Бриллиант «Dreamboat»

«Ого, – подумал Северианов, – Дерзко, однако! И любопытно! На засаду непохоже, либо „засадник“ поопытнее Дубаса с Зудовым. Надо идти». Он расплатился, забрал папиросы и, не таясь более, направился к дому. Рука сжала в кармане рукоятку офицерского нагана-самовзвода. Подойдя к крыльцу, Северианов достал револьвер, большим пальцем взвел курок. Постучал.

– Заходи, не заперто – раздалось из-за двери. Голос был удивительно знаком – Северианов, не веря ещё, распахнул дверь.

Человек, стоявший в прихожей, улыбался. Был он высок, строен, в меру седоват и обращаться к нему следовало не «товарищ», и даже не «ваше благородие», а, как минимум, «ваше высокоблагородие», а то, возможно, и «ваше превосходительство». И, что самое главное, Северианов его знал!

Глава 1

День давно перевалил свою середину и медленно начал движение к завершению, было жарко, лениво и праздно, плющ свисал с переплетённых прутьев ограды зелёным желе, и даже солнце светило как-то неохотно, по обязанности. Дорожку устилал толстый слой сосновых шишек, а орехи висели прямо над головой, при желании можно было просто поднять руку и сорвать трёх – или четырёх -, а то и пятиплодовые грозди, но никому подобная странная мысль не приходила в голову, и орехи, похоже, так и провисят до поздней осени, а некоторые, возможно, и до самой зимы. Ограда в косую сажень высотой, из переплетённых стволов молодых берёзок давала ощущение необыденности и некоторой диковинной экзотики. Кресло тоже плетёное, потому почти невесомое, и даже удобное.

– Позвольте поухаживать за Вами, Настюша, – Мария Кирилловна взяла Настину чашку, долила кипятка из самовара, из заварного чайника плеснула янтарного цвета заварки. – Угощайтесь, пожалуйста. Как говорится, выпей чайку – забудешь тоску.

Известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев поддержал Марию Кирилловну торжественно-выразительной декламацией стихов столичного поэта Александра Блока:

Глухая тоска без причины

И дум неотвязный угар.

Давай-ка, наколем лучины,

Раздуем себе самовар!

Словно оценив стихи, польщенный самовар свистнул соловьем-разбойником, и гости заулыбались, а Юрий Антонович продолжил:

– Лев Николаевич Толстой так говорил: «я должен был пить много чая, ибо без него не мог работать. Чай высвобождает те возможности, которые дремлют в глубине моей души».

– Мария Кирилловна чаёвница знатная, – расплылся в улыбке Порфирий Алексеевич Нелюдов. – Да-с, коль чаем угощают, значит, уважают.

– А как же-с, – подхватила Мария Кирилловна. – Чай не пьёшь – откуда силу берёшь? Чай, чаёк, чаишко, травка, хоть и китайская, а напиток-то наш, расейский. Истинно, так сказать, русский, без всяческих экивоков. Вареньице берите, накладывайте, не стесняйтесь! Вишневое, из собственного сада! – сухонькая морщинистая рука подвинула розетку с крупными ягодами в тягучем сиропе. – Кушайте, дорогая. Медку, опять же, да блинков…

Была Мария Кирилловна маленькой, подвижной, седые волосы стянуты на затылке в пучок. И вся круглая. Нет, на пивной бочонок не похожа и на огромный надутый шар тоже. И не толстая совсем. Просто круглая, словно, в Марии Кирилловне не было острых углов. Да и вообще ничего острого. Круглое обличие, круглый нос, круглые глаза, рот – словно маленький кружок. Лицо бесцветное, лишённое ярких красок, словно набросок, замалёвок, на который неведомый художник двумя узкими росчерками угля нанёс брови – свинцово-чёрные, смоляные. Как дёготь. Как антрацит. Как пролитая на бумагу тушь. Она сидела в торце стола, возле большого пузатого самовара, кажущегося крупнее своей хозяйки. Самовар сверкал медными боками, мягко и приятно отражая солнечные лучи и наполнял стол вокруг себя сиянием и умиротворением. Связка солёных баранок с ярко-жёлтыми боками и румяным оранжево-коричневым верхом пулемётной лентой опоясывала самовар. Перламутровый заварочный чайник, укрытый барышней-грелкой, гордо восседал на конфорке и расписными цветочками, словно розовыми глазами свысока оглядывал собравшихся за столом. В маленькой плетёной плоской корзине лежали бублики, а в хохломской деревянной посуде – пряники. Горка мелко наколотого сахара кому-то могла показаться драгоценными камнями, а кому-то, в зависимости от настроения, кучкой битого стекла. Свежесобранная малина алела и благоухала особой сладостью, а «северный виноград» – крыжовник собрал в одной плошке все цвета радуги – от янтарно-жёлтого, зелёного и розового до фиолетового, почти чёрного. Отдельным Эльбрусом, да нет, Эверестом высились блины, пышные, румяные, маслянистые. Белоснежная кружевная скатерть на столе и Мария Кирилловна в цветастом платке, вольготно раскинувшемся на плечах, держа тремя пальчиками ручку широкой круглой чашки, словно дополняли картину неспешного русского чаепития.

