Щенки и псы войны

– Да, только что! Ястребов говорит, что контртеррористическая операция уже практически завершена. Боевиков жалкая горстка осталась. Но я все равно страшно переживаю.

– Макс такой веселый! Все шутит, ты же его знаешь! Привет передает от твоего Миши! Так что не волнуйся, голубушка!

После телефонного разговора Лена прошла в детскую. Поправила одеяло у Сережки, поцеловала спящую Натальюшку в макушку. Подошла к окну. За окном горели уличные фонари, медленно падал пушистый снег.

Вчера она была в церкви. Огоньки горящих свечей сквозь навернувшиеся на глаза слезы казались светлыми расплывчатыми пятнами. Через витражи окон косо падали длинные узкие лучи света, которые словно живые играли в полумраке храма. Среди молящихся было немало молодых лиц. Вот тонкая женская рука поставила потрескивающую горящую свечку. Лена узнала впереди стоящую молодую женщину, это была несчастная Таня Бутакова, муж которой пропал в Чечне без вести. Чуть дальше, с другой стороны – две женщины в трауре. Рядом с ними боевые друзья убитого. Звучали слова молитвы по погибшим воинам:

– Молим Тя, Преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем православных воинов, на брани убиенных, и приими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных, обагренных своею кровию, яко пострадавших за Святую Церковь Твою и за Отечество, еже благословил еси, яко достояние Свое…

Утром Шилова вызвали к «батяне». У командирской палатки стоял незнакомый обшарпанный «уазик» без левой фары и помятой крышей, изрядно помеченный пулями, рядом с ним курили капитан Карасик и четверо рослых молодых чеченцев, увешанных оружием. Ротный с недобрым предчувствием нырнул в палатку. Кроме полковника Кучеренко там находились майор Сафронов, капитан Дудаков и какие-то, судя по поведению «бати», важные чеченцы.

– Шилов, знакомься! Командир спецназа Рустам Исмаилов! Его правая рука – майор Лечи Нурмухаммедов.

Гости поднялись из-за стола и крепко пожали капитану руку. Шилов почувствовал в своей ладони узкую сильную ладонь. У командира спецназовцев на кисти не было двух пальцев. Он был среднего роста, в крепко сбитом теле чувствовалась какая-то несгибаемая сила. Взгляд был прожигающий, лицо рассекал уродливый шрам. У его бородатого помощника, в отличие от шефа, было открытое молодое лицо со смеющимися карими глазами.

– Рустам со своими ребятами будет выдавливать, – полковник ткнул красным карандашом в карту, – этих тварей из ущелья, вот отсюда. Видишь? Лучше места не придумать. Наша же задача, встретить их здесь, на выходе к селу, у излучины реки.

После чая чеченцы попрощались и уехали.

– Прямо головорезы какие-то с большой дороги! Настоящие абреки! Где ты их откопал, Владимир Захарович? – полюбопытствовал капитан Дудаков, прихлебывая из кружки.

– Из штаба привез. Казанец рекомендовал. Отличные, кстати, парни! А главное, надежные! У них счеты с масхадовцами! Большая кровь между ними! – Кучеренко, аккуратно сложив карту, засунул ее в планшетку. – Этот Рустам очень крутой парень, огонь и воду прошел. Еще в Афгане воевал вместе с Русланом Аушевым. Потом в оппозиции к Джохару состоял. Участвовал в штурме президентского дворца в Грозном. В каких только переделках не был. Видал, у него взгляд какой? Глаз-то стеклянный. Потерял его при подрыве бронемашины, буквально по кусочкам тогда парня собирали. Весь латанный-перелатанный. Живого места на нем не было. Сильный мужик. Другой бы на его месте уж давно скис. В этом же энергии хоть отбавляй, на десятерых хватит.

– То-то я гляжу, буравит меня, словно каленым железом насквозь прожигает, – вновь отозвался Дудаков. – Аж не по себе стало.

