Предатель, или Умение выжить

Мой замысел был прост: того, кто хотел уйти к немцам – не удержать, разговоры бессмысленны. Существовал реальный соблазн, сговорившись, взять меня и Панкова в плен и тем самым упрочить свой статус у врага. Искушение было велико и нужен был какой – то хитрый ход, так как реальное сопротивление мы оказать бы всё равно было не возможно. Я не мог осуждать этих людей! Вы бы видели эти лица, эти немощные тела, гноящиеся раны, натёртости, – сразу бы поняли, что это кандидаты на скорую смерть. Да и куда двигаться дальше? В след за колонной? Какой в этом смысл? Нам её, эту чудо -колонну не то, что не перегнать, чтобы соединиться с нашими, но никогда не догнать. Так куда двигаться?

Километрах в пяти – семи виделся на возвышенности домик. Может это селение, а может одинокая изба, но домик был не погорелый, значит, там могли быть люди, колодец с водой. Даже, если там никого нет, то хоть какое – то время там можно было отсидеться, осмотреться, провести разведку в разных направлениях. Но это могла быть и

23

ошибочная идея, тогда свыше десяти километров /туда и обратно/ было бы проделано напрасно. Моё предложение заключалось в том, что если в течении суток нас не будет, значит мы погибли, если же всё хорошо – зажжём огонь – как приглашение. На том и порешили. Отряд вяло согласился, понимая, что десять километров – это отрезок в жизнь, – сил вернуться не останется. Но соблазн отлежаться был велик и если два фанатика я и Панков берутся рискнуть и разведать – милости просим.

Трудно охарактеризовать те телодвижения, которые приближали нас к цели. Мы мало шли, больше перебежками, ползком, на четвереньках и эти отрезки сопровождались долгим отдыхом. Даже не голод – жуткая жажда отнимала последние силы. Хватило мужества не пить с луж и болотец, хотя соблазн был невероятно велик. Напарник потерял сознание. Водой из луж, я орошал его лицо, ставил компресс на лоб, снял обувь, обнажил грудь. Постепенно он пришёл в себя и несколько часов восстанавливался. Потом мы продолжили путь. Только поздно вечером удалось подойти к колодцу. Пить много было нельзя, это мы знали, поэтому сделав несколько глотков, раздевшись – начали обливаться холоднейшей водой. Нам было безразлично – кто в деревне, убьют ли нас, вообще – что будет дальше. Вода! Это неописуемое счастье – вода! Ею нельзя насытиться, в смысле удовлетвориться. Только высохли ноги, как опять хочется облить водой красные ступни, ноги, грудь, голову, – и так бесконечно. Время забыло про нас. Мы полоскали рот водой, держали воду в полости рта, промывали нос водой. В итоге сознание вернулось к нам, – мы укрылись в густом кустарнике, почти обсохли, оделись и пошли в одиноко стоящему домику. Это было не село и вообще не населённый пункт – просто покосившаяся, частично сгнившая, изба, чудом не разрушившаяся. Мы постучались, дверь была не заперта и мы вошли. Из коридорчика вели три двери: налево, прямо и направо. Мы постучались в правую дверь и услышали шум, как ответную реакцию. Ждать пришлось довольно долго, пока дверь отворила такая измученная возрастом и жизнью старуха, замотанная в остатки разных одежд, что мы растерялись. Зубов у неё не было, да и от истощения она еле говорила. С непривычки, мы не могли понять смысл её речи и она это поняла. Еле – еле передвигаясь она подошла к левой двери, сбитой из грубых, не строганых необрезных досок, с нашей помощью

24

открыла её и указала нам на большой топчан с соломой, жестами приглашая заночевать. На наш вопрос о немцах она ответила непонимающим взглядом, да и вообще, нам казалось, что она не вполне адекватна. Для нас это был рай. Зарывшись в сено, в мягкое душистое сено, чувствуя себя в доме, мы моментально уснули, проснувшись лишь к обеду, когда сквозь маленькое грязное окошко, плотно затянутое паутиной, смелыми дневными лучами заглядывало солнышко. Вставать никак не хотелось, но количество освоенной влаги выманило нас во двор. Во дворе был туалет. Вообще старушечье хозяйство было крохотным, но детально продуманным: банька, навес для дров, сарайчики и проч. приспособление выстроенные по тщательному плану – это было видно. Стоял вопрос о костре, чтобы пригласить наших. Панков настолько отошел, что начал излагать довольно оригинальные мысли :

– Командир, в обморок я падал не в первый раз в течении пути до привала. Когда я лежал в полубессознательном состоянии, то слышал, как двое новеньких обсуждали детали, как сдаться в плен. А когда раскидали листовки, то к этим двоим подсел наш Шаповалов и Максимов и они о чём – то перешептывались. Мы костром – смерть себе зовём. Хотя – готов подчиниться любому твоему приказу.

