скачать книгу бесплатно
Однако простой люд все еще томился в ожидании, в предвкушении невиданного, самого масштабного праздника для всех и каждого без разбора – мастерового и крестьянина, лавочника и мелкого чиновника, студента-очкарика и бродяги-босяка. Ведь новый царь решил облагодетельствовать всех, невзирая на чины и звания. По распоряжению Ники московский губернатор великий князь Сергей Александрович должен был организовать на окраине города, на Ходынском поле, массовые народные гуляния. Для этих целей здесь были построены временные «театры», эстрады, балаганы, сооружены полторы сотни ярко изукрашенных палаток, обустроены ларьки для бесплатной раздачи пива, водки и различной закуски. Сюда завезли тридцать тысяч ведер пива, бочки вина, водки и меда. Пей, гуляй, русский народ!
Но больше всего в народе судачили о бесплатных «царских гостинцах».
В рекламных листках, заранее распространявшихся по всему городу и приглашавших москвичей на Ходынское поле, было подробнейшим образом описано драгоценное содержимое этих гостинцев. В каждом из полумиллиона подарочных кульков были: «ситцевый платок, выполненный на Прохоровской мануфактуре, на котором напечатаны портреты императорской четы, памятная коронационная эмалированная кружка с вензелями их величеств, высотой 102 миллиметра, фунтовая сайка из крупчатой муки, изготовленная поставщиком двора его императорского величества булочником Д. И. Филипповым, полфунта колбасы, вяземский пряник с гербом 1/3 фунта, мешочек с 3/4 фунта сластей».
– Вот это да!..
– Вот это подарки!..
– И это что же, все даром?..
– Конечно, даром! Для своего народу анпиратору ничего не жалко.
– Ну так дай же ему Бог здоровьичка!..
Так судачил народ, читая эти рекламные листки.
А кто же не захочет вживую увидеть и услышать самого помазанника Божьего, обещавшего приехать на Ходынку вместе с супругой, чтобы во всеуслышание сказать людям свое доброе слово. Для этого здесь же, на краю поля, был оборудован специальный павильон, откуда царь-батюшка должен был обратиться к своему верноподданному народу. Не все же во дворцах с князьями да министрами пить да гулять, надо ж и с народом стопарик пропустить.
Однако до этого надо было еще дожить. И выстоять в круговерти приемов, балов, банкетов, торжественных обедов до ужина и ужинов до утра. Времени катастрофически не хватало: то высочайший прием чрезвычайных послов и посланников в Андреевском зале, то торжественный обед в Грановитой палате для духовенства, за ним – высочайший прием папского нунция, на следующий день – опять двадцать пять, то же самое, но уже с другими составами. Поздравления, шампанское, икра, устрицы, фрукты, мороженое, музыка, танцы и, конечно, «Ура! Славься! Многая лета!..»
Гуляй, рванина!
Кпоходу за подарками, на Ходынку, Иван с Кузьмой начали готовиться заранее, основательно и с удовольствием. А как же, ведь не часто приходит на их улицу праздник. Может, потому, что давно уж нет у них ни своей улицы, ни родного дома. Живут, словно собаки бездомные, где и как придется. Носит их судьба из конца в конец земли русской, словно перекати-поле. Вот и толстопузая купчиха Москва приютила их ненадолго. Здесь тоже, конечно, жизнь не сахар, однако на кусок хлеба, требуху да шкалик-другой водки рукастым мужикам в расцвете сил всегда можно подзаработать – кому забор или крышу починить, кому трубу почистить или фасад дома подкрасить. В общем, пока сила есть, Христа ради просить милостыню не приходится.
Да вот только праздников-то, как бывало на селе, теперь у них нет. Все будни да будни, стосковались они по празднику. А тут такое! Ведь если когда-никогда доведется вернуться в родные села, до самой смерти хватит рассказов о том, как с самим царем-батюшкой пировали на Ходынке. А кружка-то с гербом да золотыми вензелями по белой эмали, а платок с портретами царя да царицы – это ж на всю оставшуюся жизнь память! Уж больно хороша кружечка-то. Прямо засмотрелись они на одну такую, напоказ выставленную в витрине дорогого магазина. Глаз не оторвать!
Словом, сэкономили они деньжат. Накупили выпить-закусить, чтоб ожидание было в удовольствие, и отправились в путь-дорожку еще загодя, чтоб, не суетясь, с ночи места получше занять, посидеть, побалакать о том о сем с такими же, как они, мужичками под звездным майским небом у разведенного костерка. Да под водочку, под закусочку. А поутру первыми подарочки получить да на анпиратора с супружницей поглазеть, послушать, что народу своему скажет.