– Не завидую никому из «вахов», если попадутся на пути Рустама. Точно придет хана! Не пощадит! Кровная месть! Полрода дудаевцы-сволочи у него уничтожили.

– И чего мы полезли в их чертовы разборки? – сказал майор Сафронов, потирая небритую щеку. – Пусть бы крошили, резали друг друга.

– Максим, помнишь, в 1996-м Грозный сдали боевикам?

– Еще бы не помнить тот «черный август»! Как нас умыли? Политики херовы!

– Так Исмаилов тогда несколько дней с «ментами» и нашими ребятами из «Вымпела» осаду сдерживал в «фээсбэшной» общаге. Чудом тогда мужики вырвались, до последнего надеялись, что помощь придет. Не пришла! А те «менты», что поверили обещаниям полевого командира Гелаева и вышли, были зверски убиты боевиками.

– Предали, сволочи! Ребята кровью умылись, заплатили головой из-за столичных выродков, – закипел побагровевший Дудаков, сжимая кулаки.

– Ну, ладно, ладно, Алексей, чего старое ворошить! Наше с тобой дело приказы выполнять! Извините, мужики, у нас тут разговор с Михаилом серьезный предстоит.

Сафронов и раздраженный Дудаков покинули командирскую палатку.

– Миша, садись, – полковник Кучеренко кивнул на топчан рядом с собой. – Закуривай.

Шилов присел рядом, вытряхнул из предложенной пачки сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил.

– Значит, завтра отбываем домой? Дудакову хозяйство сдал?

– Да, все нормально. Дмитрич остался доволен.

– Ну, и славненько. Но Сафронову и Дудакову, я чувствую, будет посложнее, чем нам.

– Да, Владимир Захарыч, жизня здесь не покажется сахаром. Холода на носу.

Разговор явно не клеился. Офицеры молча курили. Каждый думал о своем. Шилов внутренне догадывался, по какой причине его вызвал Кучеренко, но боялся об этом даже и думать. Полковник же не знал, как лучше подойти к столь неприятной для него миссии.

– Миша, я тебя вот зачем позвал. Вот, держи. Это Николая, – подполковник, не поднимая взгляда, протянул капитану руку и разжал кулак.

На ладони Кучеренко тускло поблескивали «командирские» часы. Шилов сразу узнал знакомый циферблат. Лена подарила одинаковые часы ему и своему брату на 23 февраля в прошлом году.

Он как сейчас, помнил тот морозный день. Они всей семьей сидели за праздничным столом. Он, Лена, дети. Он только что пришел домой с торжественного парада в части. По дороге они с майором Сафроновым пропустили в кафе по паре стопок в честь великой даты. За что Лена, естественно, его пожурила. Сели за стол. Ждали шурина, который невесть куда запропастился, хотя заверял, что будет ровно в три. Тут звонок в дверь. Открыли, а на пороге – брат Лены, Николай Терентьев в парадной форме с цветами и тортом. Лена бросилась обнимать и целовать брата.

– Коля, миленький, с праздником! Это от меня! Это от нашей мамы! Это от Сережи и Натальюшки! А Миша тебя сам поцелует!

– Я его поцелую! Я его так поцелую! – сердито отозвался хозяин.

– Капитан Терентьев по вашему приказу прибыл, мон женераль! – Николай, вытянувшись, щекнув лихо каблуками, отдал честь. – Сережка, держи скорее торт! Вкуснятина, пальчики оближешь! Шоколадный!

– Проходи, вояка! Уже все давным-давно за столом! Только тебя и ждем! – Шилов, пощелкивая подтяжками, топтался в прихожей вокруг шурина. Лена и Сережка с цветами и тортом убежали в кухню, откуда доносился сногсшибательный аромат ванили.

– Ты куда же слинял, хорек? Мы же договаривались, что вместе с Викторычем идем в «Сиреневый туман» отмечать нашу славную дату.

– Миша, шерше ля фам, сам понимаешь? – полушепотом ответил Терентьев, вешая шинель и делая хитрые глаза.

