Бриллиант «Dreamboat»

Но это с одной стороны. Можно быть весьма искусным мастером, можно великолепно гранить алмазы, можно изготавливать совершенно уникальные украшения. Но это всего лишь полдела. Их ещё нужно уметь продать. Даже не столько украшения продать, сколько свой труд, свою индивидуальность, свой почерк, если хотите. Потому что заказчик, разумеется, захочет уплатить за изделие дешевле, чем стоят материалы, из которого оно изготовлено.

Круглое лицо ювелира сделалось совсем свекольного цвета, он допил коньяк, поставил стакан на столик. Вид маленького круглого человечка, поглощающего спиртное в изрядных для него дозах, был весьма необычен. Семён Яковлевич с преувеличенной тщательностью вытер носовым платком лоб, переносицу, щёки, губы и подбородок. Платок сразу же из влажного сделался просто мокрым, Семён Яковлевич сжал его в кулаке.

– Разумеется, понять можно, каждый: и Вы, и я, и абстрактный господин Иванов Сидор Петрович будем желать потратить на любое приобретение меньшую сумму. И это вполне естественно, и странно, если бы было наоборот. Нет, вне всякого сомнения, если Вы – поставщик Двора Его Императорского Величества или придворный ювелир Дома Романовых – любой заплатит Вам ту цену, которую Вы назначите, совершенно не торгуясь и ещё доволен будет, что Вы соизволили осчастливить его самой возможностью приобретения Вашего изделия. Тут уже имя говорит само за себя! Но, к сожалению, Ося Свиридский был никоим образом не Карл Фаберже. И не Луи-Франсуа Картье или Чарльз Льюис Тиффани. И даже если ему по силам было изготовить украшения ничем не хуже творений знаменитых ювелиров, то выгодно продать их он никогда не умел! Не имел к этому способностей. Главное – правильно подать, преподнести, так сказать, на блюдечке с золотой каймой. Кто-либо другой мог вложить в изготовление меньше труда, меньше умения, проявить больше лени и изрядной доли разгильдяйства и попустительства, зато расписать своё творение так, что меньшую сумму за сие уникальное произведение искусства, шедевр и предлагать совестно, неуместно. Кто угодно, только не Свиридский. Может, именно потому его и привлекли в ЧК.

– В каком смысле?

– В любой полицейской работе не только держиморды нужны, господин штабс-капитан. Не только следователи, либо заплечных дел мастера. Изъяли, допустим, у господина Микулина ценности – так поди узнай, сколько стоят, полушку или тысячу золотых рублей. Нашли при обыске у господина Парамонова драгоценный камень с голубиное яйцо величиной – попробуй определи: действительно бриллиант или стекляшка, искусно изготовленный страз. Это Вам не золотую монету на зуб пробовать, здесь специалист потребен. Хороший специалист, вроде Оси Свиридского или кого другого, без разницы, главное, чтобы в ювелирке разбирался и мог отличить подлинную красоту, силу и магию веков от нынешнего мошеннического творения. Потому господа большевики пользовали Свиридского в качестве эксперта. А куда деваться: приказали – и я бы пошёл, и другие. Тем более, не задарма – за паёк, за хлеб, так сказать, насущный. Кушать захотите – побежите как миленький, поскачете, опережая урчание в собственном голодном брюхе. А Осип Давидович в деле выявления подлинности и оценки большой докой являлся, пожалуй, одним из лучших. Знаете, господин штабс-капитан, мы живём в удивительное время, когда правда выдаётся за ложь, а враньё мы впитываем, как настоящую истину. Взгляд может обмануть, улыбка – лишь надетая на лицо гримаса, только драгоценности никогда не лгут, всегда правдивы, трогающе-искренни и неподкупны. Известно, что цену камням, золоту и другим украшениям выдумали только чтобы найти хоть какое-то применение богатству. Золотом прикрывают пороки, перстни и колье не делают человека лучше, добрее, но заставляют почувствовать себя более красивым, более значимым, придают внутренние силы. Золотая оболочка не способна украсить то, чего нет, а бриллианты могут лишь подчеркнуть красоту, но не прибавить несуществующей. Но раз уж человечество условилось считать камни и презренный металл эквивалентом благосостояния – их надобно учитывать и подсчитывать. И отделять зёрна от плевел. Чекисты – не налётчики, не разбойники с большой дороги. Они не отнимали, а изымали ценности – почувствуйте разницу, господин штабс-капитан. Это не грабёж – это проведение в жизнь воли государства, политики партии. Потому всё должно идти, как положено: изъяли, оценили изъятое, подсчитали, сдали. Как тут без оценщика обойтись?