– Из блюдца чай только купцы пьют! – голос Марии Кирилловны выражал чрезмерное презрение, пренебрежение и даже некий ужас, словно говорила она о вещах крамольных, постыдных и унизительных. – А до краёв стакан простолюдинам в трактирах наливают – чтобы на каждую свою копеечку пролетарий доволен был. По-настоящему чай только жители Московии заваривать умеют. Вы, Настя, из Москвы?

– Из Петрограда, Мария Кирилловна.

– Ну а в наши Палестины Вас каким ветром занесло?

Настя опустила глаза.

– Жених у меня здесь.

– Да? – Мария Кирилловна с интересом посмотрела на Настю. – Кто ж таков, может я его знаю? Я со многими знакома, во многих домах бывала. Он местный? Как вы познакомились, расскажите, ужасно интересно!

Настя зачерпнула ложечкой тягуче-красное варенье, отхлебнула ароматного чая.

– Мы знакомы давно, даже были помолвлены. Он окончил военное училище, решил защищать Отечество от большевиков, уехал воевать. Последняя весточка от моего Виктора, – она сказала с ударением на втором слоге, – пришла отсюда, из Новоелизаветинска… Его товарищ, Антоша Кириллов, нашёл меня в Петрограде, рассказал. До фронта Виктор не доехал, его схватили чекисты. Узнав, что город, наконец-то, освобожден, я решила найти его… – Слеза предательски поползла по щеке, упала на стол. Настя прикрыла глаза ладонью. – Я, не смотря ни на что, уверена, что он жив! – она замолчала. Отставила в сторону чашку, промокнула глаза платком. – Я бы почувствовала, если б с ним случилось непоправимое! Честное слово, почувствовала бы!

– Успокойтесь, Настенька! – Мария Кирилловна ласково погладила её по руке. – Выпейте ещё чаю, вот увидите, все будет хорошо, все устроится, женское чутьё – дорогого стоит. Раз Вы уверены – значит, он жив! Жив – и вы обязательно встретитесь! Мы же, в свою очередь, безусловно, поможем Вам! Поможем ведь, Пётр Петрович? – повернулась она к Никольскому.

Пётр Петрович Никольский, подполковник, начальник контрразведки, красавец мужчина, высокий, неотразимый, как иллюстрация к романам Мопассана, внимательно, оценивающе, как придирчивый покупатель племенной лошади для собственной конюшни, облизал взглядом Настю. Словно новомодным аппаратом Вильгельма Конрада Рентгена насквозь просветил. Отметил всё: девочка молоденькая, свеженькая, неопытная; личико премилое; грудь взгляд радует, притягивает, словно магнит, круглая, аппетитная; ножки точёные, длинные; бедра неширокие, в самый раз, ему именно такие по вкусу. Можно и попробовать. Вернее нужно. Жениха-то, скорее всего, чекисты шлёпнули, девчонка расклеится, разрыдается – тут и утешение понадобится. Свежачок-с!

– Конечно, поможем, Мария Кирилловна, о чем речь! Найдем мы вашего Виктора, Настенька, даже не беспокойтесь! Завтра же с утра и займемся, загляните ко мне на Губернаторскую, 8, часиков в… – он элегантно щёлкнул крышкой золотых часов-репетира с изображением Государственного герба из Кабинета Его Императорского Величества – заиграла мелодия гимна «Боже, царя храни!» Насладившись произведенным эффектом (особый статус гимна Российской империи делал такие часы исключительными), Пётр Петрович продолжил: – Пожалуй, в девять, знаете, где это?

Настя кивнула:

– Да.

– Ну и замечательно, дорогая Настя, Вы позволите Вас так называть? Прямо ко мне проходите, я предупрежу, а уж я Вам со всем моим превеликим удовольствием помогу.