Наскоро перекусив и выбравшись на свет Божий из своей ночлежки, переулками, переулками, чтоб не нарваться на полицейского, – хотя и не беглые они, а паспортов-то ведь нет! – вышли на Тверскую. Время было раннее, но по ней в сторону Ходынки уже тянулись вереницы народу. Празднично приодетые, с улыбками на лицах. Не баре, а в основном такие же, как они, работяги-труженики.
Ивану с Кузьмой было приятно и даже гордо идти среди них и вместе с ними, ощущая забытое с той деревенской поры их жизни соборное единение и какую-то возвышенную одухотворенность. Они шли, словно в церковь на престольный праздник, не забывая, впрочем, об обещанных угощениях и подарках и о виденной в витрине белой эмалированной кружечке с золотыми вензелями.
– Вот и у нас с тобой праздник, Кузьма! – расплылся в широкой беззубой улыбке Иван.
– Душа поет! – восторженно выдохнул Кузьма.
– А погодка-то, погодка, словно по заказу!
– А что, бабоньки, вы откуда будете? Вижу, что не московские! – бочком, бочком присоседился шустрый Кузьма к двум молодкам, степенно вышагивающим рядом.
– Откуда, откуда – от верблюда! – лузгая семечки, захохотала одна из них, белобрысая, худая и плоская, как доска, бабенка в цветастом платке.
– Уймись, Марфа! – осадила ее черноглазая, чернобровая подруга. – Из Сергиева Посада мы. Посадские. Торгуем в Москве чем придется – корзинами, лаптями да медом… И вот, вишь, подвезло. Разве ж можно такое пропустить!
– Так, может, вместе ноченьку у костра скоротаем? – подмигнул Кузьма. – В хорошей-то компании все веселей.
– Ишь ты, шустрый какой! С женой своей ночки коротай. А нам и вдвоем хорошо, – строго глянула на него Марфа.
– Да ты что подумала-то?! Я ж без всякой задней мысли! – обиделся Кузьма.
– И правда, Кузьма, что ты к ним пристал, словно банный лист к заднице! – буркнул неодобрительно молчавший до сих пор Иван.
Кузьма обиделся и надолго замолчал.
Бабы давно отстали, а они все шли да шли, праздно глазея по сторонам. Миновали Тверскую заставу и вышли на Питерское шоссе. Идти было легко и приятно. Дорога подсохла, свежий ветерок поддувал в лицо, по обеим сторонам шоссе – зазеленевшие первой прозрачной листвой сады, редкие, чудом сохранившиеся под напором разрастающихся городских окраин перелески… А вот уж слева от дороги показалось и широкое Ходынское поле.
Вечером 17 мая в Большом театре давали парадный спектакль.
«Это был верх блеска и великолепия!» Избалованные красотой и богатством убранства петербургских дворцов, ступив под своды легендарного театра, Ники и Аликс все же не смогли сдержать своего восторга.
Вестибюль и широкие мраморные лестницы фойе утопают в зелени свезенных из ботанического сада экзотических растений, благоухают и поражают разнообразием форм и красок живые цветы. Буфет изысканно обставлен саксонским фарфором и французским серебром. Египетские хрустальные люстры и бра переливаются всеми цветами радуги…
И все вокруг кланяются, кланяются, кланяются…
Коридором кланяющихся тел они прошли в увешанные старинными гобеленами царские комнаты. Однако не стали здесь долго задерживаться. Выпив по бокалу шампанского, направились в ложу. И едва они ступили в нее, собравшаяся в зале публика грянула «Ура!». Оркестр заиграл гимн.
Уже привычно поприветствовав публику, Ники и Аликс заняли свои места. Сценическое действие еще не началось, и они с интересом отсюда, с высоты, начали разглядывать тех, кто внизу.
«Бенуар, первые два яруса полны были блеска красивых платьев. В первом ярусе сбоку сидели: бухарский эмир и хивинский хан, корейское посольство, в третьем – военные, в четвертом виднелись золотые мундиры камергеров и камер-юнкеров и далее в пятом ярусе – статские генералы, председатели ведомств и в самом верху, в парадизе, волостные старшины, среди них и типичные фигуры представителей Азии в оригинальных костюмах и халатах». А далее, в партере, разместились члены Государственного совета, андреевские кавалеры, сенаторы, генералы и адмиралы…
Действие на сцене началось актом из пьесы «Жизнь за царя». Это было красочное зрелище с толпами богато разодетых артистов, перезвоном колоколов, в сопровождении знаменитого «Славься, славься!», при звуках которого зал снова невероятно возбудился и начал подпевать, устремив преданные взоры к царской ложе.
