В погоне за добычей… In praeda persequendo

Сергест Деснен

В погоне за добычей… In praeda persequendo

1

Этот поистине особенный день я начал с короткого опроса.

К бледному человеку, что сидел на корточках, я подошёл не сразу. Сначала с опаской двигался в его сторону, четко расписывая будущие слова и действия. К середине пути, приняв во внимание его несуразную наружность, я присмотрелся, пытаясь разузнать его сразу, по внешним данным. Это был серьезный молодой человек, блондинистый и с татуировками, явно с небанальными намерениями, ведь рисовать ночью баллончиком у железнодорожных путей показалось мне странным.

Но подойдя ближе, я набрался уверенности и начал свой рассказ. К моему счастью, блондин продолжал заниматься своим делом – эксцентрическим изобразительным искусством.

– Пятого ноября две тысячи двадцать пятого года началось то, чего я так долго ждал, пока был в неведении. Внутри расположилась четкая планировка. Здесь стояла абстрактная мебель: стеклянный стол на изогнутых ножках, кривые стулья из пластика антрацитового цвета, а также кровать, напоминающая аккуратно сложенный погребальный костёр, серые тумбы с ярко-выраженными следами ожога, казалось, что оставленного от шлейфа пламени, и покосившийся шкаф с замыленными зеркалами, в которых что-то смутно отражалось.

Из описанного можно изложить, что речь ведётся о комнате. Дверей, кстати, в ней не было, как и окон, так и естественного освещения.

Но здесь было ещё кое-что: сухие цветы в причудливых горшках в виде масок античного театра, серого цвета плитка на полу, четыре белые стены, глубокой черноты натяжной потолок, подсвечник с красной свечой и небольшая темная коробочка, освещенная тусклым теплым светом.

А знаешь, чего там не было? Правильно. Там ничего не было. Только серые тона, тусклый свет, зеркала без отражения магии уюта.

– Так, о чём ты задумался в первую очередь? – спросил я у него, заведомо ожидая неверного для меня ответа.

Все это я поведал миру. Мне казалось, что даже один человек способен воплотить в себе весь мир. Как ни странно, человек совсем не мог понять мой мир – метафоричный и абсурдный. Глубоко запрятанный за грудиной, как я считал с детства, он только что открылся одному-единственному человеку, который потерял дар речи.

Грузное лицо блондина морщилось во время рассказа, а к моему вопросу приняло задумчивый вид.

– О коробке, – обескураженный ответил после недолгого раздумья, странно поглядывая по сторонам.

И тут забрюзжало удивление. Блондин ответил почти так, как я того хотел. Глаза широко раскрылись, на моем лице все радушно забегало. Брови, губы, скулы, лоб – заликовали разом. Меня наконец-то услышали, а я почувствовал заинтересованность собеседника. И теперь мне оставалось приковать внимание.

– Так, что же в коробке?

Спешно собрав свой заляпанный краской рюкзак и водрузив его на спину, блондин ответил отреченно. Меня это сразу же расстроило.

– Боль.

Приковать внимание не получилось. Блондин осекся по сторонам, осмотрел пути, взглянул на своё творение и стал уходить.

– Находясь в той комнате, ты бы хотел открыть коробку и найти там боль?

– Чувак, – он обернулся и взглянул на меня так, словно я отнял у него драгоценное время, – Это твоя комната. И коробка тоже твоя. А если внутри тебя такое дерьмо, то в коробке нет ничего кроме боли.

Я был настойчив в тот день. Трагическая ошибка.

– Не могу согласиться. Твой ответ неверен. Мой рассказ – лишь иллюзия, способная отыскать чужую проблему в этой коробке.

– Ты, псих, – неожиданно вылилось неприятное слово, – Подошел в сумерках и начал задвигать сидящему под мостом человеку, почти что в темноте, какую-то шизофреническую хрень.

– Но почему?

– Да потому что ни один адекватный человек не пойдет под мост в темноте, где отдаленно видится чья-то темная фигура. Ты действительно болен.

– Это ты так считаешь?

Мы стояли на прямой дистанции друг от друга и почти кричали. Голоса срывались раздраженно, отражались глухим эхом.

– Слушай, если тебе не с кем поговорить, то найди себе другого собеседника. А от меня отвали, – блондин ответил грубо, явно намекая мне на дальнейшие неприятности.

