Наша весна. Проза. Том 2. Библиотека группы ВК Наше оружие – слово

И всем было так хорошо, так все любили и уважали друг друга, что одно слово – идиллия.

Так нет же, нашелся один, который чуть не поломал весь этот праздник. Это был известный правдолюбец (всегда такой негодяй водится в любом коллективе), участковый инспектор лейтенант Каблуков. Ему уже за сорок, а все – лейтенант. Вот за то самое, за правдоискательство. Его сначала не хотели приглашать на фуршет, но подполковник сказал своему заму Рахимову, что это бросится в глаза. Мол, испугался какого-то зачуханного лейтенантишки. Нет, пусть приходит. Только надо предупредить, что если что, то вместо двух звездочек у него тоже может оказаться одна. Но маленькая.

Так вот, самым последним слово попросил этот самый участковый. Замначальника ГОВД Рахимов, пристально смотря в глаза Каблукову, как бы ненароком смахнул со своего погона пылинку. Каблуков ему кивнул: дескать, «будь спок». И торжественно начал:

– Я тут много чего хорошего слышал про нашего начальника. И со многим, можно сказать, согласен…

Рахимов облегченно вздохнул.

– Но ведь у каждой медали есть оборотная сторона, – продолжает между тем лейтенант, а сам весь распрямляется, становится как бы выше («Все, началось!» – понял Рахимов и зажмурился). – Почему же никто не скажет, на какие шиши наш подполковник построил себе особняк за полтора миллиона баксов, ездит на «Мерседесе», который мы, даже если скинемся всем горотделом, никогда не сможем купить. Разве что за общую годовую зарплату…

В зале повисла мертвая тишина, в которой был слышен даже шорох мурашек, забегавших по спине Рахимова. А подполковник Мерзляев поперхнулся маслиной и начал багроветь.

– И разве кто-нибудь сможет спросить нашего начальника, почему это наш отдел по борьбе с экономическими преступлениями нещадно гоняет бабулек с укропом-редиской, а на базаре торгуют только лица кавказской национальности, и не одной? – гремел Каблуков. – Не потому ли, что у рынка, кроме собственной крыши, есть еще одна – милицейская? Кому хватит смелости заявить, почему наши следователи и оперативники добиваются роста раскрытия преступлений не тем, что ловят настоящих бандитов и убийц, а тем, что выбивают нужные признания из случайных людей или мелких жуликов?..

Начальник угрозыска откусил край стакана и громко захрустел им, с ненавистью глядя на все распаляющегося Каблукова. А тот, похоже, уже потерял всякий страх, хотя и выпил-то вроде совсем чуть-чуть.

– Или кто может прямо рубануть, что почти со всеми молоденькими сотрудницами горотдела у начальника неуставные отношения? – продолжал свой обличительный спич участковый (при этих словах жена подполковника закатила глаза и сползла под стол). – Что с подчиненными он ведет себя по-хамски, а с вышестоящими – по-лакейски?.. Ну, так кто все это осмелится сказать не за спиной нашего дорогого начальника, а прямо ему в глаза?

Каблуков обвел суровым взглядом притихший зал. Все стояли потупившись.

– Вот и я этого не скажу. А потому очень скоро быть нашему подполковнику и полковником, и генералом! – заключил лейтенант и хлопнул стопку водки.

«Ф-фу, пронесло!» – обрадовался Рахимов и закричал:

– Пьем здоровье дорогого нашего начальника!

– И чтобы все сбылось, как только что сказал здесь участковый Каблуков, – добавил сам подполковник Мерзляев, на щеках которого вновь заиграл здоровый румянец. – Старший лейтенант Каблуков…

Вот так на сорок втором году жизни Каблуков неожиданно для себя получил долгожданное повышение по службе. Но на фуршеты его с тех пор больше не приглашают…

Полкаш

Ольга Петровна Громыхайло вела мужа домой с вечеринки. Вернее будет сказать, подгоняла его пинками. Потому как Егор Иванович настолько нажрался, что не мог держаться на ногах, а полз на четвереньках.