– Ну и кобелек, – покачивая головой, отозвался хозяин. – Не сносить тебе головы. Верно теща говорила, что ты в папашку непутевого уродился. Тот еще кобелек был. Опять, наверное, за чужой женой ухлестывал? Плохо это для тебя, Николаша, кончится, помяни мое слово! Смотри, гулена, допрыгаешься, вызовет Синельников тебя на дуэль или шандарахнет где-нибудь на охоте с двух стволов.

– Ленка! А что это твой несравненный в таком затрапезном виде? – крикнул Николай, закрывая щекотливую для него тему. – Ну-ка, живо китель с орденами надень!

– Говорит, что ему в нем жарко! – откликнулась из кухни Лена, колдовавшая над пирогом у открытой духовки.

– Где это он успел так разжариться, если не секрет? На дворе двадцатиградусный морозище кусается!

– Тебе виднее, ты с ним служишь, а не я! Где это вы разжариваетесь постоянно!

– Места надо знать! – глухо отозвался Шилов. Округляя глаза и вертя пальцем у виска, зло добавил шепотом. – Кто тебя за язык тянет, дуралей!

Они прошли в комнату. Появилась счастливая Лена с пирогом на блюде.

– А если пару больших звезд пришпандорить на погоны, наверное, не вылезал бы из кителя? – продолжал подкалывать шурин.

– Лучше одну, но очень большую, – размечтался Шилов. – Уж тогда бы точно в нем спал.

– А где у нас Натальюшка? – Терентьев заглянул в соседнюю комнату, куда от дяди спряталась застенчивая племянница. – Ах, вот она где, солнышко мое ненаглядное! Иди ко мне, маленькая моя принцесса! Смотри, красулька, какой я тебе подарок принес…

Хозяин надел парадный китель с боевыми наградами. Уселись за праздничный стол.

– Нам беленькую, а это для Ленки, церковное, – Николай поставил на скатерть бутылку кагора. – Детишкам по столовой ложке тоже можно. Для здоровья. Штопора, естественно, как всегда нет? Кутузов, опять пробку отверткой ковырять будем?

– Николай, обижаешь! На этот раз целых два! – живо откликнулся Шилов и развернулся к серванту.

– Рад, что исправляешься! Не все, значит, еще потеряно, фельдмаршал!

– Коля, погоди! Сначала подарки! – встрепенулась вдруг Лена.

И убежала вместе с Сережкой в другую комнату. Через минуту они вернулись с загадочным видом, держа руки за спиной.

– Дорогие, любимые наши защитники, позвольте мне, вашему главнокомандующему, поздравить вас с Днем Красной Армии и вручить вам подарки от меня и наших детишек!

Она и Сережа достали из-за спин две коробочки. Открыли их. В них были часы. Сияющая Лена, целуя, вручила подарки офицерам.

– Надо же, «командирские»! – сказал Терентьев с восхищением.

– А ты как думал? – отозвался довольный Шилов.

Лена, прижав к себе своих маленьких чад, как и все, заворожено смотрела на вокзальные часы. Люда в зале хватало, ждали поезда с Астрахани. Встречающие были в радостном возбуждении, многие с детьми и цветами.

Как бы в стороне от всех стояла худенькая, как тростинка, Таня Бутакова, бледная, с темными кругами под глазами. Ее муж, Саша Бутаков, прапорщик, в октябре пропал без вести, до сих пор о нем нет никаких известий. Все офицерские жены очень ей сочувствуют. Она осталась совсем одна со своей малюткой.

Стрелка дрогнула и сдвинулась еще на одно деление. Как медленно движется время. Сейчас Лена их увидит. Своих, таких родных и любимых. Мишу и Колю.

– Вот уже больше двух месяцев мы ничего не знаем о нем, не было ни одного письма. Родители сходят с ума, слезы каждый день… – услышала она за спиной всхлипывающий женский голос.

