Этажи

Домофоны, отгороженность, всё нарастающая подозрительность жильцов друг к другу, неприязнь даже к ближайшим соседям – всё это появится позже. Тогда, в моем детстве логовые ветра свободно вторгались в подъезды и всё было нараспашку: мальчишки, жившие в нашей башне, как и чужаки, наведывавшиеся порезвиться на этажах, постигали на ее высоте горизонтальность и вертикальность мира – физические законы, действовавшие в этих плоскостях. Страшно ли тебе заглянуть вниз? Хватит ли у тебя духу хотя бы чуть-чуть приподняться на парапете – провести ладонью по глади собственного небытия? И что бы ты дал за то, чтобы пробраться на крышу? Заветная дверь, ведущая туда с четырнадцатого, – вернее, не ведущая, а много-много лет угрюмо преграждающая туда дорогу, – всегда закрыта, всегда на замке, но всё же…

Подвижные, нахальные, задиристые мальчишки цинично использовали этажи, чтобы проверять мир – и себя в нем – на прочность. Говорят, всё стерпит бумага, но то же самое можно сказать и про закон тяготения, не правда ли? Он охотно демонстрировал мальчишкам свою силу (или бессилие?), властно (и в то же время покорно) принимая всё, что они хотели сбросить вниз.

До сих пор перед глазами эти юные лица, прекрасно помню эти имена…

Маленький Русик (пятый этаж) выглядывал со своего балкона, а хулиганистый, хитрый Мороз, живший на первом, дразнил его, стоя на площадке: угости, мол, меня помидором! (Мороз откуда-то выведал, что у Русика дома появились помидоры, и притом весьма недурные.) Доверчивый Русик бросил ему помидор – для него это была игра, да почему бы и не исполнить просьбу старшего мальчика? Неугомонный, насмешливый Мороз потребовал еще. А потом – еще и еще. Добрый, но легко уязвимый Русик быстро осерчал – устроил Морозу и его дружкам настоящий помидорный обстрел; те, галдя, успешно уворачивались от несильных и неточных бросков, производимых слабой, совсем еще не тренированной, неопытной рукой.

Вечером вернулись с работы родители Русика. Окровавленная площадка сразу поселила в их душе смутную тревогу. Худшие опасения подтвердились: после осмотра балкона стало ясно, что помидоры исчезли, и Русику здорово досталось. Тяжела была отцовская рука!

В наших кругах история эта получила широкое распространение: заливаясь хохотом, Мороз и его приспешники любили похвастать своей проказой; иные, впрочем, оставались равнодушными. Помидоры? Ха! Кого этим удивишь! Бывали случаи и повеселее: кто-то с балкона мочился, кто-то, экспериментируя, отправлял в страшный путь всякую живность: черепаху – выдержит ли панцирь? кошку – приземлится ли на лапы? она же, говорят, всегда приземляется… В бросании пластмассовых бутылок, наполненных водой, многажды участвовал и я: все ведь поднимались ко мне на четырнадцатый этаж.

Выше, кажется, ничего и нет – только крыша да небо. Мальчишки много дурачились, а я становился сосредоточенным. Для них это было увлекательное, шумное путешествие в одну из чужих точек в вертикальной плоскости – и только. Для меня же это была еще и дорога домой.

Казалось бы, я столько раз проделывал этот путь, что должен был изучить его досконально. Но нет, мне, например, до сих пор неизвестно, сколько секунд нужно потратить, чтобы подняться с первого этажа на четырнадцатый. Более того, в детстве у меня возникало ощущение, что время от времени лифт едет чуть дольше обычного – пусть на какую-то сотую, я всё равно это чувствовал. Затаив дыхание, я размышлял, где я окажусь, когда его своевольные двери наконец откроются? выпустит ли он меня вообще или я вечно буду мчаться по направлению к загадочной космической бездне? (У космоса всюду бездна – вверху, внизу…)

Я слышал, что кое-кто у нас производил замеры – просто ради интереса, в сущности весьма пустого и тщеславного. У меня самого не было в то время не то что секундомера – даже обычных часов. Но дело было даже не в отсутствии технических приспособлений; просто для меня существовало своеобразное табу: я не дерзал измерить неизмеримое, непостижимое, необъятное…