– Вы словно оправдываете их действия, Семён Яковлевич. Я так полагаю, что для Вас, например, результат одинаковый: изъяли у Вас ценности чекисты или отняли налётчики.

– Не оправдываю, господин штабс-капитан, просто пытаюсь Вам объяснить. Против грабителей Вы можете предпринять какие-либо действия: заявить в полицию, например, или, как Вы, перебить их. И будете правы. Против чекистов же Вы бессильны. Не пойдёте же в ЧК жаловаться. Каламбур получится.

– Не получится! – жёстко сказал Северианов. – Как видите, власть переменилась, и теперь чекистов самих разыскивают. И не очень-то они от грабителей отличаются – главный чекист Житин, Вы сами сказали, с реквизированным золотом сбежал. Когда, говорите, убили Свиридского?

– За несколько дней до сдачи Новоелизаветинска.

– А когда исчез председатель ЧК?

– Примерно тогда же.

– А Вы не связываете эти два события между собой?

– Я? – глаза Семёна Яковлевича удивлённо округлились, выпучились, готовые вылезти из глазниц. – Что Вы, господин штабс-капитан, мне впору совершенно о другом думать. Все мы трусы. Мужества не существует, есть только страх. Страх боли, страх смерти. Храбрецы и герои умирают рано, лишь трусливые человеческие существа почему-то живут долго. И я грешен, хочу прожить ещё, если повезёт, десяток-другой лет и умереть в собственной постели от старости. Но очень похоже, что моим желаниям сбыться не суждено, и умру я весьма скоро и не по своей воле. Я боюсь. Я ужасно боюсь, господин штабс-капитан! Существовать, дрожать каждую секунду, ожидая, что за тобой придут, – что может быть отвратительней?

– К чему такие сумрачные мысли, Семён Яковлевич? Безвыходных ситуаций не бывает, просто не существует – всегда можно найти некое решение. Например, поехать к нам, на Губернаторскую, 8, но, увы, скорее всего, охрану вам не дадут. У Вас есть, где укрыться на неделю-другую? Такое место, о котором бы никто не знал, и лучше, чтобы не в городе?

– Допустим, – сказал Ливкин. – Такое место найдется, свояк мой, Мирон Савельевич Смолин живёт в Афанасьево, это вёрст десять от Новоелизаветинска, думаю – приютит, но не смогу же я прятаться всю жизнь…

– Всю жизнь не надо, неделю, максимум, две. Полагаю, что за это время я смогу решить Вашу маленькую проблему. А дальше – как Бог даст.

– А? – ювелир указал на дверь, как бы напоминая, что за ней находятся тела налётчиков. – С этим что делать?

– Не берите в голову, это моя забота. Их просто здесь никогда не было. Или Вы изволите сомневаться в моих способностях?

– Боже упаси! – в голосе Ливкина Северианов различил неприкрытый сарказм. – Уж в этом-то я не сомневаюсь!

