скачать книгу бесплатно
Пристав Дерябин. Пушки выдвигают
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Преображение России #1
С. Н. Сергеев-Ценский (1875–1958) – известный русский советский писатель. Печататься начал в 1900-х годах. С 1905-го и до конца жизни жил в Крыму, в Алуште. После смерти писателя в его доме открыт мемориальный музей. В конце 1920-х годов романом «Валя» писатель положил начало эпопее «Преображение России», в которую вошли и созданные позднее романы «Зауряд-полк» (1934), «Лютая зима» (1936), «Пушки выдвигают» (1943), «Пушки заговорили» (1944), «Бурная весна» (1943), «Горячее лето» (1944), «Утренний взрыв» (1951), а также повесть «Пристав Дерябин» (1956). Эти произведения рассказывают о Первой мировой войне и основаны на богатейшем материале, который писателю дало пребывание в действующей армии во время Русско-японской войны и в первый год Первой мировой. В повести «Пристав Дерябин» впервые появляется знаковая фигура – пристав Дерябин, садист, взяточник и вымогатель, с которым читатель встретится и в других произведениях, входящих в эпопею «Преображение России». Его слова: «Россия – полицейское государство… А пристав – это позвоночный столб…» – очень точно характеризуют обстановку, сложившуюся в Российской империи. Дополняют эту характеристику и события, изображенные в романе «Пушки выдвигают», действие которого происходит в 1914 году.
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Пристав Дерябин. Пушки выдвигают
Пристав Дерябин
I
Со взводом не хотелось идти; взвод пришел во двор третьей части в шесть часов вечера, а прапорщик Кашнев к семи часам приехал на извозчике.
Входя во двор в полутьме густого осеннего вечера и ища в карманах шинели бумажку командира о назначении в помощь полиции, Кашнев услышал откуда-то из глубины низкого здания через форточку широкогрудый, сиплый, акцизный бас; бас был хозяйственный, в каждой ноте своей уверенный, как в прочности земли, ругал кого-то мерзавцем, подлецом и негодяем.
«Ишь, разоряется пристав!» – добродушно подумал Кашнев.
Зная, что придется не спать ночью, выспался он после обеда, и теперь, как всегда после крепкого сна, все казалось ему сглаженным, безуглым; как-то не совсем установилось, плавало, – и бумажку не хотелось искать: может быть, была она в сюртуке, в боковом кармане, – бог с ней.
В потемках не видно было всего двора: справа желтел только фонарь где-то в глубине, около сытой желобчатой лошадиной спины, должно быть – в конюшне под каланчою, а слева, через окно, в глубине дома, в растворе каких-то внутренних дверей синел абажур лампы, да далеко впереди, в переплете двух маленьких окошек золотел свет, и двигалась в этом свете тень сутулого взводного Крамаренки.
«Все хорошо, и все на своем месте», – добродушно подумал Кашнев, и, ловя на земле шагами скупые полосы и пятна огней, мимо пожарных бочек, круглого чана с желобом, будки с колокольчиком, еще чего-то невнятного, он пошел посмотреть своих солдат, хотя это было и не нужно, и шел как-то инстинктивно по-своему, так как две походки были у Кашнева – строевая и своя.
– Встать, смирно! – истово крикнул Крамаренко, когда увидел Кашнева в дверях…
Солдаты вскочили, вытянулись, застыли.
И вот вдали от казармы стало как-то неловко Кашневу за этих давешних людей – солдат и как будто не солдат.
Они смотрели на него, новые при скупом свете дрянной керосиновой лампочки, все с лицами усталыми, ожидающими чего-то, а он не знал, зачем они это и что им сказать.
– Ну что, как? – неопределенно спросил он. – Это что за дыра?
– Это, ваше благородие, кордегардия, кутузку нам отвели, – ответил Крамаренко.
– Попали за верную службу в кутузку раньше времени, – сказал пожилой запасный Гостев, и улыбнулись все.
– Ваше благородие, нельзя ли нам соломки где взять, на пол постелить… А нахаркано ж везде, страсть! – сказал кто-то другой.
– Нечистота, – поддержал третий, степенный. – Как тут лечь? Шинеля позагадишь… И тесно!
– А пристав объяснил, что тут делать? В чем помощь полиции? – спросил Кашнев.
– Сказали, что в обход пойдем в двенадцать ночи, а до того времени чтобы спать лягали, – ответил Крамаренко.
– А спать тут не успишь, – подхватил Гостев. – И клопы!
– Хорошо, достань соломы… Я вот передам приставу… Тут где-то я лошадь видел, – должно быть, есть солома.
– Пожарная команда тут, как же! – подхватил Гостев. – Тут соломы тьма!