Представление было продолжено новым модным балетом Петипа «Волшебная жемчужина». Здесь вроде бы вскакивать с мест и голосить «Славься!» или «Многая лета!» было уже ни к чему, поэтому действие прошло спокойно и без экзальтации зала.
Но вот спектакль подошел к концу, и под все то же дружное «Ура!» – куда ж без этого! – Ники и Аликс вышли из зала, вышли из своей царской комнаты, вышли из театра на свежий воздух, в теплую, пронизанную ароматом цветущей сирени, волнующую и хрупкую, как богемский хрусталь, майскую ночь…
А в это время со всех концов не желающей спать, праздной Москвы, из окрестных деревень и сел на Ходынку продолжал стекаться народ. Отведенное под гулянья пространство, протяженностью более квадратной версты, с одной стороны прилегало к Петербургскому шоссе, а с другой – к Верхнесвятской роще и Ваганьковскому кладбищу. Сама Ходынка представляла собой большое поле, изрытое траншеями и рвами и служившее когда-то учебным полигоном для войск Московского гарнизона.
– Вот и добрались мы с тобой, Ванюшка, – вздохнул Кузьма и, сладко потянувшись, бухнулся на траву.
– Чего разлегся! – неодобрительно буркнул Иван. – Надо все как след обсмотреть. Позицию занять. Вона уж сколь народищу-то натекло.
– Да успеем ишшо! Вот отдохнем с дороги зачуток – и пойдем с тобой обследовать. Ты только полюбуйся, эвон какой простор! Не то что в городе. А воздух-то, воздух – словно мед!..
Немного отдохнув, пошли обследовать место гулянья. На поле собралось уже много народу. Люди сидели группами и по одному, бродили, как и они сами, глазея по сторонам, рассматривали закрытые пока ларьки и палатки, крутились вокруг замерших до поры аттракционов. Меж ними деловито шныряли разносчики нехитрой еды, сладостей, кваса или лимонной воды. А народ уже веселился кто как мог. Люди пили, ели, пели, плясали, обнимались и дрались. И опять дружно пели, обнявшись и забыв про обиды. «Почти все были с припасами в узелочках, из которых то и дело мелькали сургучные головки винной посудины».
В своих блужданиях по полю они вдруг наткнулись «на глубокий овраг с крутыми обрывистыми краями, местами очень широкий – сажен до сорока. Дно оврага вдобавок было изрыто добытчиками глины и песку, которые оставили тут после себя множество ям, саженей четырех глубины. Дожди и вешние воды соединили эти ямы промоинами, и соседство этого оврага с местами будок и гуляний не было ничем обезврежено».
Чтобы как-то убить время, они не спеша прошли вдоль этого оврага, огибая многочисленные рытвины и ямы, в которых уже успели уютно угнездиться у костров те, кто пришел раньше их.
Обойдя овраг, они оказались у насыпи заброшенной узкоколейки, широкой дугой опоясывающей Ходынское поле и уходящей своими давно проржавевшими рельсами и полусгнившими ступеньками шпал в сторону далекого города.
Вечерело. Вот уж и солнце спряталось за близкую рощицу, озарив своими лучами верхушки сосенок и берез.
А народ все прибывал и прибывал. То и дело подкатывали перегруженные телеги и тарантасы. В них теснились целыми семьями. Пели, смеялись, ехали как на праздник. Одни располагались здесь же, прямо в роще, другие пробирались дальше, поближе к заветным ларькам и палаткам.
– Ну что мы с тобой все ходим, ходим, словно неприкаянные, Кузьма! Чего ищем-то? – вдруг возроптал Иван. – Я уж все ноги истоптал. Да и выпить-закусить давно пора. Жрать охота – ах живот подвело! Глянь, все уж во хмелю да в сытости поют да гуляют, а мы с тобой все чего-то ищем…
– Погоди, погоди, с умом надо место выбирать, – думая о чем-то своем, процедил сквозь зубы Кузьма. – Что-то не очень нравится мне вся эта канитель…
– Что ж не так-то? Что ты ворчишь? Люди празднуют, веселятся, а ты все ходишь да ноешь! – вскипел вконец уставший и проголодавшийся Иван.