– Спасибо! – Настя растроганно улыбнулась сначала Никольскому, затем Марии Кирилловне. – Я Вам очень признательна! – Она глубоко вздохнула, но тут опять предательские слёзы навернулись на глаза, потом, словно из прохудившейся посуды, хлынули неудержимым водопадом.

– Простите меня, – она вскочила, выбежала из-за стола.

– Пантелеймон! – громко позвала Марья Кирилловна. – Проводи барышню умыться!

Пантелеймон был одного с Марьей Кирилловной возраста, но выглядел старше. Может быть, годов прибавляла ему огромная, извилисто-овальная плешь в редком обрамлении тёмно-рыжих волос или шаркающая хромота, а может быть, кисло-недовольное выражение лица и невнятное ворчание, словно бегущей по трубам воды, по поводу и без оного, но Марья Кирилловна на его фоне выглядела шаловливой младшей сестрой при суровом великовозрастном брате. Пантелеймон прислуживал хозяйке всю жизнь и уже не представлял себе иного, отличного от сегодняшнего, состояния. Был он теперь и за дворецкого, и за камердинера, и за повара, и за столового лакея, а также за ключницу, кучера и прочих дворовых людей. Он один остался при барыне после революции, и даже, поговаривали, именно ему обязана Мария Кирилловна жизнью. Слухи ходили, дескать, кто-то из пантелеймоновских родственников, сват, брат или кум, при большевиках вышел в большое начальство, то ли в ЧК служить пошел, то ли в Губком РКП (б), то ли в военно-революционный комитет, а может, в другой какой-либо Комиссариат, неизвестно, но Марию Кирилловну не тронули. Усадьбу, конечно, реквизировали. Или национализировали. Или экспроприировали, пойди, разберись в этих незнакомых и непонятных словах. Отобрали, проще говоря. Разместили в бывшей усадьбе какое-то Советское учреждение, исполком, кажется, а Марья Кирилловна перебралась жить из апартаментов в клетушку Пантелеймона. А когда в город вошли белые – торжественно вернулась обратно. Услуги не забыла, предлагала Пантелеймону разные блага, но тот отказался, ему, мол, ничего не надо, лишь бы барыне привольно жилось!

Барыне жилось привольно. Её усадьба превратилась в своеобразный великосветский салон, где собиралось за чаем приятное общество и за неспешной беседой с удовольствием проводило время. Попасть к Марии Кирилловне считалось особой честью, которую ещё заслужить надо. То есть, понравиться хозяйке. Капитан Парамонов, лихой рубака, гроза комиссаров и прочей голоштанной сволочи, герой весенней кампании, сказал при знакомстве какую-то, казавшуюся ему неимоверно смешной, пошлость – и получил от ворот поворот. Надворный советник Чичигин, дворянин и представитель Статистического Комитета позволил себе вольность: прикрикнул на Пантелеймона, дескать, знай, холоп, своё место – и теперь локти кусает от досады, но к столу Марии Кирилловны более не допущен! Мария Кирилловна многое может, ее в городе знают и всячески стараются ублажать и умасливать. Посетить ее посиделки – это быть принятым в высшее общество. Это как признак благонадёжности и верноподданичества. Как признак веры Царю и Отечеству! Ну и просто приятно! Мария Кирилловна тоже, в свою очередь, новых людей привечает, понравившимся ей может много полезных услуг оказать.

Настя наскоро умылась, придирчиво осмотрела себя в небольшое, висевшее над рукомойником, зеркало: лицо опухло, глаза красные, как транспарант с надписью «Вся власть Советам!», в общем, не понравилась Настя самой себе.

А за столом продолжалась неспешная беседа, Мария Кирилловна заботливо разливала чай, угощала блинами и медом, время словно сместилось назад, туда, где нет еще войн и революций, нет деления на красных и белых, и ленивые посиделки вокруг самовара привычны и приятны.

Глава 2

Ступени скрипели под ногами расстроенным роялем, обращающим полонезы, прелюдии и фуги в кошачий концерт, в диссонанс. Лишь при большом желании и воображении в этой какофонии можно было различить некую мелодию, ступени выводили рулады, ныли и стонали взбесившейся скрипкой в руках виртуоза – пропойцы. Северианов медленно спустился вниз, присел за крайний у стены столик, прикрыл глаза. Неожиданный запах свежих берёзовых листьев, хмельного хлебного кваса и вынутого из печи румяного каравая навевал дрему и негу. Граммофон разливался королевой русского романса, певицей радостей жизни Анастасией Вяльцевой:

Ты не спрашивай, не выпытывай,

От меня не узнаешь ни слова.