– Поедете прямо сейчас, так что собирайтесь. Возьмите извозчика, я провожу Вас до выезда из города. На всякий случай. И ещё. Возможно, подельники убитых явятся сюда, чтобы, по меньшей мере, навести справки или с другими целями, неважно. Потому оставьте мне ключи и позвольте бывать в Вашем жилище, даже ночевать здесь. Не всё время, разумеется, но иногда. Если господа грабители или убийцы заявятся – я сумею встретить их с подобающим гостеприимством. Засада называется.

Семён Яковлевич Ливкин кивнул.

– Разумеется, господин штабс-капитан. Живите, не стесняйтесь. Можете вообще перебраться сюда – мне спокойнее будет, честное слово.

Он помолчал, боялся спросить, и Северианов кивнул.

– Живите у свояка, ни о чём не беспокойтесь. Через неделю-другую я надеюсь навестить Вас и сообщить: возвращаться в Новоелизаветинск или подождать ещё. Если через две недели меня не будет – значит дела пошли из рук вон плохо – тогда поступайте по ситуации.

– То есть?

– Война, господин Ливкин. Хочешь рассмешить Бога – сообщи ему о своих планах. Всякое может произойти. Честно предупреждаю: приложу все возможные усилия для решения Вашей проблемы и, если повезёт, непременно сообщу Вам.

– Я понял Вас, господин штабс-капитан. Буду ждать с нетерпением. Спасибо Вам!

Глава 4

Прапорщик Белоносов был юн, грозен и до неприличия румян. Лёгким тополиным пушком закручивались светло-охристые усики, такого же оттенка шевелюра зализана назад, огромная кобура угрожающе топорщилась на вкусно пахнущем свежей кожей широком ремне, а глядясь в зеркально-антрацитовые сапоги, можно было побриться. Рассматривая грозного мальчика с пистолетом, Настя вдруг с ужасом ощутила себя не такой уж и юной: прапорщик был на целый год, а то и, просто кошмар, на два года младше. Грозно сведя на переносице прозрачные брови, Белоносов перебирал бумаги, проводя розовым указательным пальчиком по строчкам с фамилиями, воровато бросая на Настю вожделённо-мечтательные взгляды. Еще влюбится, испугалась Настя, хотя эти стыдливо-обожающие взгляды были весьма приятны самолюбию. Предательски краснея, грозный прапорщик закрывал очередную папку и метал ее в кучку просмотренных.

– Нету! – с рязанским акцентом извинился Белоносов, раскрывая следующую. Очень похоже, что этот бесполезный труд, эта бессмысленная работа ему очень нравились. Нравилось присутствие рядом Насти, её облик, взгляд, жасминовый запах волос, – всё это вдохновляло прапорщика на новые сизифовы подвиги. Настя уже не верила, что юный Белоносов найдёт в бумагах ЧК фамилию любимого. Они уже два часа исследовали кипы захваченного при взятии города чекистского архива, но никакого упоминания о Викторе Нежданове не находили.

– Не переживайте, Анастасия Александровна, не иголка, чай, в стоге сена, обязательно след отыщется, – доблестный прапорщик продолжал помидорно краснеть, успокаивая Настю.

– Я уже перестаю в это верить, Георгий Антонинович.

Лицо Георгия Антониновича, которого и Жоржем-то редко называли, обычно, Жориком или Жоркой, превратилось из нежно-вишнёвого в густо-свекольное, он спрятал глаза в бумагах.

– Может, это и к лучшему, Анастасия Александровна, раз в списках нету – значит, жив!

– Вы полагаете?

– Разумеется! – скрипнул новенькой кожей ремня Белоносов, разгибаясь и молодецки подкручивая микроскопический ус. – Жив и здравствовать изволит Ваш жених. Ну, а если жив – мы его обязательно найдём!

«Мы» прозвучало многообещающе и слегка двусмысленно, щёки юного прапорщика пылали жаром как паровозная топка, он улыбнулся Насте и продолжил поиски.