– А то… уж больно много народищу тут собралось. И все прут, прут со всех сторон. И никакого удержу им нет. Представляю, сколько их к утру тут набьется и что будет, когда подарки начнут раздавать. Вот и думаю я, не дошло бы тут до греха, до смертоубийства…
– Что-то не пойму я тебя! – совсем растерялся от слов товарища простоватый Иван.
– А тебе и не надо! – засмеялся Кузьма. – Зачем тебе голову забивать моими сомнениями. Идем-ка вон туда, поближе к оцеплению. Там простору поболе. А то ведь тут, в гуще, народу к утру будет не продохнуть. А я простор, волю люблю… И чтоб, если что, было куды бечь…
– Да куды ж ты бечь-то собрался и от кого, заячья твоя душа? – засмеялся Иван.
– Да это я так, на всякий пожарный случай… Забудь… – отмахнулся Кузьма, быстро шагая в одному ему известном направлении, так что Иван за ним еле поспевал.
А вокруг, во тьме уже властно наступившей ночи, там и тут полыхали костры, освещая возбужденные, веселые, пьяные лица сидящих и лежащих вокруг них людей.
То ли от непонятных, но тревожных слов Кузьмы, то ли от вида этого погрузившегося во тьму и кажущегося теперь бесконечным поля, переполненного пьяными криками, песнями и гомоном собравшихся здесь людей, Ивану стало жутко. И он, как мог, старался поспешать вслед за товарищем, боясь отстать, затеряться в этой бескрайней, беспокойной толпе.
Они снова миновали тот самый овраг, теперь уже сплошь заполненный веселящимися, пьющими или уже опьяневшими и уснувшими тут же, у костров, людьми. Лавируя между ними, чтобы, не дай бог, не наступить на спящего или уже в стельку пьяного человека, пересекли этот овраг и оказались на другой его стороне, совсем неподалеку от заветных ларьков и палаток. У них народу собралось больше всего, хотя место было совсем неуютное, открытое и потому продуваемое довольно неприятным холодным ветерком.
– Вот здесь, Иван, мы с тобой и заночуем! – уселся на камень Кузьма, присоседившись поближе к чужому костру.
Окончательно выбившийся из сил Иван возражать не стал.
Выпили, закусили. Еще выпили, еще закусили. Устало поговорили о том о сем и, подложив под головы заметно отощавшие котомки, завалились спать…
Часам к трем ночи на огражденном забором периметре народу набралось тьма-тьмущая. Было весело, озорно. Пили, судачили о том о сем у разведенных подручными средствами костров. Здесь царила атмосфера праздничного массового единения и веселого азарта. Многие уж и не думали ни о подарках, ни о царе-батюшке, просто балагурили, веселились, позабыв о своей нищете или непосильной, изнуряющей душу работе, и им было хорошо. А тем, кто, перебрав хмельного, уже примостился поближе к огню костра и уснул, наверно, было еще лучше. И Кузьма с Иваном не избалованы жизнью. В ночлежках тоже неспокойно, так что галдящая ходынская братия не помешала их сладкому сну.
Давно уж ночь опустилась над не на шутку загулявшей Москвой, а по ее улицам и подмосковным дорогам к Ходынке все шли и шли колонны людей – мужики и бабы, целые семьи, от мала до велика. Всем страсть как хотелось дармовых подарков, все жаждали повидаться с царем да царицею. И уже к пяти часам утра здесь началось столпотворение.
Пляски на гробах
Они проснулись одновременно, словно от толчка, с ощущением какой-то необъяснимой тревоги. Брезжил серый рассвет. Костры давно погасли. Лишь от их все еще тлеющих угольков тянулись вдоль поля сизые струйки дыма.
Зябко поеживаясь и потягиваясь, они поднялись с земли и огляделись по сторонам. Над полем навис густой туман, царило какое-то недоброе, тягостное затишье. Как и они, все вокруг повставали со своих насиженных и налаженных мест, и теперь по всему полю колыхалась однородная, плотная людская масса. Разжигаемое алкоголем и предвкушением предстоящего праздника веселье на лицах людей сменилось усталостью и еще не осознанной коллективной тревогой.
Народ продолжал прибывать, и теснота становилась все страшней, все невыносимей. Кузьме с Иваном пришлось крепко ухватиться за руки, чтобы толпа не оттеснила их друг от друга.
– Что ж это делается-то? – с изумлением и испугом пролепетал Иван. – Куды ж они все прут, ведь поубивают, подавят друг друга!