Конечно, будь он поменьше, его можно было бы унести на плечах. Но в Егоре Ивановиче веса было не меньше восьмидесяти килограммов. А с учетом выпитого и съеденного – и весь центнер.

Другой вариант – можно было увезти его на такси. Но идти-то до дома было всего ничего – квартал. Если бы Громыхайло шли по тротуару, были бы дома минут через двадцать. Так обычно и бывало. Но нынче Егор Иванович как встал на четыре кости, так и не хотел менять положения. Постарел, видать, раз ноги его перестали держать.

Ольга Петровна на этот раз серьезно устыдилась состояния мужа, и они пробирались домой дворами и подворотнями.

Егор брел в сторону дома уверенно, хотя время от времени и норовил улечься поспать. Но, получив направляющий пинок, полз, поскуливая, дальше.

На улице был уже поздний вечер, прохожих было немного, и Ольга Петровна надеялась проскочить в свой подъезд незамеченной. Но на их пути прогуливал своего мопса их сосед, пенсионер Исидор Львович Панышев.

И он обратил внимание на забредшего в это время в лужу Егора Ивановича который этой луже явно обрадовался и стал хлебать из нее мутную воду.

– Никак, Оленька, и ты песика решила завести? – сказал пенсионер, подслеповато щурясь и разглядывая утоляющего жажду Громыхайло. – Да какой здоровенный! Что за порода?

– Не видите, что ли: этот, как его, водолаз! – с досадой ответила Ольга Петровна, стараясь дотянуться концом зонта до толстого мокрого зада непутевого супруга.

– А по морде не скажешь! По морде ваш пес – вылитый боксер, – сообщил Ольге Петровне пенсионер. – Погодите, да он у вас и в костюмчике!

– Я же говорю: водолаз! В гидрокостюме. С реки возвращаемся, ныряли. Шлем вот только потеряли! Ну, ты, алкаш, где твоя кепка? Да вылезешь ты из лужи или нет, горе ты мое!

– Как его зовут? Полкаш? – переспросил не только подслеповатый, но, по всему, и глуховатый сосед.

– Ну да, Полкаш! А ну, Полкаш, пошел вперед! Мало тебе реки, так ты еще и лужу прихватил. Ну, пошел, пошел! Дома сейчас напущу ванную, можешь хоть всю ночь в ней плавать!

Ольга Петровна, наконец, изловчилась и пребольно ткнула Егора Ивановича зонтом. Тот взвизгнул и в два прыжка выскочил на сушу.

– Так он у вас еще и бесхвостый! – поразился Исидор Львович. – От рождения такой, или купировали?

– Это я ему нечаянно открутила, когда сегодня от этой су… от щуки оттаскивала. Не люблю я щук. Еле этого Полкана от нее оттащила. Хвост вот, правда, в руке у меня остался. А надо было кое-что другое оторвать! В следующий раз так и сделаю. Ну, Полкаш, вперед! Домой, кобелина!

Егор рыкнул на взвизгнувшего от ужаса мопса и пополз в подъезд, оставляя за собой длинный мокрый след.

– Ну, ладно, пошли мы, Исидор Львович, – встрепенулась Ольга Петровна. – Спокойной вам ночи!

– И вам того же! – охотно откликнулся пенсионер. И добавил с хитрой ухмылкой:

– Только ты уж, пожалуйста, Олюшка, проследи, чтобы твой Полкан Иванович не спал на спине. Уж больно храпит этот водолаз после водных процедур!..

Пике в грузовике

Было это аж в середине 60-х прошлого века (ну вот такой, получается, возрастной). Нас, нескольких подростков, достигших четырнадцатилетия, возили в райцентр принимать в комсомол. Кто вступал, тот знает: в свое время это был знаковый момент в жизни чуть ли не каждого советского гражданина. Ну как же – тебя принимают в резерв партии! Там, глядишь, и в саму КПСС со временем вступишь, и перед тобой откроются все дороги в светлое будущее!