Дверь, ведущая на общий балкон четырнадцатого этажа, вся была испещрена надписями – кто-то пользовался ручкой, кто-то (реже) фломастером, кто-то оставлял послания ножом или (чаще) ключом от собственной квартиры. Несомненно, дверь играла роль социальных сетей – во времена, когда об интернете никто и не слыхивал. Там признавались в любви – почти без надежды, что объект обожания прочтет и оценит. Там делились философскими размышлениями и поэтическими озарениями. Там сквернословили (и это было чистое искусство!) – без страха наказания или хотя бы порицания. Там сводили счеты (искусство уже нечистое) – с тайным желанием, чтобы оппонент ответил и включился в диалог. «Мироновы – лохи и лохушки», – написал Мороз, а Мирон, его закадычный приятель, не преминул ответить, старательно – и в то же время коряво – исправив: «Морозовы – лохи и лохушки».

Наконец, там просто шутили: «Температура за бортом – -35 градусов». Именно эта фраза была моей любимой.

Увы, недавно на этажах сделали косметический ремонт: перекрасили, отштукатурили. Замазали и нашу легендарную дверь: священные письмена моего детства безвозвратно исчезли. Сохранились они только в моей памяти, как и восхитительный полет туго наполненной водой баклажки. Через считанные секунды она превращается в мокрое пятно на асфальте. Такова, наверное, и вся наша жизнь – во всей красоте и уродстве: сначала стремительный полет, а потом – вдребезги…

*      *      *      *      *

Вечером

Должен отметить нечто важное: сегодня со мной что-то произошло. От волнения, трепета я немного дрожу – но стараюсь держать себя в руках.

Редкий случай: мое внутреннее событие – радостное. Что же могло меня так воодушевить, что, с одной стороны, меня потрясывает, а с другой – я весь притаился? (Как будто берегу – от посторонних глаз – за пазухой стакан с волшебной водой – немыслимо пролить, потерять даже каплю!)

Конечно, творчество (предчувствие меня не обмануло). Едва я серьезно занялся тем, ради чего я и затеял этот, казалось бы, странный, на сторонний взгляд скучный и даже откровенно глупый двухнедельный отпуск в четырех стенах в городе (да еще и летом!), как случился прорыв – долгожданный и неожиданный одновременно.

Страшно вспомнить, сколько раз подбирался я к этому тексту – со всех сторон, казалось, перепробовав всевозможные способы, и мытьем, и катаньем. Ничего путного не выходило, хотя замысел возник у меня уже много лет назад. Я долго бился над ним, а потом плюнул – переключился на множество других сочинений, удачных и неудачных в той или иной степени; а впрочем, как обычно, подавляющее большинство из них я не завершил и до ума не довел. И вот самый главный, желанный замысел сам пожаловал ко мне из каких-то заоблачных сфер. Видимо, правы те, кто выделяет в творческом процессе несколько специфических стадий; и я не перестаю удивляться невероятным свойствам моего мозга! Сколько яростных – рациональных – атак я предпринял; до сегодняшнего дня я считал их безуспешными, а оказалось, что всё это было не зря. Не зря: идеи упали в широченное, плодородное, неисследованное 90-процентное поле бессознательного, долго вызревали там – и внезапно вернулись в рациональную часть мозга в виде озарения. Да, озарение!

Любопытно, что с реализацией собственных творческих замыслов я доселе никогда не спешил. Отчего это? Разве только от лености? Мне кажется, я часто довольствуюсь тем, что зародилось в моей голове, в теории, в прекрасных мысленных эмпиреях – а уж воплощать это на практике, на пошлой земле… Пфф! Не царское это, право, дело. В конце концов, это и вправду может подождать.

А всё вот почему. Сегодня утром, достав старый толковый словарь, я наконец проделал одну волнительную операцию, задуманную давным-давно, еще в детстве. Сбылись худшие опасения: я убедился в зыбкости нашего мышления или, по крайней мере, в значительном несовершенстве его словесного выражения. А скорее всего – и в том, и в другом. Я ведь так и знал, что либо увязну в бесконечных словообразованиях, слабо отражающих сущее и не слишком приближающих к его разгадке, либо буду уведен по кругу.

Первым я нашел слово, которое в последнее время звучит в моей голове едва ли не чаще всего: космос – мир, вселенная. Я полез узнавать, что же такое мир. Мироздание, – ответил мне словарь. А под мирозданием, как оказалось, подразумевается вселенная, а под вселенной… мироздание, как нетрудно было догадаться.