Расколотые куски бетона затрещали под моими ботинками. Я пошёл за ним в отчаянии доказать кое-что.

– Но ты ведь представил себя там? Ты же успел всё осмотреть и тебя заинтересовала только коробка, – неожиданно блондин ускорил шаг и уже собрался спринтовать. – Ты о ней задумался. Значит, в коробке была твоя боль. Подумай над этим!

– Отвали от меня, придурок! – убегая, проговорил он.

Смотря на покачивающийся рюкзак на его спине, я понял, что он меня вряд ли услышал. И я побежал за ним.

– Постой! Я ещё не все объяснил!

Крича ему в спину, справа от меня в вечерней красе расплывался бледноватый бетон, поросший рыжей травой, а слева ускорялись железнодорожные пути и заросшая кривыми деревьями насыпь моста. В ноябрьской прелести было всё: холодный воздух трепетал кожу, небо застилалось мрачной синевой. И я бежал ни смотря ни на что, так как знал… Знал, что меня окружает. И вкус к жизни появился прямо здесь. Какой-то необычной жизни, слегка хаотичной, весьма разнообразной. Снова посчастливилось вспомнить беззаботность, какая населяла детство и никак не отпускала. И с каждым разнообразием, которое только велит встретить божье предопределение, бросает в такую яркую краску, от которой хочется ликовать. Сердце трепещет, улыбка растягивается весельем. Словно паришь в такой момент над землей, все быстрее разгоняясь и разгоняясь. Бег не вечен, но после него всегда чувствуешь облегчение внутри.

И вот, пробегая уже десятки метров, я решительно догонял своего мимолетного опрашиваемого, явно нежелающего вступать в какой-либо опрос. Щурившись, пытался рассчитать сколько мне осталось метров, чтобы снова крикнуть, и в этот момент поймал неизъяснимый оптический эффект от яркого света фонарного столба. Офтальмологи называют это эффектом ореола или гало-эффектом, когда вокруг источника света возникает что-то наподобие светящегося сферического кольца. И мне казалось, что я резвее оптической иллюзии, быстрее скорости распространения света.

Если бы не так. Я считал, что если уже бежишь, то необходимо уловить и то, что перед тобой… А под ноги я не смотрел.

Спринт – это короткий забег. Жизнь – целый марафон. Если конечно не появляется торчащая из бетона арматура, словно стрелочный перевод. И вот уже старый путь прерывается, взамен тебя ведёт новый.

Я падал с хрустом бетонной крошки и еле слышным звоном той предательской арматуры. Это рука дьявола схватила меня за ногу, больно опустила лицом в бетон, заставила тут же опомниться.

Падая на левое колено, получил серьезный тупой удар, пронесшийся по всей кости. Почувствовал, как колено больно затрещало и хрустнуло, как под джинсами перемялась и растянулась кожа. Благо лицо успел закрыть локтями и предотвратить удар лбом. Едва скользнув я сразу же сел, чтоб не замарать в пыли одежду и принялся отряхиваться. Но боль дошла быстрее. Кожа в местах удара загорелась диким огнем и пульсацией, отчего мне захотелось почесать локти и колено. Я простонал, когда решил, что разогнуть болевые участки будет правильно.

И за стоном, за болевой гримасой, неожиданно выступил смех, какой обычно слышишь в детстве во время беготни: искренний, вываливающий наружу все задорное веселье. Обычно сначала смеялись над тем, кто упал и только после помогали упавшему. Сейчас я смеялся над самим собой, колено же ныло и отдавало болью в голову словами: «Ну ты дурак».

Мне было действительно смешно сидя у путей на холодном бетоне, под затянутым мраком небом с изредка пробивавшимися звездами, отголосками безудержной жизни города, звуком проносившихся машин и отдаленным лаем собак. Это трагедия в трех актах, никак иначе. Только странно, что я преследовал человека.

За своим смехом, к моему удивлению, я расслышал беспокойный, одышливый голос за спиной.

– Ты в порядке?

Обернувшись, я разглядел того, за кем бежал.

– Вроде бы, – со стоном ответил я.

– Постой, я ещё не все объяснил, – подходя ко мне, он насмешливо повторил мои последние слова, – Ну ты псих, серьезно. Точно в порядке? Не сломал чего? Я аж неожиданно для себя гоготнул, когда ты упал.