В райкоме все прошло нормально, хотя и тряслись под дверью, ожидая вызова на собеседование: а вдруг что-нибудь спросят не то, что ты заучил, и все, прощай, комсомол!..

Но нет, спросили что-то из Устава, и хоть и с запинками, но рассказал. Рассказали и остальные вступающие, и затем мы, радостно гомоня, погрузились в дожидающуюся нас машину. А ехать надо было 25 километров в открытом кузове грузового ГАЗ-51, правда, оборудованном деревянными лавками.

Но лавок на всех комсомольцев не хватило: пока мы канителились в райкоме, все козырные места позанимали возвращающиеся домой из разных присутственных мест наши взрослые односельчане. Так что я и еще пара пацанов ехали, сидя в конце кузова на запасном колесе.

Проехать по шоссе с ветерком 25 километров майским теплым деньком – сущий пустяк. Но наш совхозный водила Колька Т. почему-то поехал не по шоссе, а глубоко в объезд, по ухабистой грунтовке. А летел с такой же скоростью, как по шоссе, под женский визг и гогот мужиков. Меня поначалу тоже забавляли эти скачки на упругом колесе. Но когда я пару раз чуть не вылетел за борт, я озаботился тем, как бы перебраться поближе к кабине, где трясет все же поменьше.

Но не успел. На каком-то очередном ухабе машину так подбросило, что запаска взлетела высоко вверх вместе со своими седоками. Я увидел вдалеке березовый колок, прячущийся за ним казахский аул Енбекжол, и выпученные глаза одного из трактористов, уцепившегося за борт машины побелевшими пальцами с той стороны – вылетел из кузова, чудом успел ухватиться за борт и сейчас пытался вскарабкаться обратно или хотя бы удержаться до остановки машины. А потом я упал на дно кузова и следом на меня обрушился страшный удар, от которого я провалился куда-то в темноту.

Очнулся я уже дома, на кровати. Около меня хлопотала наша участковая фельдшерица и плакала рядом мама. Оказывается, меня в чувство в кузове привести не удалось, возвращаться в райцентр было уже далеко, и меня вот так, в бессознательном состоянии, привезли домой и срочно вызвали фельдшерицу.

У меня страшно болела голова и горело лицо. Тем не менее, мне жутко повезло: подлетевшее кверху запасное колесо обрушилось мне не прямиком на голову, а ударило вскользь, по скуле. Сантиметров пять левее – и меня бы точно убило. А так – одним комсомольцем все же стало больше.

Но и одним водителем меньше. У Кольки Т. навсегда отняли права. Выяснилось, что он в тот день крепко употребил в райцентре, и потому повез нас обратно проселочной дорогой, а не по шоссе. Это был не первый его прокол, почему он и лишился профессии. И вот что странно: он потом еще долго дулся на меня, будто я нарочно лег под брошенную им в кузов машины запаску…

На все сто!

– Добренькое утро, Галина Андреевна!

– Для кого-то оно, может, и доброе, а вот для тебя, смотрю я, Ханыгин, не очень. Что, опять за старое взялся?

– Да что вы, Галина Андреевна, не о том речь! Я хочу сказать, что вы сегодня прекрасно выглядите!

– Ну тебя, Ханыгин. Так уж и прекрасно. Я сегодня не выспалась.

– А прическа какая у вас сегодня, Галина Андреевна! Она так вам к лицу.

– Прическа? Да вроде обычная. Как всегда.

– Нет, не скажите! Вы сегодня, Галина Андреевна, вся необычная. Вон как глаза-то светятся, прямо как звездочки. Влюбились, что ли?

– Ханыгин, прекрати меня смущать. Кому я нужна, старуха!

– Да разве тридцатник для женщины – возраст? Тем более для такой как вы, Галина Андреевна.

