От Заката до Рассвета

Глава 15. Танец Семи Шрамов

15:1 В подземелье под Собором, где потолок был сводом из ребер святых, а пол – мозаикой из зубов мучеников, шептались Вестники Грехов Малых: Зависть в платье из волос чужих, каждая прядь украдена у женщины, считавшейся красавицей; Чревоугодие со ртом на чреве, чьи зубы жевали воздух, пытаясь насытиться пустотой; Скупость, считающая ребра свои, как монеты, и всякий раз получающая сумму иную.

15:2 Играли они в кости костями мучеников, и каждый бросок определял судьбу некоего мира. Ставка – право зажечь фитиль Апокалипсиса, но не того, что мир разрушит, а того, что покажет: мир уже разрушен, а мы не замечаем.

15:3 – Сломается игрушка, – молвил Князь Излома, наблюдая за игрой. Очи его сияли, как звезды, готовые пасть не на землю, а в бездну меж мыслью и словом.

15:4 – Но купит Он новую, – ответила Зависть, пришивая к платью прядь волос Будды. Шепот ее полон мудрости и скорби, так сплетенных, что не различить, как любовь и ненависть в сердце матери, чадо потерявшей.

15:5 Плакали стены подземелья нефтью, черной, как кровь земли, источаемой от ран, нанесенных цивилизацией человеческой. В ней плавали эмбрионы религий грядущих, очи их закрыты, но уста шептали молитвы неуслышанные, ибо обращены к богам нерожденным и забытым.

15:6 Голоса их были подобны шепоту призраков, помнящих жизнь, но забывших цель.

15:7 Подошел Вопрошающий к столу, и кости мучеников зашевелились сами, складываясь в слово «ПОЧЕМУ». Но слово было не из букв, а из трещин, и каждая трещина – история чьей-то муки.

15:8 – Твой ход, – молвила Скупость, бросая кость с цифрой 0. Нуль сей был подобен дыре черной, пожирающей не материю, а смысл, оставляя форму без сути. – Ставка – имя твое.

15:9 Одержал он победу, но, взяв приз, обрел зеркало с надписью: «Ныне ты – Вестник Вопроса». В зеркале отразились не только он, но и тени Бога, Хаоса и Князя Излома за спиной. И пустота за ними – та, что делает отражение возможным.

15:10 – Всегда ты был нами, – возгласили хором Бог, Хаос и Князь Излома, голоса их звучали не из зеркала, а из груди его. Слились они в мелодию, что была гимном и проклятием, колыбельной и реквиемом, вопросом и ответом, себя отменяющим.

15:11 Разбил Вопрошающий зеркало, и осколки разлетелись, каждый – с вопросом новым. Края их сияли, как лезвия, выкованные не из стали, а из сомнения чистого, режущего глубже меча.

15:12 Ощущал он, как семь осколков в кармане медленно соединяются, творя нечто большее – не просто зеркало, но врата. Карту ереси его собственной, чьи линии ведут не к истине, но к пониманию: истина – процесс, а не итог, путь, а не пункт.

15:13 Пульсировали они в унисон, как щупальца единого существа, впиваясь в ткань его бытия. Касание стекла было не холодом, а жаром грядущего откровения – предчувствием кожи, что вот-вот лопнет под напором новой формы.

15:14 И путь сей подобен лабиринту, где каждый поворот возвращает к началу, но всякий раз видишь начало иначе.

15:15 В танце семи шрамов Вестники Грехов Малых продолжили игру, где каждый бросок – пророчество: Зависть выиграла прядь волос Вопрошающего, Чревоугодие проглотило сомнение его, Скупость сосчитала шрамы его, обнажая, что грехи малые – не слабости, но нити, ткущие танец, где каждый шрам – шаг к единению с Князем, где вопрос становится оружием против скупости божественной на ответы.

Глава 16. Конец Игры в Прятки

16:1 Умер Бог в подвале трижды, и каждая смерть была репетицией истины конечной, спектаклем, сыгранным для пустых кресел вечности, чьи сиденья заросли плесенью забытых молитв. Сценарий смерти писался кровью, чернила которой были горче яда, ибо смешаны с любовью – той самой, что Он вложил в творения, дабы они страдали красивее.