Конечно, одной этой попыткой я не ограничился. Я постарался уяснить для себя, что же такое человек – я, человек вообще, любое мыслящее существо, которое пытается определить свое месте в мире, вселенной, космосе – или как это лучше назвать? «Человек – живое существо…», прочитал я. Стал искать слово «существо». Первое значение: «Преимущественно со словом живой – то, что существует». А существовать – то же, что жить. А жить – находиться в процессе жизни, существовать, терпеливо объяснял мне словарь.

Существование – жизнь, бытие. Бытие – существование, реальность. Реальность – объективно существующее явление. Вот он – предательский лабиринт! Словарь вовлек меня в насмешливую, неспешную, тягомотную, словно карточный пьяница, игру… Игру мысли? Воистину – мысли, ибо, думаю, только мысль способна на это безумие.

Точно! Самое главное: что же такое мысль?! Ответ: мышление. А мышление – способность рассуждать, мыслить; свойство человека. Словом: для самых упрямых, недоверчивых, въедливых.

Я жил в предвкушении Тайны, которая откроется мне. Я думал, что погружусь в глубины бытия, а вместо этого увидел, что все наши представления о жизни являются рыхлыми, сыпучими, не опирающимися ни на что, кроме самих себя, и всё – песок… Какой вывод должен я сделать? Получается, единственное, на что мы можем уповать, что абсолютно правдиво и не нуждается для своего существования ни в каких условиях, это смерть. Но ведь это жизнь – что-то, а смерть, как считается, как раз ничто… Или всё наоборот? Я запутался.

Я жадно схватился за страницы, чтобы узнать, как определяется смерть, но… смерти я и не нашел. Выяснилось, что советский словарь не знает, что такое смерть. По крайней мере, не рекомендует своим читателям интересоваться этой темой, предпочитая отмалчиваться.

Наконец, последним, что меня заинтересовало, было слово «Бог». Им, по религиозным верованиям, оказалось верховное существо, будто бы стоящее над миром или управляющее им. И дальше – классика жанра: мол, идеей бога пользуются господствующие классы, для которых она служит орудием угнетения трудящихся масс… Это тоже было ожидаемо. И это было уже даже не смешно. Я захлопнул словарь – мне вдруг стало тоскливо и так неуютно, что я даже поежился. Знобкая рябь пробежала у меня по спине.

Слова, слова и еще раз слова – неужто они так бессильны?!

*      *      *      *      *

Не состоявшись как художник, я переключился на палеонтологию. Испытывая теплые чувства к животным существующим, я заинтересовался и животными вымершими. Не знаю, в какой момент родители уловили эту мою новую страсть: сколько я себя помню, я всегда был окружен энциклопедиями о динозаврах. Некоторые из них были действительно весьма талантливыми (например, моя самая первая – «Что было до нашей эры»), некоторые, как я сейчас понимаю, шаблонными, повторяющими – на разные лады – одну и ту же скупую, поверхностную информацию; но в детстве я был не столь разборчив. Доходило до того, что на каждый праздник – будь то день рождения или Новый год – мне дарили, по сути, только одно – энциклопедии о динозаврах. Подарок этот считался вариантом беспроигрышным, самым простым и очевидным – он неизменно имел успех, и проблема выбора перед взрослыми не стояла. А всё, наверное, потому, что я сдуру заявил, что я даже не знаю, что еще можно желать, кроме книги… С одной стороны, звучит так наивно; с другой – книга и вправду никогда не бывает лишней; она гораздо лучше всевозможных безделушек, которые нам так часто дарят и которые, чего греха таить, дарим порой и мы.

Крошечное неудовольствие выразил я, помню, только однажды: когда одна из тетушек вручила мне издевательски тощую книжечку (и рисунки там были отвратными) со смехотворным названием: «ВСЁ о динозаврах».

– Так что больше тебе такие книги дарить не будем, – нахально сказала она и рассмеялась.

Хотя я и был довольно мал, я не сомневался, что уместить всё о моих удивительных, любимых динозаврах в жалкой «брошюре» решительно невозможно. На тетушку я обиделся и нисколько ей не поверил – я жаждал большего.

Итак, я выбрал себе будущую профессию – палеонтолога, о чем с гордостью сообщил родителям.