Вот диктор объявила о прибытии поезда, и шумная пестрая толпа повалила на перрон. Наконец-то из-за поворота показался в клубах пара зеленый, с красной полосой, локомотив.

– Миша! Миша! Мы здесь! – крикнула она и отчаянно замахала рукой, издали увидев осунувшееся усатое лицо своего мужа. Он с трудом пробился сквозь гудящую толпу и обнял своими сильными руками жену и детей. Веки у него дрожали, губы старались улыбнуться. Трехлетняя девчушка испуганно прижалась к матери, она не узнала в этом страшном небритом дядьке своего отца. Потом, осмелев, исподлобья взглянула на него. Он, грустно улыбаясь, разговаривал с мамой и Сережей.

– Миша, что-то Коли не видно, – сказала счастливая Лена, окидывая взглядом возбужденную пеструю толпу.

– Лена, Коля погиб, – еле выдавил из себя Шилов, пряча от нее глаза, из которых вдруг потекли слезы по колючим небритым щекам.

Ей сразу вспомнился тот странный день. Неделю назад. Натальюшка спала. Сережка был в садике. Постирав белье, она накинула на плечи мужнин бушлат и с тазом выскочила во двор. Было довольно свежо. Начало декабря выдалось бесснежным и морозным. Голые ветки деревьев и кустов были покрыты пушистым инеем, поблескивающим на солнце тысячами огоньков. Вокруг порхали и щебетали юркие неугомонные синицы.

Внезапно она почувствовала, как что-то в груди оборвалось, сердце как бы придавило огромным тяжелым камнем. Она обернулась и оцепенела от неожиданности: у крыльца стояла черная коза и пристально смотрела на нее своими желтыми глазами. Во взгляде было что-то гнетущее, нехорошее. Лена не замечала раньше, что у коз такие странные зрачки. От этого жуткого неподвижного взгляда ей стало не по себе, ее всю пронизала накатившая ледяная волна. Перед глазами возникла сожженная, изувеченная бронетехника, в ушах стоял звон, послышался откуда-то издалека лязг гусениц и чей-то нечеловеческий крик. По телу пробежала мелкая нервная дрожь.

Лена выронила связку с прищепками. Нагнулась за ней. Когда выпрямилась, козы уже не было. Она исчезла. Лена подбежала к калитке, выглянула – длинная улица была пуста. Было что-то неестественное, загадочное, дьявольское в этом визите. Да и коз никто не держал в военном городке, а ближайшая деревня неблизко. Она вернулась в дом; в детской громко плакала Натальюшка, видно, ей что-то приснилось. Лена закрутилась по дому, то уборка, то дети, и мысли о незваной гостье отпали сами собой. Забылись.

И вот сейчас, в эту минуту, когда на нее обрушилась страшная весть о гибели брата, она вспомнила ту козу. Черную козу.

– Уроды! Патроны кончились! Огня давай! – дико заорал во сне Шилов, рванувшись и выгнувшись всем телом. Потом он резко сел в постели, тупо уставившись в стену, на ковер, ничего не понимая. На лбу проступили капельки пота…

– Мишенька, родной, милый, дружочек мой, мальчик мой, – успокаивала Лена, осыпая горячими поцелуями его лицо, глаза, шею, плечи… Крепко прижав голову мужа к своей груди и нежно поглаживая его поседевшие волосы, смотрела, как на потолке ярким пятном отражается свет от уличного фонаря и танцуют медленное танго длинные тени от качающихся за окном заснеженных веток.

Ночью она на цыпочках прошла в детскую, поправила одеяло у сына, присела у кроватки Натальюшки и тихо заплакала.

СЕРЕЖЕНЬКА

Облетая, золотится,

пух с высоких тополей.

Даль прозрачная искрится

и внушает: не жалей

ни о чем – о травмах, драмах,

неприкаянности дней…

Глянь: над церковью крестами

клин нежданный журавлей.

