Этажи

Так и мотаюсь я с кухни в зал, из зала – на кухню, размышляя о проклятии всех теплокровных. То ли дело рептилия, например змея – заглотила добычу (целиком, не разжевывая), заползла к себе в нору и сидит там много дней, переваривая, словно в состоянии анабиоза! Понятно, что в точности такой же жизни не хочется; теплокровные во главе с человеком потому и захватили планету, что обзавелись постоянной температурой тела и получили огромный простор для творчества. Однако постоянная активность – не только мышц, но и в первую очередь управляющего этими мышцами мозга, – требует постоянной же подпитки. Чтобы сохранить в нашей «печи» пламя на желанной отметке в 36 и 6, необходимо постоянно подбрасывать в топку дровишки, и всякий, кому вручную приходилось поддерживать огонь, подтвердит, как это трудно. Словом, нелегко живется холостяку, не имеющему средств содержать кухарку, особенно такому творческому, привередливому и изнеженному, как я.

Я всё чаще задумываюсь о том, чтобы стать вегетарианцем, – и всё же по-прежнему покорно и с большим удовольствием потребляю мясо. Слишком велика сила привычки – да и где найти белковые заменители, как отыскать столько бобов, которые, как говорят, могут отказ от мяса компенсировать? Человек давно уже вознесся на вершину пищевой цепочки – а я не могу принимать этот мир, где всё построено на убийстве, умерщвлении, где либо ты сожрешь – либо сожрут тебя (счастливые исключения в виде симбиозов – встречаются редко). Да, таков, наверное, жестокий закон природы – но цивилизованный человек считает себя выше природы, не правда ли? Не принимаю умом, в теории – а на деле опрометью бегу в мясной магазин за курочкой, свининкой, говядиной… Как только подумаю о том, что такое «животноводческое хозяйство», скотобойня – меня всего передергивает, выворачивает, и я презираю себя за слабоволие, пустословие… Недавно обсуждал этот вопрос с отцом; даже он, как и все, предлагает мне не заморачиваться, не принимать близко к сердцу. Впрочем, он привел один интересный аргумент: сказал, что, по моей логике, нельзя даже воду пить – ибо в воде существуют микроорганизмы, которых мы, получается, тоже обильно уничтожаем таким образом. Но это, конечно, казуистика: помнится, я ему ответил, что для начала нам следует разобраться с высшими организмами – перестать убивать для ублажения своего желудка сначала их, а потом уж просветленное, избавившееся от своего плотоядного свинства человечество наверняка задумается и о микроорганизмах. Один фантаст писал в своей антиутопии о том, что в рацион людей далекого будущего будет входить только нефтяная пища; смысл в это вкладывался негативный – как символ тотального отрыва от «естественной», живой жизни, которой жили предки. А мне, напротив, видится здесь нечто позитивное: не лучше ли нефтяная пища, чем постоянные убийства живых существ?

*      *      *      *      *

Всё детство я промучился с зубами. Сначала думал, что хуже этого – зубной боли – быть ничего не может. Зубная оболочка была у меня такой же тонкой, как и все другие покровы – и тела, и души: чуть что, образовывалась дырка.

Только однажды мне удалось спастись, не прибегая к помощи врачей: я прилег на щеку, на стороне которой тупой болью ныл зуб, – и отключился. Проснувшись, я с удивлением обнаружил, что боль прошла. При этом я вздрогнул от испуга, что от одной только этой мысли – от мысли о зубной боли и о том, что она может вернуться, – зубная боль, словно по мановению волшебной палочки злокозненного волшебника, действительно вернется. Я вздрогнул, испугался – всё мое естество переместилось на мгновение в тот зуб, который недавно болел, сконцентрировалось там. Я прислушивался – но боль, слава богу, не появлялась. И я отгонял от себя дурные мысли.

Но это был, пожалуй, единственный счастливый случай. Всё остальное время – тоскливое и тревожное просиживание в очередях в поликлиниках, куда то и дело водил меня папа: можно сказать, я был там постоянным клиентом. Женщин-стоматологов я не любил и боялся. И всякий раз, когда они просили меня открыть рот и начинали исследовать мои несчастные зубки, я почему-то пристально следил за их губами – и замечал у них во рту зубы отвратительно серые, кривые. И это меня поражало – почему у самих стоматологов всегда такие плохие зубы?