Не прочесть тебе, что в душе моей, —

Ты ли мне иль другой милей…

Словно сошедший с картины Кустодиева юркий половой с лакейским подобострастием, должным изображать уважительный интерес, тряхнув смоляным чубом, склонился перед Севериановым почтительным вопросительным знаком.

– Чего изволите-с? —

– Скажи, любезный, – Северианов открыл глаза и внимательно посмотрел на полового. На него и, одновременно, сквозь него. – Как мне увидеть хозяина этого заведения, господина Лазарева.

– Сию минуточку-с, я узнаю у Прокофия Ивановича… Как о Вас доложить?

– Штабс-капитан Северианов, по делу. И поживей, любезнейший!

Хозяин трактира вовсе не был растерян или напуган, смотрел на Северианова даже с некоторым диковинным любопытством. Держался хоть и скромно, но с достоинством, одет был безукоризненно и со вкусом: Северианов отметил и булавку с головкой из круглой жемчужинки, и золотые часы Павел Буре.

– Может быть, чайку-с, или покрепче чего? Из-за временных трудностей выбор не сильно богат, но достоин, есть, например, бесподобная водочка, не самогонка какая, а уж наливка… – Прокофий Иванович улыбнулся мечтательно, даже глаза затуманились, и непроизвольно сглотнул.

Когда-то, во времена достопамятные, трактир «Тобольск» был наилучшим в городе, сюда наезжали не только Новоелизаветинские гурманы, но и эпикурейцы, сибариты и чревоугодники из других городов и весей, прослышавшие про знаменитые лазаревские блинные пироги с парной говядиной, белыми грибами, стерлядью, которую, в свою очередь, не варили, а лишь обдавали крутым кипятком. Пироги подавались на золотой тарелке, а к ней бесплатно соусник горячей ухи и рюмку ледяной «смирновки». Также знаменит был трактир диковинными наливками из самых разных плодов и ягод, приготовленными по секретным, только Порфирию Ивановичу Лазареву известным рецептам, где градус всего лишь средство для выявления вкуса, смачности. А уж не попробовать здесь знаменитой жареной в коньяке индейки с брусникой, клюквой, морошкой, сливой, мочёными яблоками и нежинскими огурчиками расценивалось как моветон и дикарство. Трактир «Тобольск» был излюбленным местом встречи писателей, поэтов и сотрудников «Новоелизаветинских ведомостей», здесь выступали лучшие цыганские ансамбли, а в 1912 году, в честь столетия победы над Наполеоном, своим визитом даже удостоила сама Вера Зулькевич, королева русского романса, волшебное меццо-сопрано, доводившее до слёз особ императорского Двора, исполнившая для избранных посетителей трактира своим волшебным голосом песню про Стеньку Разина и персидскую княжну: «Из-за острова на стрежень…»

Все изменилось с приходом Советской власти. Прокофий Иванович Лазарев слыл монархистом ярым и люто ненавидящим диктатуру пролетариата. Однако, в отличие от своих собратьев, также люто ненавидящих, но делавших это втихомолку, безгласно, тайно, смиренно и без единого недовольного звука, Прокофий Иванович вступил с большевиками в беспощадную конфронтацию, устроил в «Тобольске» конспиративную квартиру для тайных встреч господ офицеров-заговорщиков, активно участвовал в подготовке к свержению Советской власти, в общем, геройствовал. К сожалению, когда, пироги начинает печь сапожник, сапоги тачать пирожник, щука ловить мышей, чернорабочие и кухарки управлять государством, а трактирщики вести подпольно-диверсионную работу – получается то, что и должно получиться в полном соответствии с сочинением Ивана Андреевича Крылова:

Он лучше дело всё погубит,

И рад скорей

Посмешищем стать света,

Чем у честных и знающих людей

Спросить иль выслушать разумного совета.