Фамилия Нежданов отыскалась через полчаса. Увы, документ беспощадно облизал огонь, уничтожив более половины. В сущности, от листа остался небольшой огарок, можно разобрать лишь дату и несколько фамилий. Инициалы совпадали, но и только, больше ничего конкретного выяснить не представлялось возможным, замаячивший след обрывался. Белоносов лишь поскрипел ремнём и поправил кобуру.

– Будем искать дальше, – сказал Георгий Антонинович. – Кто ищет, тот всегда находит.

Он снова зашуршал бумагами, низко склонившись над столом, ещё немного – и коснётся носом, от усердия громко пыхтя, а Настя снова ощутила некую двусмысленность. Она почувствовала вдруг, что устала, устала от этого монотонно-томительного ожидания, неизвестности, постепенно исчезающей надежды. Утром её привёл сюда подполковник Никольский и с некоторой улыбкой отрекомендовал Белоносова: «Наш юный гений! Разыщет не только иголку в стогу сена, но даже душу грешника в преисподней!».

Юный гений сам напросился в контрразведку: мечтая вражеских агентов ловить, возомнил себя Шерлоком Холмсом, принцем Флоризелем и неизвестно каким ещё Пинкертоном, грозой преступного мира и асом контршпионажа. Поначалу хотел Пётр Петрович Никольский его в подвалы спустить – пленным комиссарам морды бить, пусть пообомнётся чуток, вкусит тошнотворной романтики, да пожалел мальчишку, привёл сюда. Повсюду в небольшой сумеречно-ужасной комнате, сильно похожей на чулан, словно мусор валялись пыльные папки, отдельные листы, просто обрывки документов – серый бумажный ковёр, бумажное море, вперемешку со стреляными гильзами, а иногда и целыми патронами, пятнами крови, грязным тряпьём, папиросными окурками и прочей мерзостью – всё то, что осталось от делопроизводства ЧК. «Владей! – кивнул Никольский. – Разгреби-ка, друг любезный, сии авгиевы конюшни, чтобы повсюду я наблюдал идеальный порядок. Чтобы не стыдно было приличных людей в оные пенаты приводить». Юнец поначалу яростью по самые брови налился, надулся радужным пузырём, глазёнки молнии мечут, ну натуральный Зевс-громовержец, умора да и только, ну как же, гения контрразведки то ли в уборщики, то ли в архивариусы, то ли, ещё ужаснее, в писаря определили. Но, что особенно Петру Петровичу понравилось, через обиду Белоносов переступил, комнатёнку вылизал до блеска, откуда-то с помощью солдат приволочил несколько обветшавших шкафов, разложил бумаги по полочкам – любо-дорого посмотреть. Даже ковёр персидский добыл, что особый уют комнатушке придало, и на чулан она походить перестала, а именовалась теперь кабинетом. Себе стол резной полукруглый спроворил, в общем, подполковник Никольский правильно паренька определил, да и сам Белоносов вдруг важностью проникся, любовно свой архив охаживал, знал, где какая бумажка обретается и где и что искать следует.

– Не проголодались ли, Анастасия Александровна? – спросил Белоносов. – Время-то бежит, уж и закусить пора, а? Чайком-с развлечься? У меня как раз булка ситного есть да кружок колбасы, а кипятку я мигом спроворю!

Настя покачала головой:

– Даже не знаю, Георгий Антонинович, мне, право, неудобно утруждать Вас.

Она зря это сказала – настроенный романтическим образом Белоносов слушать никаких возражений не стал и тут же быстроногим галопом, скачками австралийского кенгуру умчался в обнимку с чайником куда-то из кабинета. Настя вздохнула и принялась внимательно изучать обгорелую бумажку с фамилиями. Таковых уцелело пять: Телегин, Хрусталёв, Нежданов, Георгиевский и Ливкин. Насте они ничего не говорили, но кому-либо из местных, тому же Белоносову, могли быть известны, а это уже ниточка, след, манкая надежда.