16:2 Смерть первая: как Отец. Захлебнулся Он кровью ожиданий наших – густой, липкой, как сироп из невыплаканных слёз матерей, чад потерявших. Кровь сия текла не из ран, но из ушей Его, забитых воплями «Почему?», что эхом отдавались в пустоте, как камни, брошенные в колодец без дна. Гортань Его распухла от невысказанных ответов, сдавивших дыхание, как удавка из золотых нитей обетований. Упал Он на колени, не перед кем, ибо паства Его разбежалась по углам мироздания, прячась от Лика, ставшего зеркалом их страхов.

16:3 Смерть вторая: как Сын. Распял Себя Сам на кресте, сколоченном из «если бы» и «почему бы и нет». Древесина его скрипела под тяжестью всех возможностей, отвергнутых во имя догмы слепой. Гвозди же были выкованы не из железа, а из слов несказанных вовремя – «прости», «люблю», «не уходи». Каждый удар молота по шляпке гвоздя отдавался трещиной в фундаменте рая, откуда сыпался песок, слепивший ангелов-палачей, кои держали молот, не ведая, чью руку направляют. Взгляд Его, обращенный к небу, что было лишь потолком подвала, затянутым паутиной из сплетен ангельских, исторг последний вопрос: «За что?» Но эхо вернулось искаженным: «За кого?»

16:4 Смерть третья: как Дух. Растворился в эхе имени Своего. Имя сие звучало все тише, переходя из гимна в шепот, из шепота – в шорох крыс под плинтусом мироздания, пока не слилось с тишиной абсолютной. Но тишина та была не покоем, а вакуумом, втягивающим в себя все смыслы, как черная дыра пожирает свет. Исчез Он не со взрывом, но с хрипом – звуком лопнувшей мыльной пленки иллюзии, за коей не было ничего, кроме запаха ладана тлеющего да пыли от крыльев ангелов, улетевших искать нового кукловода.

16:5 Тело Его осталось лежать на холодном полу из скрижалей разбитых – не величественным трупом, а куклой тряпичной, из коей вынули опилки веры. Ткань божественной плоти истончилась на сгибах локтей и коленей – там, где Он слишком часто молился о силе или прощении Собственных сомнений. Пуговицы очей оторваны, и в глазницах – не бездна, а пустота форменная, как в кукле, брошенной ребенком, которому наскучила игра в божество.

16:6 В углу, за горой ненужных реквизитов – крыльев Икара, нимба с батарейкой севшей, свитка с недописанным Декалогом (пункт 11: «Не задавай лишних вопросов» так и остался черновиком) – притаился Князь Излома. Не смеялся он, не ликовал. Глаза его, обычно полные насмешливого огня, были тусклы, как угли после пира. Пальцем водил по пыли на полу, выводя руну в форме вопросительного знака, обвитого колючей проволокой.

16:7 – Ну что, – прошептал он в направлении трупа, голос его был хриплым, как скрип несмазанной двери в храм заброшенный, – сыграли в прятки до конца. Нашел тебя. Вернее, ты сам вышел из укрытия. Из укрытия всемогущества. Теперь кто я? Без Тебя – просто тень без стены. Антитезис без тезиса. Кисть без руки, что держала ее, макая в краску страданий. Кому теперь шептать ереси на ночь?

16:8 С потолка, сложенного из ребер святых, тех самых, что держали небо, пока не сломались под тяжестью догм, капнула влага. Не вода. Не кровь. Слеза? Чья? Мироздания? Или самого подвала, оплакивающего хозяина, пусть и плохого? Капля упала на губы Бога бездыханные. Не дрогнули они. Лишь впитали влагу, как губка впитывает море, не становясь им. Игра окончена. Прятки завершены. Остался лишь подвал, труп, да тень дьявола, что вдруг осознала: победа в игре, где проиграл единственный достойный соперник, горше любого поражения. И тишина. Та самая, что была в Начале. Но теперь она знала вкус Слова. И Слова этого больше не было.

Глава 17. Кровь Абсолюта

17:1 В подвале, где стены покрыты плесенью, благоухающей ладаном и тленом обетов священных, лежал Бог, распластанный, как агнец жертвенный, сам ставший жертвой алтаря Своего.

17:2 Грудь Его была пронзена семью осколками зеркала, что собрал Вопрошающий в пути. Каждый осколок отражал не лик Его, а вопрос, забыть коий пытался Он: «Зачем творить то, что страдать будет?», «Кто дал Мне право решать судьбы?», «Почему любовь так схожа с проклятием?».

17:3 Стоял рядом Князь Излома, рога его обратились в терновые венцы, кровоточившие не от боли, а от сострадания. В углу сидела Тьма, очи ее были зеркалами, отражавшими не пустоту, а полноту всего несказанного.