– Какой тридцатник, Ханыгин? Да мне уже за пятьде… Мне за со… Да мне уже под сорок!

– Никому больше не говорите так. Галина Андреевна! Тридцатник, не больше!

– Ох, Ханыгин, не знала, что ты такой льстец!

– А вот мне бы вы сколько дали, Галина Андреевна?

– Тебе? М-м, трудно сказать. Ты, Ханыгин, как раз в таком возрасте, что тебе и сорок можно дать, и все шестьдесят.

– Дайте лучше сто, Галина Андреевна!

– Чего сто?

– Рублей, рублей, Галина Андреевна. С получки отдам, ей-богу!

– А, паразит, вон ты почему так ко мне ластился! Наврал мне тут с три короба, какая я хорошая, так думаешь, что я расслабилась, на похмелку тебе дам? Пошел вон, Ханыгин!

– Ну, извините Галина Андреевна. Так бы и сказали, что у вас денег нет. И ничего я вам не врал. Ладно уж, пойду к Полине Георгиевне, она вроде вчера пенсию получила.

– А ну постой, Ханыгин! Что ты там говорил про мои глаза?..

Особенности произношения

– Петя, домой! – громко позвала женщина с балкона из дома напротив. Я кому говорю! Ужин стынет!

– Щас, – пробурчал пацанчик в зеленых шортах и вперевалку вошел в подъезд.

– А я с младых, можно сказать, ногтей приучился вовремя приходить вечерами домой, – сказал мне друг детства Владик. – Бабушка приучила.

– Че, в угол ставила?

– Если бы! – вздохнул Владик. – Ты же помнишь мою покойную бабушку?

– Она у тебя вроде казашка была?

Магрипа-апа всегда ходила с покрытым белым платком головой, в длинном, до пят, зеленом платье, и по-русски говорила хотя и бойко, но с непередаваемым акцентом. Например, она произносила не «шофёр», а «шопЕр» (то есть букву «ф» выговаривала как «п»). Не давалась Магрипе-апапочему-то и буква «в». Их соседа Володю она звала Болёдя.

– Ага, – подтвердил Владик. – Казашка. А дед хохол.

Владик внешне пошел в свою бабку-казашку: темноволосый, скуластый, с прищуренными глазами. Впрочем, я никогда не задумывался о его национальности, как и он, полагаю, о моей. У нас был общий двор, общая компания, общие игры, а больше нам ничего и не нужно было. И когда наша семья переехала в город, мне очень не хватало той нашей развеселой компании, и в первую очередь Владислава.

– Однажды мои родители уехали на свадьбу к родственникам, – продолжил свой рассказ мой друг детства. – Учебный год уже начался, так что дома остались я и бабушка Магрипа. И вот я в первый же день заигрался у нас во дворе и забыл, что надо идти на ужин. А бабушка раз позвала меня с балкона, два. А я ноль внимания. И тогда бабуля как гаркнет на весь двор:

– Блядик, иди кушить домой! Кушить стынет! Бляяядик, домооой!

Я помчался домой как ошпаренный, лишь бы бабушка замолчала. А как мне потом пришлось биться с пацанами, чтобы они перестали называть меня Блядиком…

Отсмеявшись, я приобнял Владислава за плечи:

– Ну что, дорогой мой…

– Только попробуй передразнить мою незабвенную бабушку, убью! – тут же перебил меня друг детства.

– …Дорогой мой Владислав, пошли за стол! – продолжил я. – У меня родился тост: за наших милых бабушек.

– Это можно, – облегченно вздохнул Владик. – Пошли!

– Слушай, а она не пробовала тебя называть не укороченным, а полным именем? – невинно спросил я, когда мы выпили еще по граммулечке.

– Это как? Блядислябом, что ли? – обиженно переспросил Владик. Первым под стол пополз я…

Поэзия и проза

Сижу дома. А на улице – настоящий шторм. Хлещет по окнам дождем со снегом вперемешку, грохочет карнизами. Скукота. От нечего делать взял ручку, стал подсчитывать, кому сколько должен – скоро получка. Считал-считал, запутался.