– Как-то странно всё получилось. – с неловкой улыбкой я ответил блондину, тяжело дышавшему и тянущему мне руку помощи, – Извини, если напугал. Просто ты единственный, кто дослушал до конца.

– А были и другие?

– Да. – я усмехнулся, потому что сам понимал всю абсурдность ситуации. – Это был социальный эксперимент.

– Социальный эксперимент? – блондина это рассмешило до покинувших рот слюней, – А че ты сразу этого не сказал?

При помощи блондина я поднялся на ноги, хотя левое колено все ещё материло меня в агонии.

– До тебя говорил всем, но люди смеялись после нескольких строк и уходили. Стоило мне не говорить, как следующий опрашиваемый тут же вовлекся.

– Мне правда было интересно. Я поначалу думал, что ты нарк, но кто же знал, что ты ещё и больной. – улыбка с лица блондина не сходила.

– Нет-нет. Я не наркоман.

– Зря, чувак, зря. Занюхни чего-нибудь и может ты найдешь ответы на свои вопросы. Узнаешь, что в коробке например.

При всей абсурдности и несуразности ситуации, что повлекла за собой такие последствия, мы с блондином снова засмеялись, но уже разом и в голос.

– Нет-нет. Я такое осуждаю и не принимаю, – отрицательно кивнул и ответил сквозь смех, и тут же задал вопрос блондину. – Так тебе нужны объяснения?

Блондин монотонно переменился в лице, вероятно задумавшись.

– Нет, не нужно. Ты может и прав на счет иллюзии. Такая психологическая ловушка, в которую я попал… – не договорив до конца, блондин развернулся с прозвеневшими баллончиками в рюкзаке и спокойным шагом стал уходить.

– Нет, ну если ты не нарк, то псих точно. Ты сделал мой день. Больше не попадайся мне на глаза, – радушно проговорил он уже не оборачиваясь.

Хоть все мысли и были прикованы к боли в колене, я все-таки спросил его тогда в последний раз.

– Как тебя зовут?

– Гимп. Типа уличный художник. А тебя?

Сказанное показалось мне знакомым и я ответил в его манере:

– Инди. Типа… Типа Инди.

Блондин, назвавшийся Гимпом, также не оборачиваясь, поднял правую руку и помахал ею, по-особенному попрощался.

– Типа индеец! – подсказал он мне и исчез в потемках.

Отряхнувшись от пыли я подумал, что зря он не захотел узнать, что к чему. А ведь всё дело было в незажжённой свече, но, кажется, всё сказанное мной было чересчур сложным для опрашиваемых. А может, многие попросту не хотят видеть логику происходящего, поэтому даже не задумываясь отвечают отрешенно, ссылаются на дикую занятость и спешно ретируются от созданной мною неловкости.

Тело теперь проклинало хозяина, но кто же знал, что социальные опросы такие асоциальные, что теперь приходится жертвовать здоровьем, дабы выпытать пару слов из обывателя.

Отряхнувшись ещё раз, я пошляпил к бетонной лестнице моста. Теперь оставалось успеть до начала комендантского часа, иначе двери общежития закроются и придется опрашивать уже бомжей.

Не знаю, как описывать чувства, когда их совсем нет. Точнее, они есть, где-то внутри меня запрятаны, но как их вернуть на первый план, я не знал. И вкус отсутствовал, казалось, что особенный. Наблюдая за толпами, всегда выделяется определённый тип личности, несклонный к апатии и лени. Вместо этого, всего мне привычного, на их лицах красовалась надежда и счастье. Что-то внутри у меня трепетало при виде таких, потому что они трепетали от вкуса жизни. Хотя если догма гласит, что мы живём в аду, то почему они радуются? Ответа у меня не нашлось. Мне просто нравилось за такими наблюдать. Я даже старался перенять часть их поведения, оттого шуточно себя называл имитатором.

Но восхищение заканчивалось с уходом такого человека. Тот, кто заставлял воспарить мой дух и непринуждённо рождал во мне нежность и милую улыбку, всегда куда-то спешил. А, значит, избегал общество серой массы. И пока я тщетно пытался насладиться их вкусом, они уже открывали новый путь к свершению. Они были заняты важными делами, пока серая масса изрядно глумилась над ними, отвергала взгляды и улыбки счастливых, потому что сами не были счастливы.