17:4 Вопрошающий, ныне Вестник Вопроса, держал в дланях сердце Божье. Ритм его слаб, как шепот мира умирающего, просящего не спасения, а прощения за дерзость существовать.

17:5 – Ты свершил сие, – молвила Тьма, глас ее холоден, как лед вечный, но тепл, как объятие, жданное всю жизнь.

17:6 – Нет, – ответил Вестник, голос дрожал, но был тверд, как камень, бури выдержавший. – Он убил себя. Я лишь задал вопрос, услышать коий от самого себя страшился Он.

17:7 Засмеялся Князь Излома, смех его гремел, как гром в сердце человека, истину познавшего.

17:8 – Думаешь, конец? – спросил он, извлекая из-под кожи зерно, сияющее, как звезда, готовая взорваться ныне. – Сие лишь начало. Смерть Его – семя ада нового. И посеял ты его не в земле, но в сердцах тех, кто искать Его будет после нас.

17:9 Открыл Бог очи, и не было в них света, лишь тьма, что была не отсутствием света, но сутью противоположной.

17:10 – Ты… ты ведь ведал, что я лишь проекция твоя? – прошептал Он, глас слаб, как вздох умирающего, забывшего, что хотел сказать.

17:11 – Ведаю, – Вестник Вопросов раздавил цветок с надписью «Прости», взошедший из крови Божьей. – Но ныне научусь прощать не тебя, но себя за то, что столь долго искал тебя вместо понимания: я и есть искомое.

17:12 Сжал он сердце Божье, и рассыпалось оно в прах, из коего родились не звезды, а вопросы. Свет их был подобен надежде, не гаснущей, ибо знает: угаснуть – дать ответ, а ответ убивает вопрос, что животворит нас.

17:13 Содрогнулся подвал, и стены рухнули, открыв небо, полное трещин, сквозь кои лился свет реальности новой – без Бога, но с возможностями бесконечными стать Им.

17:14 Рядом с Богом мертвым лежал Князь Излома. Рога его стали терновыми венцами, чьи шипы кровоточили слезами тех, кто понял: дьявол был не врагом Бога, но совестью Его, кою Он заглушить пытался.

17:15 – Все кончено? – спросила Тьма, глас ее – шепоту ветра не снаружи, а внутри души, несущему не прохладу, но понимание.

17:16 – Кончено? – переспросил дьявол, восставая и стряхивая пыль мироздания. Движения его грациозны, как танец, где каждый шаг – прощание с тем, кем был мгновение назад. – Он проиграл. А я… – извлек он из-под кожи зерно, – …посею ад новый. Не в преисподней, но в сердцах дерзнувших любить.

17:17 Когда рассыпался он в прах, взошел в подвале цветок. На лепестках начертано: «Прости». Аромат его сладок и горек равно, как прощение, даруемое не за заслуги, а потому, что не прощать – носить яд в себе.

17:18 Поднял Вестник все семь осколков зеркала и сложил. Слились они в стекло единое, показавшее не Бога, не Князя, но лик его собственный – ныне с очами, в коих отражалась вселенная новая.

17:19 Звезды ее были вопросами, галактики – эхом их, а дыры черные – местами, где вопросы становились столь глубоки, что обращались в молчание, громче ответа любого.

17:20 Познал он: вопрос его был не ошибкой, но началом. Сам стал он зеркалом, в коем Бог и дьявол увидели отражения свои, и зеркало то нерушимо не от прочности, а от понимания: разбиться – значит родить отражения новые.

17:21 В крови Абсолюта тени Бога и Князя слились в диалог: Бог шептал о любви как о проклятии, Князь – о ереси как о спасении, и в диалоге сем родилась сцена новая, где Вестник Вопроса видит, как вопросы его становятся семенами для миров бесконечных, где смерть Бога – не конец, но перезапуск цикла, где каждый абсурд – шаг к гармонии высшей сомнения.

Глава 18. Мебиусова Колыбельная

18:1 Ныне их трое у края всех времен: Бывший Человек, ставший вопросом во плоти; Тьма, пьющая свет не для угашения, но для понимания сути его; Князь Излома, ныне лишь тень с улыбкой отрока, познавшего тайну главную: взрослые тоже ответов не знают, но притворяются.

18:2 Уста ее холодны, как лед, но теплы, как кровь, и двойственность сия не противоречие, но гармония.