Как курлычут! Горло сушит

плач блуждающих теней…

Неотмоленные души

в оперенье журавлей…

«Неотмоленные души» Ю. Беридзе

На полной скорости БМП и «Уралы» миновали аул на взгорке, через километра полтора-два за мостом через Ямансу военные спешились, начали «проческу» лесного массива. В сером неприветливом лесу, где под ногами шуршал шикарный ковер из опавших бурых желтых листьев, отделение сержанта Кныша неожиданно наткнулось на тела двух убитых «омоновцев»: капитана, с выколотыми глазами и разрезанным до ушей ртом, и старшего сержанта, лежащего внизу наполовину в воде под обрывистым берегом на галечной отмели с вытянутыми над головой руками. Он сверху был похож на плывущего под водой ныряльщика. Мертвый же капитан одиноко стоял на краю поляны, выглядывая словно сказочный леший из-за деревьев: боевики его запихнули между двух сросшихся стволов. Распухшее посиневшее лицо представляло театральную смеющуюся маску. Кора и земля вокруг были обагрены запекшейся кровью.

«Человек, который смеется, – Ромке невольно вспомнилось название книги французского классика. – Наверное, вот так же проклятые компрачикосы уродовали детей, потом продавали их для забавы знатным вельможам».

– Смотрите, пацаны, и запоминайте! Будет за что спросить с этих выродков! Как только земля их носит? – сказал старший прапорщик Стефаныч, с трудом с помощью контрактника Кныша освобождая убитого из тисков и бережно опуская на землю.

– Кныш, посмотри, может документы какие есть.

«Вэвэшник», стараясь не дышать, стал обыскивать труп. Вдруг он замер, посерел весь и заорал:

– Ложись!!!

Все, кто был на поляне, в панике бросились врассыпную; кто упал как подрубленный на месте, вжимаясь всем телом в спасительницу землю-матушку, кто рванул в глубь рощи. Ромка Самурский ничком плюхнулся за ствол ближайшего дерева, пребольно столнувшись с Эдиком Пашутиным. Тот, коротко охнув, отполз дальше. Роман же прильнул щекой к холодной земле, уткнулся носом в шуршащие листья. От смятых ржавых листьев исходил душистый аромат прошедшего лета. Но в данную минуту рядовому было не до ароматов. Зажав уши, зажмурив глаза и прикрыв голову автоматом, в напряжении ждал взрыва. Слышалось лишь рядом чье-то прерывистое сопение, ритмичное тиканье часов на руке и шорох прочь ползущих тел.

«Сейчас рванет! Сейчас рванет! Вот-вот, сейчас!», – думал солдат, стиснув до боли челюсти. Сердце бешено отбивало секунды. Прошло около минуты. Взрыва не последовало.

– Кныш! – негромко позвал Стефаныч, осторожно повернув голову, ища глазами старшего сержанта.

– Феня, – отозвался в ответ глухо Кныш. – В кармане.

– Может, показалось?

– Что я «эфку» от фиги не отличу? Бля, буду. Вот те крест!

– Думаешь, ловуха?

– Хер ее знает! Всякое может быть! Скорее да! Ты что, чичей не знаешь?

– Не рванула. Может, с чекой?

– Может и с чекой!

– В каком кармане-то?

– Кажется, в левом.

– Кажется или все-таки в левом?

– Погоди… Да! Да, в левом.

Стефаныч заворочался за деревом, отложил в сторону «калаш», стал, кряхтя, стаскивать с себя, набитую под завязку «разгрузку».

– Стефаныч!

– Чего, родимый?

– Ты что, ошалел? Ты че удумал?

– А ты что предлагаешь? Отлеживаться до второго пришествия Христа? Не могу себе позволить такого удовольствия! Земля дюже сырая, а у меня, сам знаешь, хронический радикулит. Если прострелит, тогда мне, считай, конец!

– Я сам!

– Нет уж, опоздал, дорогуша, старый конь борозды не испортит! В левом, говоришь? В левом. Пацаны! Отпозли все назад! Морды свои наглые в землю!