Некоторые женщины были мягкие, добрые. Однажды я расплакался прямо в стоматологическом кресле – я был тогда совсем маленький; и врачиха, пытаясь меня успокоить, подружиться со мной, дала мне 50 рублей – со словами, чтобы я потом купил себе мороженое. При этом каким-то боковым зрением я видел, как стоявший позади моего кресла папа, смущенный, незаметно протягивает женщине те самые 50 рублей – чтобы я не сомневался, что это именно она мне дала, а не папа. Как же это было трогательно! Я всё это заметил, но смысл ситуации понял гораздо позже. При этом войти со мной в контакт той женщине так и не удалось: я был слишком несговорчивый, капризный, плаксивый…

Но большинство стоматологов – женщины, конечно, чрезвычайно строгие. А как еще вести себя с такими трусами, как я? Однажды мне необходимо было вырвать целых два зуба, и не молочных – уже коренных. Я готов был упасть в обморок. С грехом пополам от одного «лишнего» зуба меня всё же избавили. Я ревел в коридоре – через какое-то время должны были расправиться и со вторым. Помню, врачиха выглянула из кабинета и сказала мне примерно следующее: «Ну, давай, иди сюда – покончим твои мучения!» Мне оставалось потерпеть совсем немного – однако я бился в припадках. Отец меня пожалел, дал слабину – и мы ушли. Стоматологу он сказал, что тот второй зуб, который надо было еще удалить, ибо он мешал нормальному росту других зубов, я буду время от времени «подталкивать» черенком зубной щетки – чтобы придать ему нужное направление. Ну да, конечно. Ничего этого я не делал – или, по крайней мере, не помогло. В результате у меня началось искривление…

А я-то думал, повторюсь, что хуже зубной боли быть ничего не может. Но в итоге, только когда я вылечил все зубы и когда пришлось заняться их выпрямлением, я понял, какой может быть настоящая мука. Пластинки, скобы, потом – брекеты, на нижних и верхних зубах одновременно; господи, как же я от всего этого настрадался – и физически, и психологически! Железяки стягивали зубы, царапали мне губы, в них постоянно застревали куски еды; и, когда я говорил с кем-то посторонним – на улице ли, в школе, – я часто просто шевелил губами, боясь их разомкнуть, открыть рот, ибо стеснялся этого своего уродства.

«Пшикалки» с неприятным холодным воздухом, уколы для замораживания десен, стальные «ковырялки», устройства для сверления, «цемент» для установки пломб, временных и постоянных, – весь этот стоматологический инструментарий составлял кошмар моих детских лет. Навсегда запомнилось: я в детском садике, всех нас, детей, зовут на обед, но есть я не могу, ибо страдаю от тоненькой, назойливой зубной боли. Часто, когда зубы болели на одной стороне, я приноравливался жевать исключительно на другой, но в тот раз – о ужас! – болело на обеих сторонах, так что, по сути, я не мог жевать вообще. А на обед, как назло, давали гречку – с этими бесчисленными маленькими крупинками невозможно было справиться, все они как будто норовили попасть мне на больные места. Оставалось глотать так – особо не жуя. Вечером я жаловался папе: мы ужинали втроем на кухне, но есть я по-прежнему не мог – на этот раз на гарнир были макароны. Усталый после работы, сидя в своей любимой позе – выставив вперед и обхватив правое колено, папа потребовал, чтобы я не раскисал, и показал мне, как можно жевать… передними зубами. Но ведь это – резцы и клыки, для жевания они не предназначены! Всё это казалось мне форменным издевательством…

На следующий день мы пошли в поликлинику. И вот так я всё время маялся.