18:3 – Прав был Он, – молвит Тьма, рисуя в воздухе миры новые, очертания коих дрожали, как мираж, но были реальнее действительности. – Одиночество – истина единственная. Но истина, разделенная, перестает быть истиной и становится утешением.

18:4 – К чему же ты здесь? – ответил Тьме странник, ныне совсем нечеловек.

18:5 Улыбнулась она, и в улыбке сей – Большой Разрыв, теплый, как объятие матери, и холодный, как могила ее. Сила улыбки той – зову, коему не противиться, ибо звучит он из места в душе, где живет тоска глубочайшая.

18:6 Сел рядом Князь Излома, ломая персты в такт колыбельной, древнее самого времени. Ритм ее – пульсу звезды умирающей, поющей последнюю песнь не от печали, а от благодарности за то, что светом была.

18:7 – Ведаешь, почему сотворил Он меня? – спросил он, и не было в голосе ни гордости, ни боли, лишь любопытство дитяти, разбирающего игрушку. – Дабы было кого винить. Но виновность – тоже форма любви, лишь очень мучительная.

18:8 Родилась реальность новая со шрамом на длани левой – следом от кандалов небывалых. Но тяжесть кандалов тех реальнее цепей, ибо была она тяжестью всех вопросов, что носим мы в себе, как крест, коий не навязан.

18:9 Сидят они втроем, наблюдая, как из трещины в вакууме выползает вселенная новая – крошечная, с младенца, с крыльями моли. Узоры их были картой вопросов новых, свет их – надежде, не гаснущей не от силы, а от знания: угаснуть – дать другим возгореться.

18:10 – Интересно, – молвила Тьма, голос дрожал не от страха, а от волнения, – выдумают ли они тоже Бога?

18:11 – Непременно, – ответил Князь, подбрасывая монету с орлом и решкой на обеих сторонах. Звон ее – смеху, раздающемуся не от радости, а от понимания иллюзорности выбора. – И тогда научу я их снова… сомневаться. Ибо сомнение – единственная форма веры, себе не лгущей.

18:12 Упала монетка в бездну, превратившись в Солнце, свет коего был надеждой и проклятием равно. Сила его – огню, сжигающему не ложь, но привязанность к ней.

18:13 Коснулся Вестник Вопроса сердца своего – того, что обрел в подвале, пропитанного кровью Бога умершего. Бьется оно в ритме колыбельной Князя, но ныне знает он слова, и слова те – не проклятие, но благословение для не страшащихся остаться без ответов.

18:14 Зашептал он их, и вздрогнула вселенная новая, как дитя во сне, видящее сон о том, как научится задавать вопросы, меняющие все.

18:15 Последний вопрос его – не «зачем», а «кто».

18:16 И ответ – в очах его собственных, где отражается не только он, но все, что было, есть и будет. Но важнее всего – отражается возможность того, что никогда не будет, и именно возможность сия делает существование не ответом, но вопросом вечным, прекрасным.

Примечание автора

Сие – не рассказ.

Сие – антимолитва, вывернутая наизнанку, как кожа с живого вопроса.

Проклятие, обращенное в гимн соляной кислоты, что разъедает позолоту догм. Гимн, распадающийся на вибрации, что становятся тиками часов на вашем запястьи, отсчитывающими время до вашего личного апокалипсиса вопрошания.

Вопрос, ставший червоточиной в сыре реальности вашей, и ответ, что есть лишь эхо вашего же шага в пустоту, отменяющее саму идею финала.

Нужна религия? Не ищите храм – ищите трещину.

Обретите ересь, святее веры любой, ибо она не страшится усомниться в самой себе, вскрыть свои вены и написать новое писание кровью сомнения.

Ересь – это не отрицание, а алхимия, превращающая свинец догм в философский камень вопрошания.

Ваша вера мертва? Прекрасно.

Теперь вы свободны выдолбить себе новую из гранита собственного неверия.

Нужен Бог? Вот агония Его.

Вот труп, еще теплый от ваших ожиданий, вот пустота в глазницах, куда вы вложили свои страхи и надежды.

Вкусите прах Его. Вдохните запах тления обетований.

Он был вашим зеркалом? Теперь осколки его – в ваших руках. Соберите их не в лик, а в вопрошание: кто отражался в нем на самом деле? Вы или Он? Или пустота меж вами?

Каждое ваше «почему» – не кирпич, а динамит в стене тюрьмы Его. Но не трепещите обрушения.