Мне нужно было подумать. Ход моих рассуждений был таков: немцы поймали простых рядовых пленных, – зачем они им? Мыть машины, смазывать технику, стирать, готовить, рыть окопы и выполнять ещё множество «чёрной» работы. А если их возьмут в плен со мной? Я буду отстреливаться до последнего – это ясно, то же и Панков. Есть два варианта – нас расстреляют свои же, зарабатывая бонус, или расстреляют немцы, так как силы не сопоставимы. Если погибнет хоть один вражеский солдат, никто не будет разбираться от чьей пули – расстреляют всех, взятых живыми. Восемнадцать мужиков эта развалюха точно не укроет – факт. В любом варианте у них без нас шанс на выживание будет в разы больше, чем с нами. И нам – так же. А значит- это не предательство, а верный манёвр, который спасёт жизни солдат, не способных оказывать сопротивление врагу. На том и порешил, сообщив о решении и мотивировке Панкову. Он согласился, посчитав мои доводы достаточно убедительными.

25

Чтобы набраться сил, а главное, восстановить волю к выживанию, необходимо было время. Труд, отдых, питание. Мы привели в порядок свою комнату и тамбур, всё вымыв, почистив и проветрив. В комнате старушки была маленькая печь, а во дворе были аккуратно сложены наколотые дрова, довольно в большом объёме. Мы, помыв и почистив её комнату, проветрив помещение, сложили дрова вдоль стен комнаты высотой до окна. Цель была такова, чтобы без нас она могла хоть какое – то время чуть – чуть топить, тогда печь, на которой она лежит, будет довольно долгое время хранить тепло. Пока мы работали, то питались исключительно водой, считая её лучшей пищей.

Бабуля молча смотрела за нашей деятельностью, не возмущаясь своеволием, периодически отлучаясь во двор, чтобы увидеть, что мы делали во дворе, потом посетив туалет довольно долго лежала на печи, не питаясь. Вечером, она встала, пошла во двор и принесла нам три громадные картошки. Всё это молча, как некое жертвоприношение. Мы разварили её в казанке в воде и получили картофельный суп, вкуснее чего в жизни не ели. И юшка и кусочки разварившегося картофеля были необычайным лакомством, просто домашней пищей, о которой мы забыли. Часть лакомства мы отнесли нашей благодетельнице, она приняла еду, поела и Панков забрал мыску, чтобы помыть. Это была вторая ночь в этом волшебном укрытии. Ссадины и нарывы значительно уменьшились, под воздействием подорожника и промываний. Мой нарыв на голени я парил водой, он прорвал и теперь нужно было просто время, чтобы затянуло. Мы накосили несколько стогов сена, не понимая смысл. Под укрытием было сенохранилище и там было довольно свежее сено, значит, кто- то для чего —то это сено косил и сушил.

На четвёртый день нашего пребывания, утром, бабуля еле передвигаясь подвела нас к миниатюрной баньке и жестом предложила попариться. Вот это был настоящий праздник! К нам вернулась жизнь, оптимизм, силы, чтобы бороться, тяга победить! Стирка, купание оживили нас настолько, что чувство неполноценности ушло начисто. Мы долго пили чай из листьев дикой малины, больше вспоминая прошлое, чем планируя будущее, естественно, угощая хозяйку. Пайка в три картошки в сутки на двоих с хвостиком было всё равно – мало и мы начали думать, как из леса добыть съестное ей и себе, совершая рейды в разных направлениях.