Огонь испытает дело каждого – подумал я и принялся выходить на своей остановке. Успокоение тут же выпало белыми снежинками и всю серость временно закрыло. Зимнее спокойствие наступало, но город не щадил никого.

Началось всё с одного вдоха. А после и выдоха. Жаль, что неровного, тревожного, с примесью презрения и внутренней обиды. Мне говорили, однажды, что обиженные в обществе не славятся. Что ж, может, они и правы. Но в моей правде не нашлось бы благосклонности к чужому мнению. Моя обида не направлена и сугубо субъективна, хотя над объективизацией я задумывался, но всерьез не принимал.

На площади стояли цифры: 2, 0, 2 и 6. Ну и пусть стоят. Мне, как видится, совсем плевать на их стояние, пока остальное с непривычной скоростью уже падало и падало, и падало… Тяжелый был год, казалось, что последний, но ещё не конец, а он близок как никогда.

Город в этом году украшали заранее и начали с первым снегом, выпавшим второго ноября. Пройдя мимо активно украшавших центр города рабочих, на чьих лицах совсем не виделась радость, я следовал в институт, гордо стоявший где-то невесть где. Его не было видно, как, допустим, администрацию или думу. Его было видно именно так же, как и скрытый ото всех суд. Отчего один скрюченный пенсионер тревожно вопрошал: А как суд найти? А ему отвечали: Эх, дедушка, грешно со смертью судится.

Забавно, что только студент возрадуется забывчивости, но за старшее поколение тревожно всем.

Студентов тоже жалели и даже поощряли, восхваляли и мнили каждому об ответственности. Пытались, так сказать, воспитать достойную замену уже уходящему в закат поколению Миллениума. Странно, что именно в этот год только студенты находились в зоне риска и тысячи проходивших через двери стального знамени в виде орла двуглавого, обретали власть неведомую. Из тысяч только половина осталась к концу года, остальные… А остальных даже не считали, потому что сбились со счёта. Но, как водится, даже не задумывались о массовых отчислениях.

С тем же успехом проседали структуры. В рядах волнами сокращений ходили по головам жаждущим. А жаждать уже и нечего – всему конец наступал. Монотонный, но острый по краям, с затупленным острием. Докололись… Там, где когда-то двуглавый орёл воспарял, вьются теперь черные вороны. Клиньями они шатались с севера на юг, возглашая предсмертный распев. Здесь даже ходить боялись – слишком много ворон было.

Что для нашего города означала опасность? Наступление сумерек. Ночью все спали. Детей укладывали раньше, а взрослые с нетерпением рассвета ждали, томно у окна покуривали, негодуя, и надеялись, что следующий день что-то там переломит.

Терпение – ключ к изменению, нужно только подождать… А пока ждём, с ненавистью читаем или слышим уже не первую новость о пропаже человека. Каким он был? Что он чувствовал в момент похищения? Никому не было интересно, кто там у нас пропал, но все почему-то злились и пальцем грозились, коллективно бранились, но терпели. Думали, что вот-вот, и всё…

И я думал, пока шёл к институту, который стоял невесть где. Хотя названием его хвалились, но на деле покосившийся, чхавший, почти павший, склонялся он всё ближе к земле-матушке. Институт был социальный, но от социального только тележка осталась. Вагон удрал ещё с первым рейсом. Смеялись они там, от хохмы краснели, слюнями брызгали, рвали последнюю надежду оставшихся в живых.

Одно радовало – люди сплачивались, но томно, подбираясь к друг другу с опаской. Когда в городе пропадает по человеку в день, люди начинают чувствовать что-то особенное. Здесь и вражда, таившаяся годами, быстренько теряется, а и вовсе забывается. Все, что однажды разобщало, теперь отступило под гнётом вовлеченности каждого. Хотя скудоумные, легкомысленные и наивные никак не терзались и продолжали жить, как и жили ранее. Только мнительные присматривались к повестке дней и за себя, и за других боялись. Подозрительными здесь были все.

И я был. Только никак не мог понять: куда же люди пропадают? В серой массе, конечно, сложно заметить пропажу, но когда тревогу бьют родные – пресса не молчит. Особенно главред местной редакции – Первых «Первый» Пётр Фирсович. Под его руководством люди в городе просыпались как вампиры и засматривались выпусками, тяжело вдумывались, не раз вздыхая и, стиснув зубы, копили ненависть.