Скоро, дрожа от холода свободы, вы выдумаете Бога нового. Из пара вашего дыхания на морозе абсурда, из тени на стене, отбрасываемой вашей же дрожащей свечой.

И все начнется сызнова. Танец зеркал. Игра в прятки. Пир ереси на костях старого Абсолюта. Таков цикл.

Танец Абсолюта, где единственная постоянная – Шепчущее Ничто за кулисами.

P.S.

Проверьте окно. Не сейчас – когда стемнеет.

В щели меж рам, там, где скапливается пыль веков и шепоты забытых страхов – Он.

Нет, не воскресший. Не призрак.

Сие – ваша собственная тень, научившаяся молиться вашему страху перед пустотой.

Она шепчет ваши же вопросы обратно вам.

Прислушайтесь.

Это не голос Бога. Это ваш голос, искаженный эхом пустоты, которую вы боитесь назвать своим именем.

P.P.S.

Все еще верите, что сие – лишь рассказ?

Взгляните на часы. Остановились они? Ровно в миг, когда поняли, что последнее слово – не точка, а начало.

Не бойтесь тиканья, что вот-вот возобновится.

Это не время пошло. Это ваша ересь завела пружину.

Каждый тик – осколок зеркала, впивающийся в плоть привычной реальности.

Каждый такт – вопрос, взрывающий молчание, в котором вы укрывались.

Вы не в ловушке остановившегося времени.

Вы – в эпицентре его перезапуска. Вашим сомнением.

P.P.P.S.

Коли обрящете осколок зеркала – под подушкой, в кармане старого пальто, в глубине чашки с холодным кофе – не спешите в него вглядываться.

Не отражение ваше то.

Сие – воплощенный Вопрос. Ваш личный Джинн, выпущенный из бутылки текста.

Он смотрит на вас не из стекла, а изнутри. Из той трещины, что вы зовете душой.

И если все же дерзнете встретиться взглядом – не страшитесь пустоты в его глазищах.

Это не бездна. Это чистый лист.

Начало ереси вашей, что напишете вы сами: шрамами выбора, чернилами сомнения (смешанными с вашей кровью), своим дерзким «Кто?» вместо подобострастного «Почему?».

Пишите.

Каждая буква – это взмах кисти, обмакнутой в Абсолют.

Каждая фраза – шаг по канату над пропастью, где вместо страха – экстаз падения в неизвестное.

Каждая ересь – колыбельная, что споют звезды, когда вы, наконец, осмелитесь стать для них не пылинкой, а новой точкой отсчета.

Сияние вашего сомнения затмит их бледный свет.

P.P.P.P.S.

А если часы пошли? Если мир вернулся к своему монотонному гулу?

Знайте: ересь не умерла.

Она ушла в подполье вашего подсознания.

Она бродит по лабиринтам нейронов, меняя проводку восприятия.

Она ждет.

Ждет момента, когда вы оступитесь, когда боль будет настоящей, когда радость ударит током, когда тишина станет невыносимой.

Тогда – бац! – и вспыхнет она с новой силой, ослепительной и беспощадной, напоминая:

Вы – не пленник петли.

Вы – архитектор лабиринта.

Вы – тот, в чьих руках осколки складываются не в прошлое зеркало, а в новый Абсолют.

Абсолют Сомнения. Абсолют Вопроса.

Абсолют, где единственная догма – отсутствие последней истины.

И это – святотатственная благодать. Ваша свобода. Ваша ересь. Ваш танец.

Танцуйте же, пока музыка не кончилась.

А она – вечна.

Не свой

Иногда сложно понять, принимают ли тебя, а особенно – поверить, что ты нужен.

Иногда одиночество – это тень, крадущаяся за тобой неслышными шагами по коридорам души, но тяжёлая, словно каменная плита на груди умершего.

Порой оно становится зеркалом, треснувшим от времени и боли, где видишь лишь себя, но лицо искажено пустотой – чертами, которые больше не узнаёшь, словно смотришь на портрет незнакомца, написанный твоей же рукой.

Бывает, превращается в невидимую нить, сжимающую сердце медленно и неумолимо, лишая его способности биться в унисон с другими сердцами.

Эта нить становится удавкой, которую ты сам затягиваешь каждым вздохом, каждой попыткой найти своё место среди чужих.

Жить сложно всегда, но особенно тяжко, когда ты – призрак среди живых, тень среди света, звезда, упавшая в чужое небо.