– Может, не трогать? Пока его оставим.

– На кого оставим? Ну ты и чудик!

Старший прапорщик, не спеша, подполз к «омоновцу», притулился с правого бока, выставив свой широкий зад. Замер, обдумывая, как бы лучше приступить к делу. Потом медленно протянул руку и осторожно опустил ладонь на оттопыренный карман убитого капитана.

– Кныш! Держу! Режь!

Кныш, вытащив из ножен клинок, с опаской приблизился, присел на колено рядом.

– Давай, давай, кромсай. Только осторожно. Без спешки. Не боись, рычаг крепко держу. Никуда теперь от нас не денется. Ага, так ее. Вырезай вокруг. Так, отлично. Молодец! У тебя не нож, а бритва!

– Ну, старый, ты даешь! Я аж поседел весь!

– А я, по-твоему, помолодел, что ли? – сказал, криво усмехнувшись, Стефаныч, поднимая зажатую в кулаке гранату с куском отрезанного кармана. – Ну, дорогой парниша, будем смотреть подарок?

– Чего на нее смотреть?

– С чекой граната или без.

– Ну ее к черту, бросай быстрей подальше! Вся задница от страха взмокла!

Стефаныч медленно поднялся. Его сосредоточенное лицо стало багровым, словно ему на шее петлю затянули, на висках набухли вены.

– Любопытно, конечно, но ты прав, лучше от греха подальше. Не будем гневить бога. Пойду под обрыв зашвырну. Головы не высовывать!

Через минуту со стороны берега раздался взрыв: «Ф-1» оказалась на боевом взводе.

– Паскуды! Чуть не подорвали, сволочи! Сколько раз зарекался с трупами дело иметь! – ругался Кныш, нервно отвинчивая колпачок фляжки и делая жадный глоток.

– Володька, а ты оказался прав, – сказал вернувшийся Стефаныч. – Гадина без чеки была. Дай-ка, хлебнуть водицы.

– Ты что, Жопастый, с ума спятил?! Все-таки посмотрел?

– Ну, виноват, не удержался! Любопытство дюже распирало. Тряпье осторожненько снял. А она без чеки!

– Ну, ты и придурок, Стефаныч! Когда-нибудь доиграешься, помяни мое слово!

– Конечно, придурок! И ты тоже такой же болван! Маху мы с тобой дали! Могли сами подорваться и сопливых пацанов подставить.

– Это просто чудо, что не рванула. Представляю, что бы было, – Кныш зло сплюнул.

– Не поверишь, на самом деле чудо. Хочешь, секрет открою, почему сучка не рванула?

– Какой еще секрет? Чего городишь, старый козел?

– Вова, не дерзи старшим! Ты обратил внимание, когда карман резал, что там семечек полным-полно было?

– Ну… И что из этого?

– Так вот, шелуха набилась в дырку, где чека была…

– Я так думаю, над капитаном, бедолагой, «вахи» изуверствовали на глазах у старшего сержанта, а потом закололи, – высказал предположение Володька Кныш, оборачиваясь к командиру. – Парень, не выдержав увиденного кошмара, бросился бежать, в отчаянии прыгнул с обрыва вниз, там его в спину с автоматов и достали.

– Похоже, что так и было. Сомневаюсь, что там под ним тоже «сюрприз» нас ждет. Шиш бы они стали за ним по такой крутизне спускаться. А вот нам за братишкой придется.

– Пацаны, честно скажу, я чуть не обосрался, – поделился с товарищами Валерка Крестовский, прислонив «эсвэдэшку» к стволу дерева, присаживаясь рядом с Самурским, который с мрачной физиономией отрешенно смотрел перед собой.

– А я думал, все, хана! Вот она, смертушка, – отозвался Эдик, нервно затягиваясь сигаретой. – Самура, ты мне чуть прикладом руку не сломал.

– Свисток так рванул, только его и видели.