– Чтобы быть палеонтологом, надо постоянно отправляться в походы, терпеть лишения, жить в палатке… – скептически заметила мама, совершенно меня огорошив. – Выдержишь ли ты всё это?

Зря она так сказала: вопрос можно было поставить иначе – облечь его в форму более мягкую, приемлемую для меня тогдашнего, да и, пожалуй, во многом меня нынешнего. Лучше бы мама деликатно объяснила мне, какие качества необходимы для настоящего ученого, работающего в сложных полевых условиях. Этот подход был бы куда конструктивнее. Но мягкость и деликатность не ее конек; она привыкла высказываться резко – и в данном случае, мне кажется, это было не совсем уместно. Да, конечно, порой полезно взглянуть на дело и себя в нем трезво; но часто требуется нечто другое, обтекаемое, а подобного рода прямота идет во вред. Мне она повредила уж точно: робкий, ранимый, я расстроился и испугался. Уж мама-то не могла не знать особенностей моего характера!

После этого во мне зародились сомнение, – кажется, это слово употребляю я постоянно, – неуверенность в себе, и я был еще слишком слаб, чтобы этому противостоять. Крепко задумавшись, я понял, что я действительно слишком зависим от комфорта – я с детства был сугубо городским жителем, теоретиком, а не практиком, как любил повторять отец. Систематизировать, каталогизировать, оперировать мыслью – но отнюдь не работать руками…

Впрочем, если мама на меня и повлияла, то, уверен, только косвенно. Самое удивительное, что позже – но всё еще будучи ребенком, – я сам пришел к выводу, что самому «добывать материал» мне вовсе не обязательно, да просто не нужно: ископаемые останки пусть находят другие – я же буду их описывать, выдвигать гипотезы, строить теории, то есть делать открытия скорее не в подлунном мире, а в сфере небесной…

Прошли годы, детское увлечение давно улетучилось. Что от него осталось, так это энциклопедии, которые занимают несколько полок в книжном шкафу в моей комнате, и когда я сейчас смотрю на них, в душе моей потихоньку рождаются теплые, радужные чувства, сопоставимые с тем самым сокровенным, что испытал я в детстве.

Дача была у нас недолго – пришлось продать. Помню, когда мы туда наведывались, я иногда любил повозиться на грядках. Охотно, по собственной инициативе подметал листья: неспешно сгребал их в одну кучу, а потом надевал перчатки и сваливал в контейнер для органических отходов. С любовью, тщательно, аккуратно собирал ягоду (смородину, клубнику, малину, вишню). С меньшим желанием – но мама настаивала – обрывал облепиху. Мне нравилась эта тихая, спокойная, монотонная работа: мышцы работали в заданном темпе, я же мог сконцентрироваться на другом излюбленном движении – движении мысли.

Однажды отец объявил войну кленам – двум большим деревьям, которые росли у нас на участке и которые вздумали беспрерывно размножаться. Повсюду были разбросаны их споры, кое-где выросли еще хрупкие и в то же время уверенно стоящие на земле деревца, а уж бойкому, кустившемуся молодняку не было числа. У отца появились глобальные планы по обустройству участка, и бесконтрольное распространение кленов в них категорически не вписывалось. Отец показал мне, как выглядит кленовый лист – научил, что его невозможно спутать ни с какой другой растительностью, – и дал мне в руки секатор. Сам же вооружился топориком.

Так я принял активное участие в геноциде кленов в пределах наших восьми соток. Душа моя нестерпимо ныла: я чувствовал себя извергом и убийцей. С другой стороны, этот горький опыт принес мне определенную пользу – тоже, впрочем, сомнительную: сопоставив с конкретной реальностью доселе отвлеченную информацию о естественном отборе, почерпнутую из энциклопедий, я снова остро ощутил жестокость и несовершенство мира. Даже если бы мы не объявили им, в сущности, бессмысленную войну, подавляющее большинство молодых клеников ни за что достигло бы таких внушительных размеров, как их родители. На ограниченной территории они сгубили бы друг друга в беспощадной борьбе за пространство, за почвенные соки, за солнце… Этот случай – один из многих; но именно в такие моменты врожденное гармоническое мировосприятие давало трещину, в которую стремительно проникали два страшных, изворотливых подземных гада – разочарование в мире и ужас перед ним.

Сейчас я лишь констатирую, что с годами трагический разлад рос во мне неуклонно и что я уже никогда не смогу его преодолеть.