26

Пятый день для нас стал неожиданно решающим. К нам вышли два довольно энергичных дедка, с обрезами и завели длинный разговор, пытаясь всё узнать о нас. Мы ничего не скрывали, – если это враги, то, наверняка, из лесу их прикрывают и наше сопротивление смысла не имеет. Мы показали документы и рассказали о своей растерянности – куда идти, чтобы попасть к своим. Суть же их повествования была такова :

К своим не попасть – мы в глубоком окружении. Всех пленных гонят в район Умани / приблизительно/, а куда именно не известно. Гонят крайне жестоко, за отставание – расстрел на месте, тела бросают на дороге, не предав земле. Колонны пленных то заставляют бежать, то идти быстрым шагом, чтобы сил и мыслей о побеге у них не осталось. Обречённое, загнанное стадо. Тех, кто предъявили листовки – пропуска или привели пленного командира, отправляют в общую колонну, на общих основаниях, а командиров, коммунистов – тут же расстреливают, откинув трупы от колонны. Дедки эти – местные. Их тут небольшой отряд в лесу, с семьями. Взять к себе нас они не могут, так как не прокормят, да и мы – чужие. Хозяйке они приносят продукты в малом количестве, чтобы мародёры и дезертиры, которых бродит множество, не отобрали последнее. Мародёры и дезертиры – какое диаметрально разное понятие можно вложить в эти понятия. Я видел трёх одичавших людей в изодранных солдатских лохмотьях, которые буквально столкнулись с нашим отрядом в лесу. Мы были истощены и голодны, но не потеряли человеческий облик, – их же глаза излучали безумство. Не удивился бы, если это были каннибалы, доведенные голодом, жаждой, ночной прохладой практически до помешательства. Отпугнуть от пищи их могла только сила, этих трёх бывших человека. Их лица были скрыты скомканными клочьями бороды и волос, отвратительный запах ветерок донёс до нас. Им бы в психиатрической больнице годик полежать, чтобы врачи постарались вернуть их в социум. Так они кто: мародёры или дезертиры? Люди, обращённые в полузверей. Встреча длилась секунды, они замерли, а потом ушли, потому как убежали – никак не применимо к характеристике их передвижения. А мы – кто? Разбив на осколки нашу армию, фашисты добились желанной цели – деморализации. Солдат – это человек, военной профессии и как человек,

27

нуждается в удовлетворении основных физиологических потребностей. Кто пытался есть мягкую траву, по возможности заваривая её, если была вода, потом тяжело страдал желудком. Рези и боли в желудке лишали его аппетита, приближая к истощению и смерти. Даже небольшие натёртости, раны, царапины в теле, значительно потерявшем иммунитет- гноились и требовали ухода. Бинтов не было, летняя вода в лужах – источник инфекции, спички крайне экономно расходовали, мы выдавливали из пересохшего рта слюну, смазывали ей подорожник и прикладывали к ране. Кто – то жевал подорожник, а потом втирал кашицу в поражённые места. Совсем недавнее прошлое казалось фантазией, которую просто не хотелось обсуждать.

Вот эти старички из леса – нас обогрели у костра, рассказали многое, раскрыв нам глаза на происходящее. Прежде всего – они не патриоты и не сторонники советской власти, но они враги фашистам, – потому как и от тех и от тех пострадали. Но фашисты – несопоставимо большее зло, потому они против них, при этом противопоставить вторжению ничего не могут – вот и обустраивают свою безопасность от них и готовятся к зиме. Фронт оказался недостижимо далеко, так что стремиться попасть к своим – утопия. Можно прибиться к какому – то отряду, но это вряд ли. В каждом отряде, наивно пытающимся вырваться из окружения, практически нет питания, – потому лишние рты им точно не нужны. Да и путь у всех один – неизбежное пересечение с немцами и конвоирование в район Умани. Что там – неизвестно. Точнее не понятна форма плена. Гражданских, взятых в плен, организовывают в хозотряды. Они моют, чистят, смазывают, готовят, – вообщем обслуживающий персонал. Уж не знаю почему приглянулись мы им, но нам они здорово помогли. Немцы, оценивая гражданских, внимательно смотрели, насколько соответствует одежда тому, кто в неё одет. Если соответствия нет, то следует вывод, что это переодетые красноармейцы и их отправляют вместе с пленными. Обувь, одежда, должны соответствовать размеру и сразу должно быть видно, что ты в ней работаешь и за ней ухаживаешь. Вот эти лесные старички подобрали нам по комплекту одежды, две женщины что – то замерили и отнесли куда-то. Через время нам принесли одежду, подогнанную под нас. Это были очень старые, но довольно крепкие вещи, подобно которым носила

28

вся Украина. Это всё – что они могли.

