Занимательные рассказы про Ивана Кнопкина

Эта странная и одновременно столь естественная для городского жителя картина, причём естественная настолько, что люди просто перестали её воспринимать за нечто особенное и рукотворное, искренне считая её неотъемлемой частью большого города, глубинно потрясла Кнопкина.

Иван поднялся, искренне поблагодарил мужчину, протянувшему ему руку помощи, и, дождавшись, когда все разойдутся, присел на корточки, чтобы получше разглядеть то, что находится у всех под ногами.

И на своё удивление, он увидел очень многое. Серые, коричневые, зеленовато-жёлтые и красноватые камешки разных размеров и форм были намертво скреплены между собой застывшей массой, превратившейся в камень. Тёмные трещины, словно разломы литосферных плит, разделяли огромные асфальтовые куски на разные континенты, между которыми зияли пустоты необъятного пространства, куда стекали, впитываясь в землю, целые реки талой и дождевой воды.

При ближайшем рассмотрении асфальт уже не казался Кнопкину серым и ровным, но напротив, казался разноцветным, волнистым и почти живым. Да, он дышал, он шевелился и парил, он перекатывался тысячами маленьких песчинок, он перемещался в пространстве так же, как перемещается пустыня Сахара, он накапливал солнечное тепло и охотно укрывал в своих расщелинах и невидимых человеческому глазу потайных местах маленьких муравьёв. Он вздувался крошечными вулканами, толкаемый снизу травинкой, и охотно уступал место растущей жизни. Асфальт казался уязвим и хрупок, полезен и необходим. Теперь Кнопкин смотрел на асфальт не как на отъявленного противника жизни, но как на её помощника и друга.

– Ведь прорастает же сквозь асфальт трава, ведь пробиваются тонкие ростки одуванчиков? – безмолвно спрашивал себя Иван, и сам же себе отвечал: – Да, прорастает, да, пробиваются. И всё это говорит только об одном, о том, что при наступлении жизни асфальт отступает и прогибается, асфальт уходит в небытие. А эти многочисленные трещины, похожие на вены, не говорят ли они мне о том, что асфальт это живой организм? Конечно, говорят. И когда мы наступаем на его раскалённое солнцем тело, то асфальт издаёт еле слышный звук. Это не что иное, как звук боли, это скрежет костей и треск разрываемой плоти. Мы все ходим по костям и жилам, и каждый шаг мы должны помнить об этом. Асфальт в рытвинах и канавах, разбитый и потрескавшийся, всё это дело наших рук и ног. Умирающий асфальт похож на человека, лежащего на смертном одре. И эта смерть, какой бы естественной и лёгкой они ни была, выглядит всё так же жутко и пугающе, всё так же жалко и противоестественно. Но никто из нас не оплакивает умерший асфальт, никому из нас и в голову не может прийти то, что этот кусок гудрона и липкой смолы, перемешанный с колотыми камнями, есть не что иное, как плоть, помнящая каждый наш шаг. Каждый человек, проходящий по асфальту, оставляет свой невидимый след, который помнит асфальт. Он знает размер ваших ног, слышит ваши слова, которые произносите вы, весело болтая по телефону, он знает вес вашего тела, и ваше имя, и ваш рост. Асфальт знает всё про каждого из нас, включая список наших заболеваний и группу крови.

– Как? – спросите вы.

– Да очень просто, – отвечал сам себе Кнопкин, – вспомните сами себя. Разве никогда вы не плевали на асфальт? Разве никогда вы не дотрагивались до асфальта потной ладонью? Разве никогда вы не выплёвывали жевательную резинку или недоеденную конфету? Ну что? Вспомнили? Ну, так вот. Знайте, что ваша слюна содержит не только влагу и остаток пищи, она содержит и ваш родословный, генетический код. И в тот день, когда человек сможет считывать информацию, накапливаемую асфальтом, как компьютер считывает информацию с флеш-карты, он сможет узнать всё про любого из живущих на этой земле, кто хоть раз ступал на асфальт. И эта база данных будет самой богатой, самой исчерпывающей и самой независимой в мире.

– Да, неужели вы сомневаетесь в том, – продолжал размышлять про себя Кнопкин, – что это время скоро настанет? Если вы действительно сомневаетесь в этом, то вы просто глупцы. И мне искренне жаль вас, господа хорошие.

– Простите, пожалуйста, молодой человек, – резко вклиниваясь в скрытые от любопытных глаз мысли Ивана Кнопкина, произнесла женщина, случайно толкнувшая стоящего посередине тротуара Ивана.

– Ничего страшного, – ответил Иван и машинально глянул на часы.

До окончания обеда оставалось не более одной минуты. Нужно было срочно спешить на рабочее место.

Кнопкин посмотрел налево, затем направо, потом быстро перебежал на другую сторону дороги и скрылся в дверях офисного здания.

– А что ты так долго делал на противоположной стороне улицы, Ваня? – поинтересовались у Ивана его коллеги по работе, долго наблюдавшие за ним через окно.

– Я смотрел на асфальт, – честно ответил Кнопкин и направился на своё рабочее место.

ЛАВОЧКА

Однажды, возвращаясь домой из булочной, Иван Кнопкин проходил мимо соседнего подъезда, где случайно обратил внимание на старую лавочку, стоящую возле входной двери.