– Посмотрел бы на тебя, если бы «феня» грохнула, – сердито огрызнулся недовольный Свистунов, шапкой утирая вспотевшее лицо и коротко стриженную голову.

– Товарищ прапорщик! Товарищ прапорщик! Вот нашли письмо и фотку, – сказал рядовой Селифонов.

– Конверта не было? – спросил Стефаныч.

– Дай-ка сюда, – Кныш протянул руку.

– Нет, без конверта было, – отозвался выглядывающий из-за спины Селифонова пулеметчик Пашка Никонов. – В кустах вместе с фотокарточкой валялось.

С фотографии с грустной улыбкой смотрела молодая симпатичная женщина, держащая на коленях светленького пухленького мальчика лет трех, подстриженного «под горшок», с веселыми глазенками. Он удивленно уставился в объектив. Наверное, ждал, когда вылетит из фотика обещанная «птичка». На обороте была надпись: «Нашему любимому Папочке! Любим и ждем!». Кныш бережно расправил смятое письмо, написанное на двойном листе из тетради в клеточку аккуратным женским почерком:

– Дорогой Сереженька… Сергеем звали, – сказал контрактник, кивнув на убитого. Других сведений об убитом не было: документы капитана и старшего сержанта «чехи» забрали с собой.

«Да… Вот и дождутся они дорогого Сереженьку… Эх…» – подумал Ромка.

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Зачистка явно затянулась. Еще пара часов и начнет смеркаться. Темень застанет их в пути на базу, как пить дать. Ехать по горной дороге в таких условиях – полнейшее безрассудство. В один момент можно сыграть в ящик: либо ваххабиты где-нибудь засаду устроят, либо с крутого обрыва кувыркнешься и костей не соберешь.

Решили ночевать в селе. Дудаков распорядился разбить бивак в заброшенной школе. Саперы прошерстили все здание. Подогнали к нему машины и «бэхи», выставили охранение. Собрав старейшин, капитан, обильно пересыпая речь доходчивыми матерными словами, в довольно суровой форме предупредил, что если случится малейшая провокация со стороны «чехов», то он за себя не ручается, он тут же отдаст приказ раздолбать село «к едрене фени», и тогда от этого цветущего местечка, горного райского уголка, камня на камне не останется. И уцелевшие потомки на века проклянут тех, кто вынудил его это сделать. Столь категоричное заявление сурового вояки произвело на местных аксакалов должный эффект, все население села было строго-настрого предупреждено старейшинами.

Одноэтажное здание школы, к удивлению «вованов», было не разграблено, все сохранилось в нем, как было до войны. И парты, и столы, и стулья, и школьные наглядные пособия. Это было просто удивительно. Особенно после тех разгромленных и разграбленных зданий, которые попадались им там, на равнине. Скорее всего, потому, что школа стояла запертой на висячий «амбарный» замок, и потому, что местные с глубоким почтением относились к этому заведению и уважаемым учителям. Только в нескольких окнах оказались разбиты вдребезги стекла.

Было еще светло, когда солдаты ввалились в школу шумной гурьбой, заняв один из классов.

– Смотри, братва! – удивленный рядовой Чернышов ткнул пальцем в сторону классной доски. На ней было выведено мелом старательным детским почерком число: «27 декабря», а чуть ниже – «Классная работа».

– Похоже, это в 94-м писали, перед Новым годом, – предположил кто-то. – А потом, как помните, война началась.

– Учителя, конечно, деру дали отсюда. Никому умирать неохота. С тех пор школа и пустует.

– Ни учеников тебе, ни учителей! – сказал пулеметчик Пашка Никонов, оглядываясь вокруг. – А пылищи-то, до этой самой матери!

– Немудрено, столько лет заброшенная стоит.

Дружно сдвинули парты ближе к доске, расчищая пространство. Расположились на полу у дальней стены, свалив вещмешки и боеприпасы, закурили. Кинологи Приданцев и Мирошкин с собаками устроились у входа.