Юный борец со шпионажем, он же безраздельный хозяин архива ворвался в кабинет с пышущим жаром чайником. Великолепный обжигающий пар вулканировал словно гейзер, и Настя вдруг почувствовала острый мгновенный приступ голода, а прапорщик уже кромсал бритвенно острым лезвием златоустовского ножа поджаристо-белый хлеб, ровными полосками нарезал нежно-розовую колбасу, сдвинув документы на край стола расставлял прозрачно-стерильные стаканы в серебряных подстаканниках, горкой насыпал колотый сахар и даже пузатая баночка варенья нашлась. Чай он пил степенно, с превеликим усердием, и Настя вдруг почувствовала к нему непроизвольную симпатию и даже некоторую нежность. Юный и грозный прапорщик Белоносов вдруг перестал быть грозным и остался лишь юным. Даже огромная кобура, которую он небрежным жестом передвинул далеко за спину, словно уменьшилась в размерах.

– Главное, мы установили дату, 18 мая, – говорил, делая изрядный глоток и уписывая бутерброд, прапорщик. – Дальше проще пойдёт. Переберём бумаги за последующее время, там, возможно, зацепимся. Красных выбили 20 июня, за месяц, следовательно, просмотреть надобно. Не велика работа, управимся!

– А фамилии людей из этого документа Вам знакомы, Георгий Антонинович?

– Анастасия Александровна, пожалуйста! – взмолился прапорщик. – Зовите меня просто Георгием. Или Егором, Жоржем…

– Жоржем? – улыбнулась Настя. – Хорошо, Жорж! А Вы, соответственно, меня – Настей, договорились? И давайте, раз уж мы преломили хлеб, перейдём наконец-то на «ты».

– Но вы же княжна, – сопротивлялся прапорщик.

– Вы тоже на крестьянина не сильно похожи, – парировала Настя. – Так что насчёт фамилий?

Прапорщик Жорж допил чай, сыто потянулся и взял в руки обгорелый документ. Внимательно пошевелил губами.

– Телегин, Эм Пэ… Михаил Петрович, вероятно… Нет, не знаком. Хрусталёв? Нет. Георгиевский? Хм, Георгиевский… Как будто что-то слышал… Георгиевский, Георгиевский… О! – он в ажитации посмотрел на Настю. – Георгиевский Василий Иванович, так это же отец Василий, дьякон. Он в храме служит! В нашем храме, я в воскресенье был – собственными глазами наблюдал его, жив-здоров отец Василий! Вот видите, Анастасия Александровна…

– Жо-орж, – укоризненно протянула Настя. – Мы, кажется, договорились…

– Извините… То есть, извини, Настя… Расспросим отца Василия – всё и выяснится.

Это была удача! С большой буквы удача. След уже не маячил, он явно высветился, горел электрическим фонарём на ночной улице.

– А фамилия Ливкин тебе знакома? Последняя из пяти.

– Ливкин, Ливкин… – Белоносов поднял глаза к потолку, словно там между белыми разводами скрывался ответ. – Что-то очень знакомое… Нет, я определённо слышал где-то эту фамилию, но где? Не могу вспомнить, извини… Еще по чашечке?

Хотя Жорж и уверял, что дальнейшие поиски титанического труда не представляют, и они управятся быстро, однако получилось наоборот. Теперь кроме фамилии Нежданов Настя и Жорж искали упоминания и о четверых прочих из списка. Но фортуна отвернулась от юных изыскателей: кропотливая работа оказалась бесполезной и больше они не нашли ничего. Отложив последнюю бумажку, прапорщик сочувственно и слегка смущённо развел руками.

– Увы, сама видишь, больше ничего. Но отец Василий – это след реальный, можем поговорить с ним. Я провожу, сама не найдёшь. – Он говорил как о чем-то решённом, не спрашивая мнения Насти.

– Пётр Петрович позволит тебе отлучиться? Не хочется, чтобы из-за меня у тебя возникли неприятности по службе.