Как и предсказывал великий баснописец, очень скоро Прокофий Иванович Лазарев, взявшийся не за своё дело, попал в поле зрения ЧК: в «Организацию борьбы с большевиками», действовавшей под прикрытием «благотворительной организации» для оказания помощи раненным на войне офицерам и их семьям внедрились чекисты. 23 марта офицеры организации, пришедшие на инструктивное собрание в трактир Лазарева вместе с самим Прокофием Ивановичем должны были быть арестованы. Этого ужасного события Лазарев избежал чудом, коему сам немало удивлялся впоследствии: непосредственно перед операцией погибли председатель Новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и его заместитель Григорий Фридрихович Оленецкий, и операция оказалась под угрозой срыва. Заместитель Ордынского Житин к контрразведывательной работе особых способностей не проявлял, задержание провёл ни шатко, ни валко, совсем не так, как планировалось. Говоря по совести, если бы не решительные действия командира боевой группы Новоелизаветинской ЧК Троянова, операция вообще была бы безнадёжно загублена. В завязавшейся перестрелке, большинству заговорщиков удалось скрыться, после чего Прокофий Иванович состоял на нелегальном положении до самого освобождения города частями генерала Васильева. В трактире ушлые и сноровистые чекисты оставили засаду, в которую угодили многие члены подпольного комитета.

К великому сожалению Прокофия Ивановича, с концом Советской власти в Новоелизаветинске и воцарением прежнего режима, никто не собирался оказывать ему какое-либо вспомоществование в восстановлении утраченного в боях с большевиками имущества. Вопреки ожиданиям, богатство и достаток не хлынули на Прокофия Ивановича щедрым проливным дождём, прежние товарищи на словах выражая свое восхищение его доблестью и отвагой, тихо злорадствовали за спиной. Контрреволюционный герой Прокофий Иванович оказался гол, как сокол, в долгах, как в шелках и беден как церковная мышь, в отличие от злейшего врага и конкурента Петра Сидоровича Чеводаева, с большевиками не конфликтовавшего, напротив, всячески им угождавшего, прислуживавшего и даже лакействовавшего. В результате Пётр Сидорович не только не потерял свое дело и капитал, но и во многом преумножил и то и другое. А герою подпольного антибольшевистского монархического комитета пришлось начинать все наново, вдругорядь.

– Может, отобедаете у нас? Я сейчас распоряжусь!

– Не стоит, право. Благодарю, конечно, покорно, но время…

– Э-э-э, молодой человек, что такое время? Торопись медленно, гласит поговорка. Десять минуток сэкономите, а желудок испортите-с! – Лазарев назидательно поднял вверх указательный палец.– Всё успевает тот, кто никуда не торопится, а тщательно рассчитывает продолжительность момента. Делу – время, а приёму пищи – час, уж будьте любезны!

Северианов вздохнул.

– Спасибо за предложение, но не стоит, право.

– Слышать ничего не желаю! Кровно обидите! За трапезой и побеседуем.

В кабинете бесшумно появился человек с огромной козлиной бородой, с подстриженными усами, в белых штанах и белоснежной рубахе навыпуск, перепоясанной шнуром с кистями. На столе возникли, словно скатерть-самобранка расстелилась, ароматно дымящиеся тарелки с ухой из белорыбицы, жареный поросёнок со смоченной водкой хрустящей корочкой и нашпигованный чесноком копчёный окорок с хреном. Отдельным Эльбрусом в центре этого великолепия потел крупными каплями замороженный литровый графинчик.

– Покорно благодарю, Прокофий Иванович, не сочтите за оскорбление, или, того хуже, платы за обед, просто не желаю прослыть любителем дармовщинки. – Северианов положил на стол банкноту. – Не надо спорить, у меня тоже свои принципы имеются. Считайте это благодарностью от контрразведки за согласие сотрудничать.

– Что за чушь, господин штабс-капитан, какая может быть благодарность за сотрудничество с контрразведкой?

– Пустое, – оборвал Северианов. – Не желаете – отдайте купюру вашему человеку. На чай. Или выбросьте. Итак, что можете сказать?

Лазарев задумался.

– Председатель ЧК Житин исчез за несколько дней до того, как наша победоносная армия освободила город. То ли за два дня, то ли за четыре, точно не скажу-с. Просто не знаю.

– Совсем исчез?

– Как сквозь землю-с. Прихватил реквизированное золотишко – и поминай, как звали-с.

– А что за золотишко?

– Ценности, что большевички за время своего нахождения у власти изволили-с награбить, реквизировать, в смысле. На нужды голодающих, якобы! – господин Лазарев ухмыльнулся премерзко, даже подмигнул, словно призывая Северианова в свидетели.

– Много было золота? – поинтересовался Северианов с вялым любопытством.

– Вот этого не скажу, не ведаю, слухи ходят, что много. Украшения всяческие, камни и прочее, большевички любили состоятельных людей пощипать, ободрать до нитки.