Нашу форму из хорошего сукна – оставили им. Мы распрощались и двинулись на юг, понимая, что рано или поздно нам суждено пересечься с немцами.

Остро стал вопрос – что делать с документами?! Если они будут при нас, – то этот маскарад ни к чему, нас ждёт участь пленный бойцов красной армии. Нужно было их так спрятать, чтобы потом можно было найти, что, конечно, сомнительно. Несколько жарких ней мы потратили на загар. Пребываючи постоянно в форме наши тела были известково – белые, что никак не могло быть у крестьян. Кроме того, козырёк фуражки надёжно защищал от солнца лоб, что то же бросалось в глаза. Можно по – разному характеризовать наше поведение, но мы готовились не к плену, а к тому, чтобы выжить. Выжить, чтобы понять каким путём добраться до своих. Другого пути просто не существовало. Потому мы так тщательно готовились- ещё в лесу нас коротко постригли, дали ножницы и мы обрезали ногти, побрились плохим лезвием, что естественно для бережливых крестьян, в итоге приобрели подобающий вид.

Когда два человека вынуждены делать плохое дело им общаться совершенно не хочется, – я с Паниным это хорошо прочувствовали. Было совершенно ясно как к нам отнесутся в НКВД: без формы, без оружия, без документов…. Предатели Родины! Штрафбат – это идеальный вариант и это если ещё нужны будут бойцы на фронтах, если же ход войны переломится и дополнительные резервы будут не нужны нас ждал трибунал и расстрел, – это не вызывало никаких сомнений. Но это смерть дальняя, до которой ещё дожить надо. Смерть близкая могла случиться в любую минуту, бесславная смерть человека с безымянной могилой. Хотя по дороге мы видели столько разлагающихся людских трупов, что вопрос захоронения был риторическим. Вызывали омерзение трупы, которые то ли люди, то ли звери частично расчленили, используя в пищу. Мысли о родных, о семье отвлекали и раздражали, нужно было принимать какие – то решения немедленно – вот о чём речь.

29

Я загорал, подставив спину под солнце и размышлял о своём будущем.

Допустим, мы попали к немцам. Нас разведут в разные стороны и допросят. После допроса, станет совершенно очевидно, что либо мы оба врём, либо врёт один из нас. Кто мы, как здесь оказались, кем до войны работали и где, призывались ли, если нет, то почему? Вопросов множество и ответы экспромтом были обречены на противоречия. У моей жены в Кривом Озере и Любашевке и нашем селе – многочисленная родня, я там был сто раз и смог бы убедительно всё рассказать и описать. Было бы естественно, что внезапность войны, заставила военкомат собрать призывников, выдать оружие, солдатские книжки и кинуть на помощь сопротивляющимся войскам. Это мог быть поезд, а могла быть и колхозная грузовая машина. Когда шли бои под Уманью – это три – четыре часа езды на грузовике. Если отточить эту полуправдивую версию, то она будет выглядеть очень убедительно. Вполне возможно, что кто – то уже был там и даст ключевой наводящий вопрос, так я без заминки на него отвечу. Другое дело, что для Панина места в этой версии нет. Предать его я не мог категорически, потому «сушил» голову, как найти вариант, подходящий нам обоим.

В природном овраге было углубление, именно там ночью мы жгли костёр, чтобы согреться, а дым не выдавал бы наше местоположение. Панин заговорил первым :

– Командир, понимай как хочешь, а двоим нам не выбраться отсюда. Как только нас двоих поймают – тут нам и крышка. Я по – разному крутил: и так и эдак переворачивал- ничего не выходит. У нас в роду все железнодорожники и я помощником машиниста три года отработал. Скажу, что нас принудительно эвакуировали с Умани, а уманское железнодорожное депо я знаю как пять пальцев, по дороге – попали под обстрел, я убежал в лес. Человек я простой, политикой особо не интересуюсь, мне работа нужна, ну и харч. Ну не может быть, чтобы они от машиниста отказались. Пусть в депо поставят батрачить, – всё же шанс осмотреться и убежать. Да на поезде это и сподручнее сделать – поезда – то на фронт идут. Тебя бросать не хочу, но убей не понимаю, как нас можно «связать». Разное прошлое даже географически. Вообще – всё разное. У меня на лице – крестьянство написано, так я и есть

30

потомственный железнодорожник – работяга. А по тебе видно – интеллигент. Может завгар, зав ремонтными мастерскими, – мало ли… И что нас связывает? Что им сказать, что думаешь?