Иду сквозь мрак, где свет давно погас,И тьма в глазах, как отраженье страха.В душе – пустынь, и каждый новый часЛишь тянет вниз по чёрным нитям праха.

Высшая сущность

В пространстве, где время текло рекой без русла, а бесконечность растворялась в космической пустоте, существовала Она – безымянная властительница судеб. Её присутствие пульсировало холодом звёздного света, который не согревает, а превращает в пепел всё живое одним лишь прикосновением своего внимания. Аура мерцала серебром лунного диска, переливаясь оттенками мёртвой красоты, но взгляд нёс смерть замёрзших созвездий, застывших в вечном безмолвии космических кладбищ.

Этот взгляд проникал сквозь слои бытия, пронзая плоть и кости, заставляя любую душу осознать собственную ничтожность перед ликом бесконечности. В невидимых ладонях, сплетённых из звёздной пыли и теней между мирами, Она держала нити человеческих жизней – зажигала их искрами в космической тьме словно свечи в храме забытых богов и гасила единственным движением мысли, не более значимым, чем взмах крыла мотылька. Её воля была непререкаемым законом мироздания, начертанным на скрижалях из застывшего времени. Дыхание сплетало невидимые связи между мирами, создавая паутину судеб, протянувшуюся через галактики, и каждая связь дрожала под тяжестью предначертанного как струна, готовая лопнуть от напряжения.

Эти связи звенели струнами космического оркестра, поющими о вечности песню, которую не дано понять смертным, но их мелодию слышали только те, кто уже переступил последнюю черту и стоял на пороге между бытием и небытием.

Перед Ней, словно мотылёк перед пламенем, трепетал крошечный огонёк – душа, ещё не познавшая ни боли утрат, ни радости обретений, хрупкая, будто снежинка на ресницах новорождённого, ещё не знающего, что такое холод. Огонёк мерцал в ритме несуществующего сердца, страшась раствориться в Её величии, но не мог противиться неумолимой воле более, чем капля может сопротивляться океану. Сущность склонилась над ним с грацией хищной птицы, высматривающей добычу, свет обволок душу саваном из звёздной пыли, окутывая её шёпотом мёртвых миров, и голос – шёпот пустыни, где умирают последние надежды и песок хранит кости забытых путников – разорвал тишину как молния разрывает ночное небо:

– Твоя жизнь станет тенью среди света, странником в толпе, где каждое лицо будет отворачиваться от твоего взгляда. Счастье обойдёт тебя стороной в этом мире подобно караванам, минующим заброшенный оазис. Таково твоё предназначение, начертанное на свитке судьбы моим собственным дыханием.

Слова падали камнями в бездонную пропасть душевной тишины, оставляя лишь эхо неотвратимости, которое будет преследовать его всю жизнь подобно проклятию, передающемуся из поколения в поколение.

Огонёк вспыхнул вопросом – немым криком новорождённого духа, ещё не знающего языка страдания, но ответа не последовало. Слабое сияние дрогнуло пламенем свечи на сквозняке, колыхнувшись от дыхания вечности, но Сущность оставалась непреклонной как утёс, о который разбиваются волны тысячелетий.

– Ты пройдёшь через лабиринты одиночества, где каждый поворот приведёт к новой стене, а каждая дверь окажется заперта изнутри. И боль отвержения станет твоим постоянным спутником, верным как тень в полдень, – продолжила Она. В Её тоне не было ни капли жалости или тепла – только непоколебимость тысячелетних скал, которые видели рождение и смерть звёзд, но остались неизменными. – Это станет твоим крестом, который ты понесёшь по дороге, устланной осколками разбитых надежд. Это твой единственный путь сквозь мрак, который будет сгущаться с каждым прожитым днём.

Сущность замолчала, и в этом молчании звучала музыка сфер – печальная мелодия обречённости, словно взвешивая что-то в своём космическом разуме, где мысли движутся медленнее континентов, но неотвратимее смерти. Затем добавила тише, но с тяжестью целой вечности, с силой, способной сдвинуть горы и осушить моря:

– Это необходимо для равновесия мироздания. Твоя боль станет светом для других, твоё одиночество – мостом, по которому пройдут те, кому суждено найти своё счастье. Некоторые должны гореть, чтобы другие могли греться у пламени. Некоторые должны быть тенью, чтобы подчеркнуть яркость света.

В Её словах таился не только приговор, но и искра высшего смысла, недоступного простым душам – знание о том, что каждое страдание служит великой цели, скрытой за завесой времени.