Как ни желал Жорж показать свою исключительную важность и независимость, но благоразумие всё же взяло верх. Подполковник Никольский многозначительно улыбнулся:

– Ну что ж, съездите, развейтесь. Отец Василий мой хороший знакомый, передавайте нижайший поклон. Очень надеюсь, что ваш визит не будет напрасным, – Пётр Петрович с изящным достоинством вытянул свои великолепные часы, щёлкнул крышкой и, слушая с наслаждением «Боже, царя храни», бросил изучающий взгляд на циферблат. – Времени уже преизрядно, на сегодня, господин прапорщик, свободны, завтра утром прошу ко мне с отчётом. И Вас тоже, Настенька. Если отца дьякона в храме не застанете, прогуляйтесь к нему домой, он на Баскаковой улице проживает.

Глава 5

Бывший чиновник сыскной полиции, бывший инспектор уголовно-розыскной милиции, бывший лучший сыщик Новоелизаветинска, а то и всего уезда, а ныне человек без определённых занятий, без пяти минут арестант и большевистский агент, Кузьма Петрович Самойлов, безукоризненно, волосок к волоску, причёсанный, в халате ультрамариново-мятого сукна поверх белоснежной, хоть и изрядно застиранной сорочки важно и самодовольно, как монах с картины Василия Григорьевича Перова «Чаепитие в Мытищах», глубоко откинувшись назад на хлипком деревянном стуле, пил жидкий морковный чай из блюдечка, закусывая каменной твёрдости сухарями и прелой картошкой, печёной «в мундире». Блюдце держал картинно-самодовольно, тремя пальцами, далеко отставив в сторону мизинец. Широко растягивая щёки, дул на поверхность и с шумом прихлёбывал, прикрыв от удовольствия глаза. Правда, Северианову это удовольствие всё же показалось напускным, ибо назвать чаем плескавшуюся в блюдце бурду можно было разве что в насмешку. Сделав очередной сладкий глоток, гроза налётчиков и душегубов с оскорбительной вежливостью посмотрел на Северианова и безнадёжно-печально спросил:

– Прикажете собираться?

– Не нужно, – сказал Северианов. – Можем поговорить и здесь, не отвлекая Вас от трапезы.

– И какова же будет тема нашей беседы, позвольте осведомиться? С каким заданием я оставлен в красном подполье? Где скрывается мой бывший начальник Панкрат Ильич Фролов? Почему я изволил служить у большевиков? Не стесняйтесь, молодой человек.

Северианов снял фуражку, присел на такую же хлипкую, как стул, табуретку, годившуюся стулу в матери, если не в прабабушки. Из вещевого мешка выложил на стол нежно-розовый с прожилками шмат сала, кровяную колбасу, мягкий, пышущий свежеиспечённым ароматом хлеб, несколько сушёных рыбин и в центр всего этого нехитрого великолепия водрузил литровую бутыль местного первача.

– Это для некоторого разнообразия вашей снеди, – голос Северианова был невозмутимо равнодушен, истерическая вспышка Самойлова не поколебала ни одного мускула на лице. Самойлов иронично-насмешливо посмотрел на Северианова.

– Браво-с, господин штабс-капитан! Кнут и пряник, старо как мироздание. Кнута я отведал в вашем премилейшем учреждении на Губернаторской досыта, даже чересчур досыта. Теперь Вы пришли с пряником, причём, при моем бесправном и в нынешнее время нищенском положении, очень аппетитным пряником! Только совершенно напрасно – ничего нового Вы не услышите! Так что уберите свои яства и уходите: я не являюсь агентом большевиков, я не знаю, где Фролов, я не расклеиваю по ночам прокламации!..

– Прекратите истерику! – жёстко перебил Северианов. – Ведёте себя, как чёрт знает что!