– А что сказать, если я о том же думаю. Глупо погибнуть вместе, если есть шанс хотя бы одному выжить! Завтра определимся с направлением и будем решать куда кого судьба выведет.

Спать нужно было очень осторожно. То ли одичавшие собаки, то ли волки, но стаи сытых хищников совершенно не боялись людей и это было очень опасно. Расстрелянных оставляли прямо на месте и никто их не хоронил, то же и с умершими беглецами, – видимо, как не жутко, это и послужило кормом для хищников, сбившихся в стаи. Особо опасны были доведенные нуждой и голодом до животного состояния бродящие солдаты, готовые ради еды убить любого. Но они были истощены голодом и на открытую схватку никогда бы не решились. Другое дело напасть на сонных, убить, и как минимум забрать одежду и всё, что есть при нас. Ночь, луна, звёзды, природа – это всё существовало в другом измерении, ты же пытался совместить дрёму и обострённое восприятие шороха или любых шумов. Мысли о семье всплывали, но они предательски расшатывали волю, заставляя тосковать, думая о их участи. Так и прошла эта последняя совместная ночь со старшиной Паниным. Кстати, что интересно, мы ни разу, даже вскользь не вспомнили о оставленном отряде, этот участок памяти стёр информацию как не нужную.

Это трудно понять тому, кто не пережил подобного. Географическая карта – это вымысел, СССР с его границами – бред. Есть понимание некоего большого вольера, где бродишь ты и где есть «свои» и желающие твоей смерти « чужие». В этом и заключается понимание мира. Тебе безразлично то, что происходит за рамками твоего вольера: то ли наши где – то наступают, либо наши – где —то отступают всё это не имеет никакого значения. Абсолютно не нужная информация. Был ты и Панков, а теперь останешься только ты, и неведомо с нашими или врагами «пересечёт» тебя жизнь в ближайшее время.

33

У ВРАГОВ

Утром попрощались. Так прощаются с малознакомым покойным, кинув жменю грунта на крышку гроба и забыв его навсегда. У нас было прошлое, но уже нет ни его, ни настоящего и не будет общего будущего. И тоски от расставания никто не испытывал, каждый в нашем тандеме, соблюдал свой интерес, интересы разошлись – распался тандем. Я совсем недалеко отошёл и спрятался, а ближе к вечеру – вернулся на старое место. Расчёт был прост, если кого – то из нас сразу схватят, то легко найдут другого, и все наши истории будут годиться только в качестве эпитафий. А так, пройдут сутки, за это время старшина достаточно далеко уйдёт и мне будет безопаснее путешествовать в одиночестве. При отдыхе ночью опасность представляли опустившиеся люди и своры собак, а сменяться будет не с кем, но ничего, Бог даст – переночую.

Не спалось, периодическая дрёма прерывалась взрывами бодрости и ясности ума. Мозг готовил меня к ключевой встрече, которая может быть роковой. Я 1907 года рождения, крестьянский сын, родной дядя которого был служитель церкви в соседнем селе. Братья были очень дружны семьями и я воспринимал семью батюшки как продолжение своей. Некоторые молитвы знал наизусть, кое – что запомнил из служб. Дядя сперва мне рассказывал о сотворении мира, о жизни до Иисуса, поощрял если я наизусть выучил текст или молитву. У меня с двоюродными братьями был спор – соревнование – кто больше молитв или текста выучит. Победителя батюшка брал на пасеку к родне, – а это был целый праздник. Это была одна сторона воспитания, которая внезапно оборвалась – батюшка скоропостижно скончался в достаточно молодом возрасте. Отношения с его семьёй не сложились, так что остался отрезок детства, без продолжения.