Конечно, с тяжелым, подвижническим трудом палеонтологов моя дачная возня имела совсем мало общего. Мне представлялись суровые, героические люди, которые, превозмогая изнурительный песочный ветер, испытывая колоссальное напряжение, раскапывают где-то в пустыне или полупустыне драгоценные следы далекого прошлого – то, что по невероятному стечению обстоятельств не обратилось в прах за миллионы лет. Нервозными ночами они почти не спят, коротая время в палатках, где подкрепляются сваренной в котелке похлебкой, а днем – от зари до заката – усиленно работают лопатой. Потом берутся за специальные кисточки и, когда сердце клокочет от умиления и торжества, дрожащими от усталости руками с огромной осторожностью извлекают новый, прекрасно сохранившийся скелет диплодока, или тираннозавра-рекса, или даже паразауролофа – моего любимого «ужасного ящера».

Динозавры были, конечно, вне конкуренции, но и другие вымершие животные (трилобиты, саблезубые тигры, мамонты) вызывали у меня живой интерес. Вместе взятые, мои энциклопедии, весь этот корпус научно-популярных текстов для детей, стали для меня Библией юного материалиста.

Недавно мне в руки попалась прекрасно изданная книга современного ученого-биолога – весьма уважаемого, заслуженного специалиста, чуть ли не крупнейшего в своей сфере. Поначалу я читал с огромным удовольствием, пока не наткнулся в его повествовании на одно обидное, даже оскорбительное для меня местечко. Ладно, ничего, сделал вид, что проглотил, пропустил, а потом – бац!.. – мне влетела уже конкретная оплеуха. Ощущение не из приятных. Может быть, по необычайной доброте душевной я стерпел бы и это, но ведь потом последовала еще одна, и еще, и еще… Этот хваленый доктор наук, циничный профессор, упивающийся своими знаниями, – по его словам, самыми прогрессивными, – нисколько не боясь оскорбить мои «религиозные чувства», холодно, методично развенчивал заблуждения, встречающиеся на страницах столь дорогого мне Священного Писания. В частности, он поведал мне, что если раньше считалось, что знаменитый археоптерикс – переходная форма от рептилии к птице, то ныне палеонтологи склоняются к мысли, что динозавры и птицы, имея общего предка, развивались всё-таки обособленно. Милый моему сердцу археоптерикс оказался всего лишь тупиковой ветвью эволюции – нынешние птицы произошли вовсе не от него! Свыкнуться с этим крайне непросто: я ведь воспитан на том, что археоптерикс – прародитель птиц. Увы! Тряся взъерошенной в процессе сегодняшних творческих потуг головой, я с ужасом думаю, какие еще ошеломительные открытия сделает наука в ближайшем будущем, на моем веку, – и неужели многое (если не всё) из того, во что я свято верил, окажется несостоятельным, ошибочным, нелепым?!

ЭТАЖ ДВЕНАДЦАТЫЙ

Много лет – вместе с авторами энциклопедий – я пытался понять причину исчезновения динозавров. Внимательно вчитывался в предлагаемые мне гипотезы, наиболее яркой среди которых было, конечно, падение метеорита. Этот образ покорил мое юное сознание поэтичностью и трагизмом – слепая сила, пришедшая из космоса, положила конец владычеству великолепных исполинов! Только повзрослев и давно уже обретя другие увлечения, я внезапно понял, какой слабой, примитивной, топорной была эта версия. Почему вымерли одни лишь динозавры, а развитие жизни не прервалось? Вслед за падением метеорита пришла еще одна беда – ледниковый период? Пусть так, ледники действительно наступали (в отличие от метеорита, глобально повлиявшего на судьбы Земли, это-то учеными вполне доказано), посуровевший климат явно встал всем теплолюбивым тропическим жителям поперек горла. Но даже это меня теперь не убеждает – в частности, после того, как я узнал об опасности любой гипертрофии. Гигантизм является закономерным развитием видов и до определенных пор служит залогом их успешности: травоядным, чем они крупнее, легче защищаться от хищников, хищникам, в свою очередь, легче атаковать травоядных – по мере того, как крупнее становятся и они сами. Вот это диалектика! Но в конечном счете внушительные размеры идут во зло. Чудовищно огромные динозавры просто проиграли конкуренцию тогда совсем крохотным, но по природе своей более совершенным формам жизни – теплокровным. Только и всего! Прозаично – но весьма правдиво. Тем более что и вымерли-то не все – например, сверстники динозавров крокодилы (такие же, в сущности, динозавры) преспокойно сохранились до наших дней.

