изгнанных из родных домов славян, – он под угрозой немедленного вызова полиции, а до тех пор насильственного задержания был препровожден в холл. Задержись я на пару минут, разбираться мне пришлось бы уже с дежурным патрулем. И притом, что жильцы постоянно сталкиваются с такими законами военного времени, никто и не думает роптать, особенно после 11 сентября. Жесткий порядок предпочитают либертарианскому хаосу даже пацифисты, правозащитники и представители сексуальных меньшинств – а в нашем доме живут и те, и другие, и третьи.

Короче, эра порядка на территории одного дома установилась как раз с приездом моего Драгана. Конечно, такая самодеятельность вызвала в Конторе множество возмущенных криков. Подумайте только: глубоко законспирированный нелегал оформил вызов в Штаты нашего же агента и устроил его на работу в собственном доме! Понятно, этот агент спас ему жизнь, но его же уже наградили за это орденом Мужества. Даже Бородавочник при очередной встрече в Москве пробурчал что-то о гипертрофированном чувстве благодарности. Однако мне без труда удалось убедить его, что, даже если кто-то из нас двоих попадет под подозрение, столь открытый и официально подтвержденный контакт вряд ли станут проверять всерьез. Это тот случай, когда очевидная глупость срабатывает лучше самых изощренных интеллектуальных комбинаций.

Но все это – опять предыстория. Это потому что я вспомнил про Драгана. Так вот, три дня назад он позвонил снизу и сказал, что готов подняться и заменить прокладку в кране – а эти сербы, как многие свежие эмигранты, мастера на все руки. Драган поднялся – я в квартире был один – и, поскольку кран и не думал течь, просто дал мне свою флешку. Я тоже недавно приобрел себе такую штучку, которую молодежь носит на шее и в которой хранится вся ваша жизнь: и тексты, и программы, и фотографии, и даже любимая музыка. Я скачал в свой ноутбук предназначенный мне файл и стер его с флешки – не только из каталога, но и физически. По общеславянской традиции, несмотря на столь же робкие, сколь и лицемерные протесты Драгана, я налил ему рюмку граппы: ракия (которой тот же Драган меня и снабжает) у меня кончилась. Пришлось налить и себе тоже: иначе это могло бы выглядеть покровительственно и высокомерно. Мы торжественно, с осознанным чувством солидарности всех славян, выпили за здоровье друг друга, и Драган откланялся.

А я развернул закриптованный файл и прочел следующее: «Выхухоль убита в Нью-Дели. В случае согласия провести расследование. Встреча с Джойсом в Тель-Авиве во вторник. Сообщите рейс обычным порядком».

Выхухоль – это кодовое имя Ромки. Здесь опять напрашивается отступление. Псевдонимы мы выбирали себе сами. Ромка предложил для себя Кашалот – он на свою комплекцию смотрел с юмором. Однако общее правило такое – кличка ни в коем случае не должна отражать реальность. Если где-то расшифруют имя Старик – это на самом деле непременно окажется молодой человек. С возрастом, если он не перестанет быть агентом, его кодовое имя поменяют. Или если агент по профессии архитектор, его назовут Садовник или Проктолог, но даже не Художник. Так что Кашалота предложили заменить на зверя помельче, и так Ромка придумал себе другое странное прозвище: Выхухоль. Нас всех это сначала немного коробило, но потом привыкли.