*      *      *      *      *

В верхней части улицы – детская библиотека (несмотря на повсеместное распространение интернета, она, к счастью, существует до сих пор). Ее окна разрисованы персонажами отечественных мультфильмов. Я был ее частым гостем, и одно из посещений навеки отпечаталось в моей памяти…

Лето: безмятежная пора. Надо ли говорить, что именно это время года, отмеченное самыми длительными каникулами, любил я больше всего. Как и, наверное, все дети, я с нетерпением ждал окончания занятий в школе, но – в отличие от остальных – мечтал не об увлекательных поездках, не о деревенском раздолье и не об оголтелых приключениях, которые сорванцы умудрялись находить даже в городе, никуда не уезжая. Мне просто нравилось находиться наедине со своими мыслями, быть предоставленным самому себе – вне каких-либо обязательств, ограничений; быть не обремененным расписанием уроков, домашними заданиями, контрольными… И это восхитительное ощущение тоже никогда больше не повторится: я иду из библиотеки домой, предвкушая знакомство с очаровательной книгой, которую я буду читать на балконе; вся улица, весь мой маленький и в то же время нескончаемый мир вокруг зеленеет и искрится на солнце. Впереди виднеется дом, сплошь родные места, в которых я без труда сориентируюсь, даже если окажусь с завязанными глазами. Я в полной безопасности, и ныне почти забытое чувство счастья (сейчас я не могу рассчитывать и на его крупицу) переполняет меня до самых краев.

*      *      *      *      *

Не хочется думать о плохом и неизбежном, но эти проклятые мысли преследуют меня повсеместно – в самых темных лестничных закутках, в лифтах, на всех этажах моего сознания, по которому я блуждаю.

Как отвратителен мир и как примитивны мы, люди, его мнимые властелины! Все мы карабкаемся по скользкой и грязной карьерной лестнице, отталкивая локтями конкурентов; в свободное от этого непременного, обязательного процесса время – едим, испражняемся, занимаемся любовью, нянчим детей… Неужели только этим и исчерпывается жизнь – однообразная, никчемная, бессмысленная?

Что впереди? Всё больше морщин и седых волос, неуклонное ухудшение зрения, ослабление внутренних органов, тотальное старение организма… Собственные похороны, которые я не увижу, плач родных, который не услышу, страдания близких, которые не почувствую. Только смерть, разложение, сырая земля…

Но, может быть, самое страшное, что может случиться, – это если этот мир окончательно меня доконает, и во мне не останется ничего светлого, чистого, что было во мне прежде – или что еще по-прежнему остается.

Это отвратительное бытие исковеркало мое сознание. И теперь мое сознание, искалеченное бытием, требует реванша – жаждет деформировать бытие.

Да, я конечен. Я смертен. И смерть моя близка. В сущности, я уже мертв. Меня нет сейчас. А в масштабах этой огромной, бесконечной Вселенной меня и вовсе не было никогда. А раз так, то о каком будущем можно говорить? Будущего нет. Завтра не сулит мне ничего хорошего.

Завтра может быть только смерть.

И я уже даже толком не помню, как и когда пришел я к осознанию этого ужасного, не оставляющего никакой надежды парадокса жизни. Наверное, это случилось именно в мегаполисе. Перед глазами – толпы людей в метро. С усталостью, остервенением и злобой врываются они в вагоны поездов… С утра спешат на работу, вечером – тем же путем – возвращаются с работы домой. И так день за днем. Так они обеспечивают себе выживание, а некоторые даже накапливают деньжонок, чтобы раз в году слетать в Таиланд.

И вот однажды мне стало смешно и противно оттого, что люди так стремятся дожить до завтра! Они делают всё возможное и невозможное, идут на любые ухищрения, подлость, обман… Совершают зло, грызут и убивают друг друга. И всё ради того, чтобы для них наступило такое желанное, а на самом деле бессмысленнейшее завтра.

Да, конечно, люди, как и все животные, наделены инстинктом самосохранения. Поэтому мы так радуемся, когда на столе у нас много еды, когда испытываем мы это сладостное чувство набитого живота, насыщения. Значит, мы как минимум доживем до завтра! Люди тратят столько сил, чтобы спастись от врагов, чтобы не умереть от голода и холода сегодня, – но лишь, получается, для того, чтобы это произошло с ними завтра…

Разве я не прав? Разве я не схватил самую суть, разве я извратил что-то?..

В детстве я был бессмертным – потому что о смерти не думал. Теперь, увы, мне не вернуть то благостное состояние легкости, ибо я навек отравлен ядом того, что величают жизнью… Правда, и в те благословенные времена меня терзали проблемы, которые казались мне значительными, серьезными. С какой же радостью я взял бы их взамен тех трудностей, которые есть у меня сейчас! Конечно, мне скажут, что и нынешние мои проблемы, в сущности, ерунда по сравнению с тем, что могло бы быть и с чем имеют дело другие. С этим я абсолютно согласен: худшее еще впереди. Но разве кому-то лучше от осознания этой горькой истины? Существовать становится всё более тяжко.