– Даже примерную сумму назвать не сможете?

– Увы! Краем уха слышал: около трехсот тысяч рубликов золотом, а там кто ж знает…

– А кто может иметь представление?

– Я думаю, кто-то из товарищей чекистов.

– И где теперь эти товарищи?

Лазарев пожал плечами:

– Даже не знаю, чем помочь Вам, господин штабс-капитан. Они тогда разбежались все, как тараканы. Как крысы-с. Так сказать, с тонущего корабля. Кому-то удалось уйти к своим, кто-то в уличных боях сгинул, а кого и схватили наши доблестные солдатики.

– И?

– Постреляли, конечно, их. Сразу и постреляли. Нет, сначала-то, конечно, допросили, а потом – в расход, не церемониться ж с ними.

– От них и узнали про председателя ЧК и золото?

– Ну да, скорее всего.

– То есть, точно не знаете?

– Увы-с. При всём моем глубоком почтении… Вам бы поговорить с господами из контрразведки, с теми, что допрос с товарищей чекистов снимали-с.

– Уже поговорил! – Северианов вздохнул. – Они мало чем смогли помочь мне. Направили к Вам.

– Однако! – Лазарев удивленно поднял брови. Его кубанский говор был плавен и тягуч, как вязкая смола, живица, деготь. Лазарев не говорил, он пел. Его голос обволакивал, завораживал.

– Довольно странно-с.

– Ничего странного! Вы – борец за идею, бывший активный участник сопротивления, за Вами при красных чекисты охотились, Вы, так сказать, кровно заинтересованы… А господа контрразведчики как-то очень формально допросили пленных и поскорей поспешили привести приговор в исполнение. Вот и всё!

– Хм! Однако, довольно странно, – повторил Прокофий Иванович.– Если можно так выразиться, достойно удивления, по меньшей мере.

– Нет, к сожалению, вполне естественно. Вы, так сказать, по убеждению, а они по обязанности.

– Так вас интересует золото?

– Золото меня, конечно, интересует, но в меньшей степени. Больше интересует, кто из господ, пардон, товарищей чекистов мог остаться в нашем тылу для подрывной и диверсионной деятельности. Как, например, Вы охарактеризуете фигуру главного чекиста, председателя ЧК?

– Но он ведь сбежал. С золотом.

– Как я понял из Вашего рассказа, это только слухи. И вполне возможно, специально распространенные той же ЧК.

– Зачем?

Северианов улыбнулся.

– Хотя бы для того, чтобы мы с Вами так думали и не пытались его искать. А он живёт себе спокойно в городе под чужой фамилией и готовится, скажем, убить господина градоначальника. Или взорвать здание контрразведки. Ну, или, как минимум, собирает сведения о дислокации и перемещении наших войск. Да мало ли чего можно ожидать…

– Вы думаете, такое может быть?

– К сожалению. Никто ведь его не будет искать здесь, если все считают пропавшим. Беглым. Как Вам кажется?

Лазарев задумался.

– Да, пожалуй, Вы правы. Я как-то…

– Не подумали об этом? – улыбнулся Северианов. – Итак?

– Житин Антон Семёнович, из крестьян. В городе появился перед самой войной. После большевистского переворота пошёл в гору, после гибели предыдущего начальника ЧК Якова Ионовича Ордынского, тот из идейных был, революционер со стажем, Житин занял освободившуюся должность. Когда почуял, что дело керосином попахивает, прихватил реквизированное золотишко – и только его и видели. Поминай теперь, как звали. С таким уловом самое место – Париж, кафешантаны, шампанское рекой, куртизанки… – Лазарев мечтательно закатил глаза.

– Дальше, – попросил Северианов. – Всё это вы уже изволили говорить сегодня. Опишите мне его. Как жил, чем дышал и, самое главное, насколько может быть опасен, если, паче чаяния, он в городе?

Лазарев задумался.

– Звёзд с неба не хватал. И большим умом не блистал. Облаву организовать, расстрелять кого-либо, реквизировать ценности на нужды голытьбы – это, пожалуйста, но не более.

– То есть?

– Прежний начальник, Ордынский, хитрый был, изобретательный, закомуристый, неоднолинейный. Агентуру свою имел. Точно знал, кого и где ждать надо. Шушеру, мелочь не хватал – всё крупных рыбин. В марте значительное наше выступление готовилось, кровушки комиссарам изрядно пустили бы. Оружие имелось, люди. Так едва всех не забрали, чудо спасло…