– Ох, чуяло мое сердце недоброе! – скрежеща зубами и едва держась на ногах, каким-то не своим, охрипшим то ли с ночи, то ли от ставшей невыносимой давки голосом пробормотал Кузьма. – Чую, будут сегодня многим вместо подарков гробы да могилы!.. Держись, Иван!.. И если случится, что потеряем мы друг друга, пробирайся поближе к краю, к оцеплению. Там спасение. А подарки…
Да хрен бы с ними, с подарками! Жизнь, она дороже всяких подарков, хоша и такая нескладная, как у нас с тобой…
– Ты что это такое мелешь! Что нам с тобой сделается! Ведь мы, босота, в огне не горим и в воде не тонем, так что ты как хошь, а я отседова без подарочков не уйду. Костьми лягу, а свое заполучу!..
Долго мотались они так из конца в конец огромного поля во власти обезумевшей толпы, не в силах не то что противостоять этой людской стихии, но и просто пошевелить рукой. И вот одна из нахлынувших волн все же разъединила их, оторвала друг от друга. Кузьма что-то крикнул товарищу напоследок и скрылся из глаз. Иван ничего не смог разобрать сквозь вопли, стоны и рев все более озверевающей толпы.
Люди голосили, если могли, обменивались зуботычинами, а если не могли, в бессилии и отчаянной злобе плевали друг другу в лицо. Одни грязно ругались, другие молились и плакали. Мужья тщетно старались защитить своих жен. Женщины, стараясь спасти в этой давке своих малых детей, поднимали их над головами толпы, и те пробирались по плечам людей к краю поля, к спасительным кордонам полицейских и солдат. Однако чаще всего, не достигнув спасительной цели, обессилев, падали, проваливались под ноги толпе и там находили свой конец. Трещали кости…
Люди топтались в крови раздавленных ими же людей, тех, кто только что стоял рядом, но оказался слабее и, не выдержав давки и духоты, сник, потерял сознание, сполз вниз, тут же став безликой, растерзанной, раздавленной тысячами ног массой. «Люди ходили по людям, смешивали их с землей, до неузнаваемости уродовали сапогами их лица». И он, Иван, ощущал, как ноги его ступают по еще живым, трепещущим телам упавших, невольно добивая их. Его бил нервный озноб, но он ничего не мог поделать, «хочешь не хочешь – шевели ногами, поспевай и блуждай в этом дьявольском хороводе вместе со всеми».
Его взгляд упирался то в грубо сколоченные ларьки с наглухо закрытыми витринами, то в длинные серые некрашеные строения сараев с обещанными угощениями, то в столбы с недоступными призами на их вершинах – сапогами, расшитыми рубахами, гармошками и самоварами, то в зловеще позванивающие под напором толпы карусели с дурацкими деревянными лошадками. Но всем было не до того, тут сама смерть гуляла из конца в конец поля. Иван явственно ощущал ее дыхание у себя за спиной.
«Прав был Кузьма!» – подумал он. Где же теперь его товарищ? Жив ли, нет ли? Может, лежит сейчас где-то бездыханный и терзаемый, раздираемый в кровавые клочья толпой…
Вдруг в той стороне, где тянулись ряды палаток и ларьков, народ загомонил, зашумел. Море людей колыхнулось и хлынуло в ту сторону так неожиданно, что Иван еле устоял на ногах.
– Дают! Дают! – разнеслось по толпе. – Налегай, а то всем не хватит!..
«Видимо, из чувства самозащиты артельщики сами начали раздачу кружек и узелков на обе стороны сразу. Представленные самим себе, забытые теми, кто их посадил сюда, плененные толпою с обеих сторон, они, опасаясь за свою участь, стали кидать кружки во все стороны». И что тут началось!..
Давка стала еще сильней. Плотно спрессованная человеческая масса хлынула к палаткам, сметая все на своем пути, стариков, женщин и детей, под хруст сломанных ребер, раздавленных черепов, под предсмертные стоны и крики тех, кому не повезло, не хватило сил для того, чтобы выжить в этой безумной давке.
– Ой, убили! – заголосила баба. И смолкла, словно захлебнулась.
Буфетчики, совсем растерявшись, чтобы самим не погибнуть в этой устремившейся к ним толпе, решили бросать подарки как можно дальше, в самую гущу людей. И это усугубило трагедию. Люди в толпе стали драться за эти кульки, нещадно колотить друг друга, рвать волосы и выцарапывать глаза. Картина была жуткая.