Это была самая обыкновенная и ничем с виду не примечательная лавочка, какие обычно располагаются почти возле каждого подъезда. Как правило, в тёплую погоду на таких лавочках сидят бабульки и обсуждают последние новости. Однако сегодня, несмотря на довольно неплохую погоду, лавочка оказалась пуста, если, конечно, не считать двух не по-весеннему жирных воробьёв, прыгающих по ней и клюющих кем-то случайно рассыпанные чипсы.

И в тот момент, когда взгляд Ивана коснулся лавочки, его почему-то непреодолимо потянуло подойти к ней и непременно дотронуться.

Иван подошёл поближе и внимательно посмотрел на лавочку со стороны. Лавка оказалась самой обыкновенной: три доски одинаковой длины, ровно отпиленных с двух сторон, да две железные ножки, вмонтированные в бетонный пол подъездного крыльца. Вот и вся конструкция. Ничего особенного. Ничего такого, что могло бы привлечь, или хотя бы остановить взгляд.

Но Кнопкин стоял напротив и не мог отвернуться, не мог уйти прочь. Вроде бы всё было понятно, но всё-таки что-то было не так. Но что?

Иван подошёл ещё ближе, нагнулся и посмотрел под лавку.

Несколько недокуренных сигарет, пара спичек, мятая пачка от тех самых чипсов, что так аппетитно клевали воробьи, да целый ворох шелухи от семечек. И больше ничего.

Иван поднял взгляд чуть выше.

Свежая краска, густо намазанная на старые доски, свисала снизу пухлыми каплями, отслаиваясь местами от уличной сырости. Ржавые гнутые гвозди были грубо загнуты изнутри, но продолжали угрожающе торчать и пытаться зацепить свисающие с лавки полы длинных пальто. На одном из этих гвоздей Кнопкин даже заметил свежевыдранный пух, напоминающий небольшой клок кошачьей шерсти.

– И что я здесь делаю, под этой лавкой? – иронически спрашивал сам себя Кнопкин. – Вот, должно быть, я странно выгляжу со стороны. Вроде бы шёл, шёл, молодой человек, в костюме, галстуке и с портфелем в руках, а потом раз, и под лавку смотрит. Да уж, наверняка я весьма нелепо выгляжу. Нужно вылезать, нужно срочно вылезать из-под лавки.

С этими словами Иван поднял голову вверх и привстал. И только теперь он смог заметить, что на противоположном конце лавки, прямо посередине центральной доски, ножом глубоко вырезана надпись: «Кнопкин – дурак!».

В следующую секунду внутри у Кнопкина всё похолодело. В его душе поднялась буря негодования и священной ярости. Теперь Кнопкину казалось, что весь подъезд, нет, даже весь дом видел эту надпись и многократно читал её. Конечно. Ведь Иван знал, как могут приставать и внедряться в сознание эти нелепые надписи не лавках, на стенах лифта, на потолке, да где угодно, лишь бы человек видел эту надпись ежедневно, пребывая в печали и радости, в раздражении и покое. Каждый день, изо дня в день, заходя в подъезд, люди могли видеть и обязательно видели эту надпись. Они читали и запоминали её. Она насквозь пропитала сознание всех этих людей, и теперь фамилия Кнопкин наверняка вызывает у них стойкую ассоциацию: «Кнопкин – дурак!».

Нет, этого нельзя так оставлять, – быстро соображал про себя Кнопкин, нужно срочно что-то предпринимать. Предпринимать немедленно и обязательно что-то радикальное. Но что? Закрасить этот позор не получится, надпись вырезана на доске. Зачеркнуть тоже. Но что же делать? Заклеить бумагой? Ненадёжно. Вырезать что-то ножом, чтобы не было заметно? Нет, всё равно можно будет разобрать. Да и все помнить будут, что там было на самом деле. Нет, нет, нужно что-то иное. Но что?

Кнопкин в растерянности стоял около лавки и не мог определиться.

И вдруг на противоположной стороне тротуара он увидел оставленный дворниками ледоруб, которым каждый день они раскалывают наледи внутри клумб. Кнопкин поставил на бетонный пол свой портфель, подошёл к ледорубу и, оглядевшись по сторонам, взял его.

Теперь Кнопкин представлял из себя грозное оружие возмездия. Твёрдо и уверенно он подходил к лавочке. И когда он уже подошёл совсем вплотную, дверь подъезда неожиданно открылась и на улицу вышла одинокая бабуля, которая, не мешкая и не обращая на Кнопкина никакого внимания, подошла к лавке и уселась на неё, причём уселась прямо на надпись.

Иван чуть не взревел от негодования.

– Бабуля! – крикнул он во весь голос, словно бы хотел уничтожить именно её.

От такого пронзительного крика у себя за спиной бабуля встрепенулась и вскочила на ноги.

– Ты что, сынок, – завопила она что есть мочи, – ты что, родненький, – закричала она, увидев перекошенное от гнева лицо Кнопкина, который к тому же угрожающе держал в обеих руках сверкающий на солнце ледоруб.

– Посторонись! – властно приказал бабуле Кнопкин и сделал решительный шаг ей навстречу.

Бабушка ринулась назад и прижалась спиной к двери.

Кнопкин подошёл к лавке и со всей силы воткнул острие ледоруба между двумя досками лавки, после чего ожесточённо, всем весом своего тела, опустил длинную часть ледоруба вниз.

Доска хрустнула. От неё тут же отломились несколько крупных щепок, которые сразу разлетелись в разные стороны.

– Так что же ты делаешь, родненький, – взмолилась бабуля, – что же ты, окаянный, делаешь-то?