И вдруг – наверное, от напряжения мысли, что-то щелкнуло в голове. Не успел напугаться – ручка чего-то стала выписывать. Смотрю – мама родная:

Разгулялась стихия.Напишу-ка стихи я,Как хлобыщет ветрюгаИ с востока и с юга.

Стихи! Вот это да! Ничего такого за мной отродясь не наблюдалось. Интересно, а как дальше пойдет? Перехватил ручку поудобней, жду. Этого, как его, вдохновения. И опять в голове – щелк-щелк:

Вот утихнет ветрюга,

Что с востока и юга,

И закончу стихи я,

Как гуляла стихия.

Ого! Это же я, похоже, на целую поэму размахнулся. А за стихи, говорят, хорошо платят – за каждую строчку. Или за строфку? И называется у поэтов получка не по-нашески: гонорарий. Ну, Наташа, знала бы, с кем живешь. А то чуть что – тресь по затылку! Так ведь и талант вышибить можно. Ну, что там у нас еще? Ага, поехали:

Но конца нет стихии,

И пишу все стихи я,

Как с востока и юга

Дует сильный ветрюга.

Нет, здесь что-то не так. Заклинило, что-ли? Уже третий куплет, и по-разному вроде пишу, а все – об одном и том же. Этак я приду в редакцию с поэмой, а из нее только один куплет и выберут, что получше.

И что же я за него получу? А я вон одному Харитонову стольник должен… Нет, Харитонову полтинник. А кому же стольник?

Однако я в цейтноте. А время идет. Вон и на улице все стихло. Нет, без поэмы мне никак нельзя. Надо спешить. Поднатужился и выдал:

Прекратился ветрюга,Что с востока и юга.Отшумевшей стихииПосвящаю стихи я.

Тьфу ты, опять двадцать пять! Во, вспомнил: четвертной я все же Харитонову должен, то есть – двести пятьдесят. Блин, много! А Наташка тут как тут:

– Я тебя куда посылала?

– Но-но! – говорю. – Потише. Не видишь – человек стихи пишет. Сгинь, ты меня не вдохновляешь!

А Наташа – что за моду взяла, – тресь мне по затылку, в голове звякнуло, и все рифмы куда-то пропали.

Ну и как это называется, граждане? До каких пор у нас будут гибнуть поэты в расцвете, так сказать, творческих сил?

Делать нечего, пошел, куда меня посылали – за хлебом, на последние, между прочим, деньги. Вот она – проза жизни…

Неправильный борщ

Спидометр показывал 80. Знак настаивал на 60. Сидоркин законопослушно скинул скорость. Но внезапно возникший на обочине гибэдэдэшник все равно сделал властную отмашку полосатым жестом. Сидоркин чертыхнулся и притормозил.

– Сержант Диденко! – козырнул гибэдэдэшник. – Нарушаем.

– Да что я там нарушил, – занял оборонительную позицию Сидоркин. – Еду себе, никого не трогаю…

– Да? А скорость почему превышаем?

Сержант Диденко явно был не в духе, и собирался то ли оштрафовать Сидоркина, то ли дать ему по башке своим увесистым жезлом. Во всяком, случае, нечто похожее читалось в неприязненном выражении его сухощавого лица.

«Язвенник, – подумал Сидоркин. – В период обострения. Вот и хочет сорвать на мне свое дурное настроение. Но я-то тут при чем?»

– Я ехал со скоростью 80. А когда увидел знак, снизил до 60. – не чувствуя за собой вины, твердо сказал Сидоркин.

– Да? – ухмыльнулся Диденко. – Вы снизили скорость уже за знаком…

– Это неправда! – задохнулся от возмущения Сидоркин. – Я хорошо видел, что проезжал мимо этого вашего чертова знака на скорости 60!