ЭТАЖ ПЯТЫЙ

Я не сразу привык ко всем этим многочисленным подленьким эвфемизмам мира взрослых. Например, когда говорят про «хорошую работу», имеют в виду хорошую зарплату. Как добываются «приличные» деньги – не столь важно. Это уже, знаете, лирика, дело несущественное. Сама по себе работа никого не интересует – ни завистников, ни тех, кто эту «хорошую работу» имеет. Недаром великие умы, философы и писатели прошлого называли физический труд проклятием человечества. Да и почему только физический? Правильнее сказать – любой труд. Работа в офисе вроде бы и непыльная, серьезные физические усилия прикладываешь только при отстукивании на клавиатуре – а всё равно ведь устаешь, проклинаешь всё вокруг. К работе подавляющее большинство относится негативно, с разной степенью отторжения – от простого недолюбливания до порой лютой ненависти. И как только человек заикается о том, что он, дескать, «любит свою работу», – он, как правило, комплексует, как бы извиняется, стелет себе в глазах окружающих соломку. Значит, работа-то у него не совсем «хорошая», то есть не высокооплачиваемая. А еще в таких случаях говорят: «Я работаю по специальности!» Говорят с болезненной гордостью и плохо скрываемым вызовом. А беда в том, что денежек мало…

Интересно, что думали и думают обо мне друзья? Я понимаю, что глобально им, конечно, наплевать, но всё же: как реагируют они внутренне на мое странное поведение, мое затворничество? Какие чувства я в них рождаю – недоумение, осуждение, отторжение, неприязнь? Признать это они не захотят, ибо это станет моей великой привилегией, но всё дело в том, что я не такой, как все, и поэтому я изгой – непонятый, неоцененный, нелюбимый. Какое-то время назад я еще пытался уверить других и себя (это было нелепым самообманом), что я вместе со всеми: детский сад, школа, университет – львиную долю моей жизни вокруг меня были шум и суета, и мне казалось (или я делал вид), что я участвую во всеобщем процессе. Но иллюзии эти давно отброшены: нет, я был не вместе, а просто где-то рядом, и я всегда был один.

Вообще-то я люблю одиночество – мне нужно много времени, чтобы заниматься творчеством, предаваться мечтаниям. Помню, какое блаженство испытал я, когда в начальной школе (в каком же классе я учился – втором, первом?!) у нас как-то отменили уроки, а я еще и приболел… Или нет, не так: я приболел, и потому родители разрешили мне не ходить сегодня в школу – мне нужно было только заглянуть туда, чтобы отдать учительнице какую-то работу. Признаюсь: у меня были силы, чтобы остаться, но… очень уж я стремился домой – хотел воспользоваться возможностью побыть одному. И я вот я в своей комнате и могу никуда не спешить, делать, что хочу, просто отдыхать. Боже, какой я был маленький и как же мне было хорошо!

Но всего должно быть в меру – а моего одиночества давно уже чересчур много. И так хочется разделить с кем-то думы, горести и радости…

29 августа, четверг

С бешеным, вымотанным дыханием выскочил я из маленького лифта: ловцы засекли меня, и страх быть пойманным, дурманя еще холодную голову, гнал меня в затемненные лестничные пролеты, где я надеялся спрятаться, сбить с толку моих преследователей и перейти к новой комбинации – запасному плану под литерой «Б». Но когда я выбежал на балкон, я остолбенел: плотная, мутная пелена тумана, похожего на пленку вскипевшего молока, окутала чытернадцатиэтажку и весь наш двор. Относительно хорошо видны были лишь площадка, лестницы на нулевой ярус, а насколько далеко простерся этот покров на северо-запад, в сторону большого города, разобрать я не мог – видимость была прескверная, я едва различал контуры двух ближайших домов.

Мы прекратили демонов, хотя впору было бы продолжить игру на улице (куда и высыпали мальчишки), перебегая в этом тревожном тумане, словно бледные призраки, от зарослей кустарника до котельной, от наших многочисленных пригорков до подъезда и так далее.