Когда в кабинет Кузьмы Петровича вошли двое матросов, обвешенных пулемётными лентами и гранатами РГ-14, словно новогодняя ёлка гирляндами, под предводительством лучшего токаря-металлиста Головатинского завода, потомственного пролетария, а ныне – начальника уголовно-розыскной милиции Панкрата Ильича Фролова, Самойлов лишь развёл руками: владейте, господа-товарищи, не жалко. Кряжистый, лысый, с намертво въевшейся в поры смесью машинного масла и металлической пыли, Фролов с презрительной любезностью осмотрел «грозу преступного элемента» и поначалу с большевистским добродушием пообещал «шлёпнуть сейчас же за саботаж и контрреволюцию». Но потом зачем-то разрешил продолжать службу. Вероятно понимал Панкрат Ильич, что сложнейшую механическую деталь он, Фролов, изготовит быстро, качественно и с неведомым другим пасынкам фортуны пролетарским удовольствием, что же касается сыска и дознания – вот здесь увольте… Розыскником Фролов так и не стал, но руководителем оказался отменным: решительным и жёстким – во всяком случае на памяти Кузьмы Петровича таких не случалось. Не смысля ничего в криминалистике или криминологии, Фролов приводил аргументы доселе неслыханные: «революционное сознание» и «политическое чутьё». Что сие за понятия и с чем их положено кушать в городе почувствовали очень скоро. Под началом Фролова УГРО при поддержке бойцов Красной гвардии провёл несколько облав в Гусилище, Матросской слободе и Малой Дроздовке по эффективности многократно превысившие все облавы и обыски, осуществлённые полицией за последние десятилетия. Некоронованный король Дроздовки Прокофий Диомидович Дроздов изумился и не поверил, когда его водворили в камеру, ибо такого не могло быть. Поначалу он ерепенился, надеялся на закон, адвокатов и прочие пережитки старого режима, но перед формулировкой: «руководствуясь революционным сознанием и совестью» – оказался бессилен. Банду Ивана Тихоновича Василевского, кличка «Красавец», бывшего жандармского подпоручика, необыкновенно изящного и жестокого мерзавца, перестреляли без всяких экивоков, жёстко, со всей «пролетарской ненавистью». Казалось, Фролов всерьёз решился переделать мир, ибо преступников на дух не принимал. Кузьма Петрович лишь диву давался: Фролов и в милиции работал, как токарь, как привык. Взял в руки город, будто железный брусок, и медленно, но неукоснительно обтачивал, придавая сложную форму детали, снимая ненужное и лишнее. Металлическую стружку, опилки. Или преступный элемент. Может, что-то и вышло бы у него, но в город вошли белые. Прокофия Диомидовича Дроздова, жертву большевистского произвола, с почётом выпустили, Панкрат Ильич Фролов исчез, словно испарился, а красный сыщик Самойлов мгновенно угодил в контрразведку, как большевистский агент и адепт мировой революции. Напрасно он пытался что-либо объяснить, его не слушали, упорно допытывались, с каким заданием оставлен Кузьма Петрович в подполье, где скрывается его начальник Фролов, где спрятано оружие, задавая прочие бессмысленные, но обязательные вопросы. Через неделю интенсивных допросов, спасибо не били, Кузьма Петрович сам поверил, что он подпольщик, большевик, готовящий вооружённое восстание, покушение на жизнь Петра Петровича Никольского, начальника контрразведки, руководитель боевой группы и в прочую чушь. Поверил и, как само собой разумеющееся, ждал расстрела, но его неожиданно выпустили. На службу, понятно, не вернули, и зажил Кузьма Петрович Самойлов серым мышонком: тихо и незаметно, перебиваясь с хлеба на квас, стараясь никому не напоминать о своём присутствии и, вообще, существовании.

Северианов с тщательной осторожностью сидел на краю сомнительной крепости табурета. К его удивлению, древняя мебель не развалилась, а довольно-таки по-гренадёрски скрипела, но держалась.