– Так, мы же еще и препираемся, вместо того, чтобы признать свою вину? – оживился Диденко. – Может, мы выпили? А ну, права мне сюда!

– Я не пью за рулем! – отрезал Сидоркин, протягивая сержанту права.

Он знал, что придраться к нему фактически не за что: техосмотр прошел совсем недавно, и «японка» его была хоть и не первой молодости, но в хорошем состоянии; пристегнут; страховка есть; и не пил он совсем, уже неделю, как не пил.

– А вот мы сейчас это проверим, – угрожающе сказал гибэдэдэшник, хлопая себя по белокожему поясу, по карманам. – Черт, забыл взять алкотестер. Ну да ладно, дыхни-ка мне, господин Сидоркин, просто так.

И сняв форменную фуражку, просунул свою голову с хрящеватым длинным носом в салон машины.

– Ну, чего мы ждем? Дышим, дышим!

Сидоркин хмыкнул, набрал в себя побольше воздуха и с такой силой дунул в лицо настырного сержанта Диденко, что у того на голове зашевелились волосы.

– Точно не пил, – пробормотал гибэдэдэшник, покрутив носом. – Но что-то мне все же в твоем выхлопе не нравится, Сидоркин. А ну, дыхни еще раз!

– Да пожалуйста, – с усмешкой сказал Сидоркин и повторил свой могучий выдох.

– Рассольник ел? – неожиданно спросил Диденко.

– Что? Какой еще рассольник? При чем здесь рассольник? – растерялся Сидоркин.

– Я говорю, рассольником пообедал? – повторил свой вопрос сержант.

– Нет, борщом, – сказал Сидоркин. – Вам-то какое дело, чего я ел?

– А вот такое, – пробормотал гибэдэдэшник. – Врешь ты все, Сидоркин! Никакой это не борщ, а рассольник. Ну-ка дыхни мне. Дыхни еще разок, тебе говорят!

– Да на, на: х-х-хааааа!

– Вот! – торжествующе сказал Диденко. – Укроп, лаврушку, картошку, томат, сметану чую! А свеклы, чеснока нету. Зачем ты мне врешь, что борщ ел? Рассольник это!

– Да борщ я, борщ я ел! – запальчиво сказал Сидоркин. – Что я, не знаю, чего сам варил на обед? Просто я не люблю свеклу, а жена чеснок не переваривает.

– Ну и что это за борщ? – свирепо вытаращил глаза сержант.– Это издевательство над борщом – без свеклы, без чеснока. Бурда какая-то. Уж поверь мне, хохлу – я-то знаю, каким настоящий борщ должен быть!

– Сам ты бурда, сержант! – потерял терпение Сидоркин.– Это мой борщ, и я что хочу, то в него и кладу. А чего не хочу – не кладу. Ясно? Все, не мешай, я поехал дальше.

– Сейчас, поедет он… Плати штраф!

– Да за что?

– А вот за то самое…

– За борщ, что ли? – возмущенно спросил Сидоркин. – Я номер твоего жетона запомнил, сейчас вот позвоню твоему начальству и сообщу, что ты беспределом тут занимаешься. Борщ ему мой не понравился!

– Да ешьте вы что хотите и как хотите, – вдруг перешел на официальный тон гибэдэдэшник, медленно обходя машину Сидоркина. – А штрафую я вас… А штрафую я вас, господин Сидоркин, за заляпанный номер машины, вот!

Номер действительно был слегка прибрызнут грязью, и хотя отчетливо читался почти весь, одну цифирьку разглядеть все же было трудно: то ли восьмерка, то ли шестерка.

– Ладно, согласен, уплачу, штраф, – сдался Сидоркин. – Только отпустите меня, ладно?

– Да езжай, кто тебя держит-то, – сказал Диденко, пряча пятисотку в планшет и провожая брезгливым взглядом торопливо отъезжающую от него японку. – В борще толком не разбирается, а туда же, за руль сел. Убивать таких надо!