Но был в моей жизни и повседневный наставник – мудрый родной дедушка, который жил с нами. Мой родной дед был мои наставником. В понятие наставник будет уместно вложить словосочетание – Учитель Жизни. Потом школа, сочетающаяся с крестьянским трудом, а после выбор дальнейшего пути. Хотелось учиться, но учитывая дядю – о поступлении можно было забыть – Проскуров не большой город и

34

прилегающие сёла хорошо известны. Очень давно, до революции, вся наша семья с давних времён жила в Одессе. Потом, так вышло, что все срочно разъехались по Украине, оставив в городе квартиры. Эта тема была под запретом у нас, я только знал, что родился в Одессе и крещён в Свято – Алексеевской церкви. Именно в Одессу меня отправили, дав письмо к какому – то нашему родственнику, жившему на Балковской. За ним заезжала машина, он был начальник такого уровня, что практически сразу присторил меня в общежитие, чему я был безумно рад. В университет я поступил удивительно легко, подозреваю не без помощи дяди, который крайне неохотно встречался со мной, я это понял, ну и не набивался. Учёба для меня открыла увлекательнейший мир зоологии и биологии. Закончилась учёба и дядя настоятельно порекомендовал мне отправиться в село Любашевского района учителем в школу. В перспективу научной деятельности он не верил и не скрывал этого. Обещания профессора меня отозвать иронично комментировал. Он был практик, циничный практик и его совет нужно было воспринимать как единственную реальность, это я усвоил. По сути и научный руководитель, и он настаивали на одном – на том, чтобы покинуть город и в области, в селе устроиться в школу. Он намекнул на родство и на возможные последствия и для него в том числе. В этом районе у него был друг, с которым он воевал в гражданскую, занимающий в районе какой – то пост. Учитывая, сложившиеся отношения в универе, обещание профессора и рекомендации дяди – всё складывалось в общую картинку.

Дочь, я почти не видел, это была абстракция, сведения же о родне жены меня не увлекали, при том рассказывать о службе было настрого запрещено, потому разговор при встрече касался исключительно отвлечённых тем. Пожалуй, этой ночью я последний раз вспоминал эпизоды довоенной жизни.

За воспоминаниями потянулся рассвет, обещая хороший солнечный день. Я наблюдал за рассветом и думал о том, что наши цели и задачи настолько нелепо наивны, что глупо полагать как будто мы сами выбираем свой путь. Моя биография пряма и проста как луч в геометрии, я всегда был верен взятому курсу и чётко придерживался

35

гласных и не гласных правил и что суммарно это стоит теперь, в этом овраге, у тлеющих головешек на восходе солнца, призванного давать радость. С выходом из оврага я условно переступлю новый рубеж жизни. И что? Опять планы, которые, как я теперь понимаю, просто надежды? Эфемерные фантазии. Так что делать?

Наверное, воспоминания прошлой жизни, навеяло мне решение, которое находится в совершенно иной плоскости. Очень давно, в далёком детстве, дядя – батюшка мне говорил :

– Если будет совсем трудно – помолись. Бог видит твои страдания и если грехи твои не велики – обязательно поможет тебе. Можешь молитвой, можешь своими словами, главное – от сердца.

Я был в тупике. Хотелось в этом овраге отсидеться, пока не возникнет ясность где свои и куда идти, – но это просто химера, фантазия. А идти «в никуда» не химера, не авантюра? Нет, это было не отчаяние, это было спокойное осознание того, что на ситуацию я никак повлиять не могу, находясь всецело в воле случая. Было до слёз обидно. За себя, за трёхлетнюю дочурку, за жену, которой всего двадцать девять лет, за всех тех близких, которых мне, возможно, никогда не увидеть…. Да и жил ли я? Трепыхание, карьера, масса казавшихся очень важными дел и понимание своей возрастающей значимости. И всё это лопнуло, как мыльный пузырь, не оставив и следа. Дядя часто говорил:» Что богатства, в гробу – то карманов нет». Солнышко начало греть, а я начал раскисать, но внезапно случилось нечто помимо моей воли: как много лет назад, в далёком детстве я стал на колени и глотая слёзы долго и горячо молился. Не помню, молитвой или словами, в уме или речью, но молился до тех пор, пока тревога не успокоилась и меня «отпустило». Я ещё раз перекрестился и тронулся в путь, вытерев лицо.

Шёл и думал – что это было? Я коммунист, замполит, майор, атеист, марксист и тут такое…. Как это могло произойти? Сколько я лекций прочёл личному составу о вреде религии, сколько агитационных стендов и спектаклей мы готовили в школе – разоблачающих религию, – не перечесть! Сколько убедительных примеров я приводил, опираясь на