В городе Воронов, как обычно, его стали называть за этот год, над каждым уже парил черный ворон – предвестник скорой кончины. Но над некоторыми воспаряли аж две, а то и три птицы. Смерть следила за каждым, и страшно было представить, что теперь безобидная птица может предрекать. Видевшие над собой такой наглый акт слежки, укрывались поплотнее и бежали прочь от взора беспрестанного.

По городу ползли слухи, где-то тревожили легенды, о том, что завёлся здесь маньяк или даже группа лиц, промышлявших маньячеством. Кто-то говорил что-то о сатанистах. Кто-то о черной торговле органами, и даже людоедстве. Ну как обычно, процветала банальность в умах. А кто-то уже ехидно потирал ручки, всучивая разные обереги и гражданские средства защиты. Желающих наживиться на горе всегда больше горюющих.

Многие уже представляли себе картину, как местные выходят на улицы с вилами, топорами и ножами, чтобы очистить улицы от нечисти. Поступали сведения, что в город приезжали известные экстрасенсы, дабы разгадать тайну пропавших, но говорили лишь, что души их здесь бродят до сих пор. Конечно же, экстрасенсы покидали город в приподнятом настроении.

Что не скажешь о настроении правоохранительных органов. В двери полицейских участков с гневом прорывались скорбящие люди, потерявшие близких. Их буквально приходилось останавливать, потому что полиция не могла ничем им помочь. Получив ненужное сочувствие, люди покидали отделения и в трауре возвращались домой.

При этом поиски организовывались регулярно. Полиция, волонтёры, военные, неравнодушные местные – все прочесывали местность, но безрезультатно.

Пока не произошло существенное изменение в делах пропавших. Однажды объявились водители, свидетельствующие о странных людях. Даже один диалог с журналистом, помню, мне запомнился:

– Ночью отчетливо видел, как пятеро людей в масках гнались за молодым парнишкой. Я ехал по объездной, и вот они прямо справа бежали. Парнишка в лес завернул и они за ним.

– А больше вы ничего не видели? Что-то, может, особенное заметили?

– Ну те пятеро в черном были и у них, то ли нашивки, то ли ещё что-то… Вот, были и светились, как на спецовке. Световозвращающие элементы. Там буквы точно какие-то были. Больше ничего не видел, так как ночью это было.

Шум поднялся в инфополе по поводу этого, но свидетельства водителей отнести к делам пропавших так и не смогли. Да и водителей, видевших такие случаи, было всего трое. В любом случае полиция пыталась что-то сделать, но пока число пропавших только росло.

За прошлый месяц наш город недосчитался девятнадцати человек. В сентябре пропало двадцать три. В августе пропало больше всего – тридцать два. А за июль и июнь пропало сорок семь. Кажется, начиналось всё весной. В мае было двенадцать пропавших, в апреле – семь, а в марте пятеро. Итого: сто сорок пять пропавших без вести и, что звучит удручающе, не нашли никого.

Звучит бредово… Но нет тела – нет дела.

Я уже закуривал под навесом профлиста – в курилке, где остались признаки чьей-то социальной активности. Здесь, как питекантропы, люди оставляли отметины, знаки, послания, пытаясь заявить о себе любым способом. Последующим потокам студентов было интересно лицезреть данное искусство от прошедших уже годы учебные. Я восхищался экспонатами, как в музее. Это и был музей молодых умов, чересчур выделявшихся среди остальных масс. И пока я курил и смотрел, то немного успокаивался. Представлял, как вальяжно дымом перекрывается былое величие.

И тут же появляется наслаждение. Оно легкое, весьма приятное. Заставляющее забыть всё то, что меня от этого мира отталкивало. Вспомнить только, как Псих с трудом понял, что я хотел ему донести о важности общения. Или как Дрон и Рус не разделили моего желания помочь бездомному. Даже после глядели на меня как-то презренно, пытаясь понять, что там у меня в голове.

– Друг, ему уже ничем не помочь. Твои жалкие сто рублей лишь продолжат его мучения. Он пойдет и купит самое дешевое пойло. Обопьется, обоссыться и дальше клянчить будет. – недовольно высказывал мне Рус, пытаясь переубедить здесь и сейчас.

Дрон лишь пожал плечами и поддакнул:

– Он прав, Индюх. Не нужно их жалеть и спасать. Даже Хой пел, что им прекрасно живется. Бычок скинь ему и пошли.