*      *      *      *      *

Я вдруг подумал, как было бы здорово обзавестись сверхспособностями – именно в сфере творчества, об остальных сферах я не смею и мечтать. И тут же возразил себе, что никакая волшебная прививка мне ничего не даст: я уже не буду собой, а стану кем-то другим. С другой стороны (я возвратился к защите первоначальной мысли), пусть допинг, но разве плохо было бы удесятерить мой талант, работоспособность… Но потом я опять не согласился, напомнив себе, что гениальность (а волнует меня именно она) порой обратно пропорциональна «писучести» ремесленников, клепающих свои «произведения», которые похожи на живой труп; не связана она напрямую даже с талантом. Гениальность – это нечто совсем иное, то, что всегда приходит изнутри – из собственных глубин, если только они у человека наличествуют.

Всерьез заинтересовавшись космосом, я стал много рассуждать о невозможности осмыслить необъятное; ну вот, силюсь представить я далекие, почти фантастические небесные тела, находящиеся где-то на периферии Солнечной системы (наука знает о них совсем мало, ибо наблюдают их на грани возможностей современных телескопов и прочих технических достижений цивилизации), а лежу сейчас в своей комнате, и мне кажется, что на самом деле ничего этого и не существует. Всё это, наверное, вымысел, морок, плод воспаленного воображения, а реален только я, и эта комната, и эти шторы, и потолок…

Великие ученые, философы и писатели, титаны мысли, подлинные гении задолго до меня задавались примерно теми же мучительными вопросами о Космосе, Жизни и Смерти, о боли и страдании – и умирали, так и не найдя разгадку.

В молодости в тебе всё кипит и клокочет, и хочется по-толстовски воскликнуть с негодованием, метая молнии: «Как это так – я, и умру?!» Но вот что страшно: идут годы, и ты как-то понемногу смиряешься с собственной смертностью.

Засыпая, я отчего-то подумал… вернее, буквально почувствовал, что в космосе, должно быть, темно – несмотря на наличие бесчисленного множества ярчайших и невероятно горячих солнц, – в космосе, несомненно, ужасно холодно и жутко темно.

*      *      *      *      *

Мне кажется, я был создан для другого, уникального мира, а попал в этот, убогий, и теперь всю жизнь мучаюсь несоответствием между заложенными в меня ожиданиями, предчувствиями чего-то принципиально иного, с одной стороны, и жестокой, не оставляющей даже лучика надежды реальности – с другой. И все в один голос твердят мне: «Ничего не поделаешь, так устроен этот мир». Или: «Другим-то сейчас гораздо хуже, чем тебе, а у тебя, в сущности, всё хорошо, так что не ной, не жалуйся». Или: «Дальше – будет еще хуже». И что, неужели вся эта отвратительная белиберда – средство примириться с сущим, лучший рецепт, изобретенный многовековым опытом человечества?

Иными словами: я не могу свыкнуться с тем, что живу в этом измерении, вернее, не могу понять, почему живу именно в этом, хотя мог бы, наверное, в другом. Я задаюсь вопросом, почему я не вода, не камень… Или, может, на самом деле я – всё, в том числе и вода, и камень, и воздух, и солнечные лучи? Вольюсь ли я и вправду в некое единое целое – или…?

Вычитал на досуге одну нерадостную новость. На самом деле их, этих нерадостных новостей, конечно, гораздо больше; собственно говоря, почти всякая новость – именно со знаком минус. Недаром говорят, что самая добрая новость – это отсутствие новостей… Но даже не в этом дело: основной поток известий меня, к счастью, минует, ибо бренной, суетной повседневностью, общественно-политической жизнью я почти не интересуюсь. Но эта-то новость была глобальной, и только она и могла меня заинтересовать. В одном авторитетном сетевом издании написали, что наша Вселенная, судя по всему, умирает. К такому выводу, основываясь на каких-то свежих расчетах, пришел ряд астрофизиков. Они, дескать, вычислили, что еще несколько миллиардов лет назад в ближайших к нам галактиках энергии содержалось в несколько раз больше. То есть всемирное угасание – налицо.

Не знаю, отчего я расстроился. Все мы потихоньку умираем – умирает и вся Вселенная… Это, в конце концов, в высшей степени логично, как ни страшно сказать – закономерно. Да и чего я мог бы ожидать? А главное, к моему скоротечному существованию это вроде бы не имеет никакого отношения – зачем мне переживать, что случится со Вселенной, скажем, через несколько миллиардов лет? Протянуть бы еще хоть сколько-то здесь, на Земле, в своем ветхом, ничтожном мирке… А вот поди ж ты – расстроился!