С той стороны, где стояли палатки и ларьки, послышался скрежет и треск ломаемых досок. Это толпа, напирая, трупами припертых к деревянным строениям и раздавленных ею людей сносила хлипкие временные постройки. Не прошло и десяти минут, как ларьки и палатки были сметены. Люди, давя друг друга, бросились среди их обломков собирать оказавшиеся в грязи, под их ногами, среди все растущих груд мертвых тел подарки.
«Только бы не упасть в этой сумасшедшей давке! Только бы удержаться на ногах! – с ужасом думал Иван. – Иначе – конец! А так хочется еще пожить…»
Он обратил свой взгляд к небу, ввысь, к белым, неподвижным и таким спокойным облакам, к голубому, высокому небу.
«Господи! Помоги мне, грешному, выжить в этом безумии! Услышь молитву мою, спаси и сохрани недостойного раба Твоего!»
Сорвавшаяся с места и неудержимо хлынувшая к ларькам толпа несла туда же и Ивана. Он почувствовал, как ноги его оторвались от земли, как хрустнули ребра…
«Вот и конец! – обреченно подумал он». Но нет, на этот раз все обошлось. Ноги опять коснулись земли, стало немного легче дышать, хотя теперь невыносимо болел бок. Он огляделся вокруг в поисках хоть какого-то выхода, спасения. Но вместо этого увидел, что стоит бок о бок с бездыханной старушкой. Судя по ее бледному, без единой кровинки лицу, она давно уже, не выдержав давки, отдала Богу душу. Но плотная толпа так и носила ее остывающий труп из конца в конец поля.
«Бедная! – подумал Иван. – За что? Зачем? Ради чего?..»
А вокруг творилось что-то невообразимое. «Стоял такой ужасный крик высокими нотами ненависти, отчаяния и плача, что в ушах он отдавался бесконечным пронзительным свистом, от которого ползали мурашки по спине, темнело в глазах…
Слышно было, как хрустят кости и ломаются руки, хлюпают внутренности и кровь».
Он и сам почти терял сознание, изнемогая от усталости, боли в боку и нестерпимой жажды. Уже не думая ни о каких подарках, напрягая последние силы, старался пробиться поближе к краю толпы. Его били, толкали, щипали и даже кусали, но он упрямо продвигался вперед, туда, где время от времени мелькали шинели полицейских и слышался возбужденный храп лошадей.
А задние все напирали и напирали. И вот уже крайние ряды посыпались с обрыва в глубокий ров, застилая его слой за слоем изуродованных, раздавленных, мертвых или еще стонущих тел. Стоявшие в оцеплении солдаты и полицейские были бессильны предотвратить это смертоубийство. Обезумевшая толпа была неукротима, люди не воспринимали ни окриков, ни ударов нагайками и дубинками, ни предупредительных выстрелов в воздух. Поэтому стражи порядка старались хотя бы не допустить на площадь все еще стекающиеся с разных сторон новые колонны алчущих людей.
Иван понимал, что там, за линией оцепления, его единственный спасительный шанс. Напрягая последние силы, он упрямо пробирался к краю поля. Сколько времени прошло в этой борьбе за жизнь, он не мог бы сказать, потому что порою миг казался вечностью, а порою и вовсе представлялось, что время остановилось, что нет ничего, кроме этого бесконечного, безбрежного месива тел.
Наконец с удивлением и недоверием он почувствовал, что этот живой плен, в котором он оказался, начинает ослабевать, что дышать становится легче, а душераздирающие стоны и крики о помощи уже не окружают его со всех сторон, а теперь звучат глухо, издалека. И вот до спасительной черты осталось совсем немного, всего несколько шагов. Он видел, как конные полицейские выволакивают из толпы полуживых людей, как эти люди, задыхаясь, харкая кровью, в полуобморочном состоянии плетутся прочь.
Но вот настал и его черед. Он ухватился за протянутую ему конным полицейским руку и, собрав последние силы, рванулся, чтобы выбраться из этой живой, трепещущей, не желающей отпускать его людской массы.
Оказавшись на свободе, Иван, вместе с другими счастливцами, спотыкаясь и падая, пробежал несколько шагов и, с трудом удерживая сознание, упал на траву. Теперь он с наслаждением полной грудью вдыхал свежий воздух, пьянея от него, как от вина. Он рвал молодую травку и жадно жевал ее, чтобы хоть немного утолить нестерпимую жажду.
Когда спустя какое-то время Иван наконец немного пришел в себя, то обратил взор свой к синему, безоблачному и такому спокойному, умиротворяющему небу.