Побег

Алкоголик Сивушов проснулся часа в три ночи. Охая от головной боли, он сполз с дивана и прорысил к туалету. Однако там, где положено было быть тому, чему положено, пальцы ничего не нащупали. Сивушов повозился в штанах более тщательно. Но на месте атрибута его мужской принадлежности было неожиданно пусто.

С перепугу забыв, зачем пришел, Сивушов, придерживая спущенные штаны, устремился в прихожую. Там он встал перед запыленным зеркалом и впился глазами в свое отражение. Да, так и есть, в промежности у него было пусто. Выглядело это так нелепо и страшно, что Сивушов потихоньку заскулил от ужаса.

Но… Но где же? Вчера еще все было, это Сивушов помнил точно. Ведь после того, как выпроводил своих крепко захмелевших приятелей Жорку и Аркашку, он также ходил в туалет, и был в полном комплекте.

Что же случилось за ночь? Куда девался его (ну, пусть будет – Дружок)? Не отрезал же ему его какой-то злодей, пока он спал? Но нет, тогда он бы уже умер от боли и кровопотери. А может, Дружок того… сам как-то отвалился?

Сивушов уже не знал, что и думать, когда его панические и горестные размышления прервали чьи-то тихие всхлипывания. Причем плач этот проник в его голову не снаружи, а как бы зародился изнутри. Более того, Сивушов даже понял, откуда доносятся всхлипывания.

Он присел на корточки и запустил руку под обувную этажерку. Пальцы его нащупали сначала один из его вездесущих скомканных носков, потом что-то маленькое и явно живое, теплое. Сивушов выгреб это что-то из-под этажерки, и это был он, его Дружок!

Сивушов осторожно положил его на ладошку, сдул пылинки и ласково погладил, как котенка:

– Уфф! Нашелся!

И тут между Дружком и его бывшим хозяином состоялся, можно сказать, исторический диалог. Причем, голосовой – со стороны Сивушова, и телепатический со стороны его собеседника.

– Ты как тут оказался? – спросил Сивушов.

– Ушел я от тебя, Леша, – сообщил ему Дружок.

– Как это ушел, куда, к кому? – переполошился Сивушов. – Кто тебе разрешил?

– Да хоть куда, лишь бы с тобой не оставаться, – горестно телепатировал Дружок. – Жаль, собутыльники твои все же захлопнули дверь за собой, а так бы я уже был далеко!

– Но погоди, как же так? Мы же с тобой сорок семь лет жили душа в душу! А тут на тебе – ушел! Почему, что я тебе такого сделал? – с жаром сказал Сивушов.

– Это ты живешь, если можно назвать это жизнью! – возразил Дружок. – А моя жизнь прекратилась еще четыре с половиной года назад.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Сивашов. – Ты заболел, что ли?

– Это ты в хлам превратился, из-за алкашества своего! – поперхнулся от возмущения Дружок. – Жена от тебя ушла, любовницы ты так и не завел. Ну, зачем я тебе? Так что давай, Леша, отпирай дверь, да я пошел!

Дружок сделал попытку привстать, но лишь слабо поворочался на ладони Сивушова и снова обессилено упал плашмя.

– Ну и куда ты такой пойдешь? Ты же на этих… на ногах не стоишь! – жалостливо сказал Сивушов.

– Ничего, я ползком! – не то всхлипнул, не то вздохнул Дружок. И неуверенно добавил:

– Найду себе нового хозяина, молодого, непьющего!

– А если я поклянусь, что с сегодняшнего дня брошу пить и всерьез займусь твоими и моими проблемами? – молитвенно сложив перед собой руки, сказал Сивушов.

– Соврешь ведь! – недоверчиво хмыкнул Дружок.

– Клянусь! – ударил себя кулаком в хлипкую грудь Сивашов. – Ну, иди же ко мне, Дружок! Полезай обратно!

И Дружок, поколебавшись пару секунд, юркнул к нему в штаны и тут же прирос обратно. Как будто никуда и не отлучался!