*      *      *      *      *

Однажды папа привел меня на сеанс катания на машинках – детишки ездили там вокруг клумбы, сделанной из мягких разноцветных шин. При ударе этот окруженный шинами цветник играл роль амортизатора, что увеличивало безопасность. Всё было хорошо, мило, пристойно, но, не сделав, кажется, и двух кругов, я заскучал: все двигались в одном направлении, бездумно, с одинаковой скоростью. С какой бы силой ни нажимал я на педаль, машинка моя не ехала быстрее – двигалась всё в том же унылом темпе, таком же, как и у остальных. Помню, кто-то из родителей подсказывал своему малышу: если хочешь обогнать кого-то, проехать быстрее, держись максимально близко к клумбе – окружность там меньше, меньше расстояние, которое нужно преодолеть, а следовательно, при постоянной, одинаковой у всех скорости, только так можно сделать круг за меньшее время. Ну да: один, другой, третий… а дальше что? Разве мог бы устроить меня такой ничтожный, компромиссный вариант? К тому же – там всё время была толкучка, и лезть в нее мне совершенно не хотелось.

Тогда меня осенила прекрасная и, как казалось мне, совершенно разумная, очевидная мысль: зачем ехать так же, как все? Кто сказал, что все должны двигаться в одну сторону? Почему, наконец, я не могу поехать в обратную? Нисколько не сомневаясь, я развернулся и… поехал всем наперекор. Как ни странно, проблем на дороге у меня не возникло – никто со мною не столкнулся, никто вообще не попадался. Возможно, все немного очумели – были так же ошарашены, как ошарашен в душе и я. Несколько секунд я ехал спокойно, пока не услышал резкий, тревожный возглас спохватившегося папы (не знаю, что он делал всё это время; наверное, курил в сторонке, приглядывая за мной одним глазом): «Ну ты куда! В обратную сторону, сынок!»

На этом это мое воспоминание почему-то обрывается. Ну а что тут еще скажешь: с самого детства – я такой вот оригинальный… Я никогда не ходил вместе со всеми по кругу, а если какое-то время по каким-то причинам и приходилось, то я глубоко страдал от этого и ждал малейшей возможности, чтобы вырваться; в основном же я всегда двигался против – против обыденного жизненного распорядка, против часовой стрелки отлаженного механизма нашего проклятого мироустройства.

*      *      *      *      *

Я очень просил, чтобы мне дали средство, которое поможет мне заснуть. Однажды, когда я в очередной раз пожаловался, что мне не спится, папа, очевидно, не выдержал и сказал мне неожиданно жестко: «Лучшее средство – это труд». Трудился я действительно мало. Прозябал дома в каких-то неясных мечтах, а скорее – в ничегонеделании; надо было гулять, заниматься спортом… но всё это тогда было не для меня. Папа был абсолютно прав – а я обиделся: я уже привык, что меня излишне жалеют, и готов был хлюпать по любому поводу. Таблетка под названием «труд», которую предложил мне отец, не устраивала меня категорически – я жаждал средства куда более простого и легкого. Выпил лекарство – и погрузился в сладостный сон безо всяких проблем.

Словом, чтобы не нарваться на «оскорбление» с трудом, просить надо было настойчиво – капать родителям на мозги, клянчить; почти шантажировать. Но меня уверяли, что таблетки, волшебным образом способной одарить меня сном, – не существует. «А как же в фильмах, – визгливо возражал я, – приставили человеку платок к носу – и он моментально обмяк, вырубился!» Мама после этих моих слов была почти в обмороке: она всё боялась, что я как-нибудь пристращусь к наркотикам или чему-то подобному… Папа же, кажется, решил меня проучить: предложил мне пойти в мою комнату и лечь – лечь на живот. Сказал, что сделает мне укол. Обещал, что я даже не замечу. Как ни странно, я согласился. Но укол оказался не только унизительным, но и болезненным; мне крайне не понравилось, и я даже расплакался. Самое ужасное, что укол не помог: я по-прежнему не мог заснуть и лежал обиженный, разъяренный.