А я стоял на перепутье выбора: развернуться и дать бедолаге копейку или послушать их и оставить себе на пропитание. Но тогда я подумал, что могу расстаться с небольшой суммой. Хоть чем-то помогу бомжу. Все равно стипендия скоро.

– Держи, дедуль, сотку. Только бухло не покупай себе, по-божески прошу тебя. Лучше возьми себе поесть. Хотя…, – достал тогда ещё сотню, – Вот ещё. Сейчас с ценами такими и на хлеб не хватит.

Помятое лицо побиравшегося заиграло невиданными красками. Синяк краснел, стал сиреневым. Думал, что заплачет тогда, но дед – кремень. Так радушно принял эти две сотни, что мне захотелось дать ему ещё. Но настолько расщедриться мне что-то не позволило.

– Ох, милок, – хриплым голосом начал он, – дай бог тебе здоровья. Век не забуду лица твоего, – и обмяк сразу.

После, когда я уже отошёл, увидел, что дедуля голову задрал, да на небо посмотрел. Мне показалось это странным. Я шёл и оборачивался, и снова оборачивался. А дед то на купюры смотрел, то снова на небо, пока не пропал вовсе.

Тревожно мне даже стало тогда, а друзья только подстрекали:

– Ну ты в натуре Робин Гуд.

Ещё хуже мне стало потом. В первые дни я думал, что он все ещё вернется на прежнее место. Но ни на третий день, ни на четвертый и в последующие дни дедушка-бомж не объявился. Только потом мне Дрон рассказал, что деда забили малолетки. Всячески издевались над ним. Вроде как волосы жгли, мочились на него, а после избили до смерти. Убийц так и не нашли, но видео с камер бездельно гуляло по сети.

Дедуля этот всегда сидел на нашем пути к институту. Некоторые студенты покупали ему еду, некоторые копейкой помогали, но только после моей помощи дедушка исчез. И к сожалению, погиб…

Когда мы снова проходили мимо его места, Рус неожиданно сказал:

– Страшно так умирать, пацаны. Лучше бы от голода или от алкашки, или просто во сне. Но так… Может, когда бомж смотрел на тех ребят, уже думал, что они ему сейчас помогут. Но никогда не знаешь, кто к тебе подойдет однажды.

А после снисходительности добавил, думая, что я тогда ошибся.

– Не разделяю я твоего мнения, Индюх. Но скажу, что, возможно, ты поступил правильно. Может, бедолага тогда снова в чудо поверил, духом окреп. Но лучше бы ты ему не помогал. Как видишь, твоя помощь стала для него роковой.

Меня эти слова вывели из себя. Ненавистью закипел так, что даже уши загорелись. Приступ неконтролируемой агрессии накрыл меня.

– Избил бы их. Сука, всех бы забил прилюдно. К столбам их привязать и также издеваться, как они над бедолагой.

Дрон понимающе вздохнул и, приобняв меня тогда, сказал:

– Тогда ты ничем не отличаешься от этого зверья.

– Да хер там, – дернувшись, со злостью заявил, – Я бы за дедушку отомстил и плевать, что он бомж. Никто не заслуживает такого.

– Может быть. Но малолетки точно заслуживают наказания, так как преступили закон. Остынь, Индюх, полиция разберется.

Полиция так и не разобралась… С того дня уже прошёл месяц, а убийцы так и не понесли наказания. Да и понятно почему. На фоне массовых пропаж людей, делом бомжа вряд ли кто-то стал бы заниматься.

Пока курил, решил забыть дедушку, который стал добычей мелкого зверья. Я отвлекся на сигарету, чтобы забыть тот терзающий меня случай.

Потрескивание мелких огоньков всегда завораживает, а табачный аромат уносит куда-то вдаль к парящему серому облаку, пеленой устланным на небесной полусфере.

Здесь, в курилке у института, буквально в десяти метрах от главного входа, обсуждалось всё, кроме учёбы. Одна сигарета даёт разыграться мысленному потоку. И здесь его изливал каждый, кто выдувал гладкие, изогнутые волны изобилия табачно-дымного дерьма.

Нередко к нам присоединялись преподаватели, статные педагоги, усталые учителя. Каждый здесь о чём-то думал, но мысли изрядно разнились с мыслями за стенами тайного кладезя. У индивидов здесь был общий сбор, а социум с каждой декадой пополнялся новыми экземплярами.