В зале стоит большой (почти вдвое больше того, что в моей комнате) шкаф с книгами, туго набитый чуть не в три ряда. Мечтая соприкоснуться с великой Тайной, я часто разбирал, рассматривал, изучал его содержимое. Меня всё больше привлекала русская и зарубежная классика; я знакомился с ней «слоями». Сначала меня интересовали книги одного порядка, затем – другого. Нередко то, что поначалу находилось на периферии моего внимания, со временем перемещалось в самый центр – становилось властителем моих дум; и наоборот – то, что очаровывало, теряло со временем свое волшебство.

Поначалу я ограничивался тем, что стояло на видном месте, на переднем крае; потом же полюбил «зарываться» в шкаф всё глубже – с желанием разыскать там подлинное сокровище. Меня манило то, что скрыто от непосвященных глаз, что не доступно первому, поверхностному восприятию. Видимо, именно тогда сложилось у меня особое отношение к творчеству; вернее, я сформулировал для себя его истинный смысл – как мучительное, но неминуемое движение к Откровению. Уверен, что многие из тех, кто величают себя «писателями», не согласившись со мной, дали бы совсем другое определение – но для меня дело обстоит именно так. Человеку, которому под тридцать, быть может, непростительны остатки юношеского максимализма – оппоненты, недоброжелатели мои наверняка с ухмылкой указали бы мне на них, – но на меньшее я не согласен.

Однажды я представил, что книга, содержащая все тайны Вселенной, дающая ответ на неразрешимые противоречия бытия, возможно, уже написана. Я вообразил, что она стоит себе, никем не замеченная, не понятая, в обычном, вечно пыльном шкафу, в рядовой, непримечательной квартире в какой-нибудь многоэтажке. Схоронилась себе в глубине полок, пока беспокойная рука немного странного, чрезвычайно впечатлительного мальчика – о таких говорят: «чудо в перьях», или – «не от мира сего», – не достанет ее оттуда и не предъявит миру страшную правду о нем.

Быть может, это совсем тоненькая, тщедушная книжка, вышедшая крохотным тиражом в каком-нибудь провинциальном городе. Не стоит тратить силы на то, чтобы отыскать концы, – всё будет напрасно. Автор наверняка пропал – как сквозь землю провалился! Его имя – псевдоним, анаграмма, мистификация – существовал ли он вовсе? То же самое – с издательством. Официально – юридическое лицо, давно обанкротившееся и погребенное в недрах бюрократической системы. Верстальщики, корректоры, технические редактора, типографщики – все они, словно призраки, давно сгинувшие, растворившееся в беспробудной тьме. Еще вероятнее – самиздат, не оставивший после себя ни единого отчетливого отпечатка. Плодом богатого – и отчасти больного – воображения покажется и сама эта книга: можно будет усомниться, что я действительно держу ее в руках…

Ну да, это лишь наивная детская игра, фантазия, доставшаяся мне в наследство от далекого, невозвратимого прошлого; и всё же мне кажется, что я по-прежнему ищу ее, эту книгу. Впрочем, кое-что за эти годы коренным образом изменилось: в глубине души я мечтаю только об одном: чтобы такую книгу написал я сам.

*      *      *      *      *

Мне кажется, за последнее время я сильно изменился, повзрослел, во многом я даже стал значительно лучше себя прежнего, – но, в отличие от остальных людей, с которыми произошла та же метаморфоза, я не слишком радуюсь этому. Я понимаю, что, как и у любого живого существа, у меня есть, в сущности, только прошлое – настоящее зыбко, а будущее грозит не прийти вовсе, постоянно приближая свою роковую границу. Так что по-настоящему – всей душой – я радуюсь только тому, что у меня уже было – счастливому детству и прочим радостным моментам. Тому, что было, да уже прошло. Не случайно даже совсем недавнее прошлое – события, которые я, помнится, воспринимал в «настоящем времени» безо всякого восторга, – теперь окрашивается для меня в исключительно светлые, ностальгические тона. Детство же – этот утраченный рай – для меня и вовсе свято, а даже в ближайшее будущее я привык смотреть со сдержанным пессимизмом.