Кашнев всмотрелся в его лицо, подслеповатое, с белобрысой бородкой, и подумал отчетливо: «Рядовой, а все время говорит, когда не спрашивают…» И потом выкрикнул как мог начальственно и строго:
– Крамаренко, распорядись!
– Слушаю! – ответил Крамаренко и проворно взял под козырек.
Когда Кашнев шел к чуть заметному крыльцу дома, походка у него была уже строевая, и он не искал ногами золотых полос и пятен, а шагал прямо «направление на крыльцо». На крыльце долго не мог найти щеколды, а когда нашел и отворил дверь, наступил в темноте на какого-то щенка, который завизжал оглушительно и бросился мимо его ног на двор. Наудачу Кашнев отворил прощупанную впереди дверь, обитую клеенкой. Запахло щами и хлебом; городовой, вскочивший с лавки, на которой он ел, поспешно вытерся рукавом и проводил его в канцелярию.
II
При первом же взгляде на пристава Кашнев как-то странно почувствовал не его, а себя – свое юношески гибкое тело, узкие руки, едва опушенное лицо: так остро чувствуют себя люди при встрече с чем-то бесконечно далеким от них и враждебно чужим. Кашнев считал себя выше среднего роста, но, чтобы посмотреть в глаза приставу, он сильно поднял голову.
Пристав был громаден. Когда он, представляясь, просто сказал свою фамилию: Дерябин, то как будто нажал на басы церковного органа, и рука его, в которую попала рука Кашнева, оказалась таким большим, теплым, мягким вместилищем, точно стал Кашнев ребенком и погрузил детские пальцы в песчаный речной берег, сильно нагретый июльским солнцем. Сквозь круглые очки глядели выпуклые, серые, близорукие глаза, большие на большом круглом безбородом лице, и голова была коротко остриженная и тоже округлая, как арбуз. Тужурка казалась тесной в плечах и в вороте и вся была как-то битком набита упругим мясом. Было приставу тридцать пять лет на вид или немного больше.
– Побеспокоили мы вас, – прошу простить: новобранцы! Ежели не пьет, не буянит, не орет, фонарей не бьет, сукин сын, то какой же он новобранец, черт его дери? Закон у них такой, штоп…
Вместо «простить» у него вышло «простеть», а вместо «буянит» – «буянет»: «и» ему было не по голосу.
Потом он повернулся от Кашнева неожиданно легко для своего огромного тела и крикнул в двери:
– Культяпый!
И тут же в какой-то дальней комнате что-то загромыхало и покатилось по не заставленным ничем полам: слышно было, что дальше за канцелярией несколько комнат, и все пустые. Потом в двери пролез Культяпый – кривоногий седенький старичок, одетый в форму будочника, – и стал смиренно.
– На стол! – коротко приказал Дерябин.
И когда уходил Культяпый, тем же манером громыхая по комнатам, – сказал о нем пристав:
– Нянька моя, – меня выхаживал во время оно… Дурак, но предан. Держу, черт его дери!
Два писарька сидели в канцелярии, – им крикнул пристав:
– Марш домой!.. С нас вас на сегодня будет, собственно говоря.
И писарьки – один угрюмый, красноносый, явный пьяница и сутяга, другой угреватый подросток – вскочили, застучали, складывая толстенные книги, и ушли.
И вот осталась большая, вся заставленная столами канцелярия, лампа с синим абажуром, за канцелярией внятная пустота нескольких комнат, за форточкой сырой темный вечер – и пристав. И несколько мгновений пристав смотрел на Кашнева молча, немного жуткий, потому что был освещен снизу лампой, отчего лицо его стало сырым, синим, вздутым, как у утопленника; молчал, только для вида перебирая на столе какие-то бумаги.
– Между прочим… – поспешно, точно боясь забыть, начал Кашнев, – солдат, своих помощников, вы – в каземат… Неужели нет больше места?
– Солдат? Куда же мне солдат?.. Дворец для них? Баловство! – Пристав посмотрел на Кашнева как-то сразу всем телом и добавил: – Терпи голод, холод и все солдатские нужды… что? Даром, что ли, новобранцы фонари бьют, черт их дери? Баловство! Разврат!
– Я приказал им соломы в конюшне взять, – ответил Кашнев, смотря ему прямо в большое лупоглазое лицо, – но не так, как смотрел раньше, когда вошел, а просто, только бы смотреть, – и докончил: – постелить на пол, а то там наплевано.
– А я прикажу взять обратно! – крикнул Дерябин. – Баловство!.. Зачем им солома?.. Нежность!.. И на черта мне их пригнали, пятьдесят человек? Что мне с ними, в чехарду играть?.. Эй, дежурный, гоп-гоп! – крикнул он в двери.
И не успел еще Кашнев сообразить, как ему лучше обидеться на пристава, как уж кричал тот кому-то в другой комнате:
– Передай взводному, чтоб… пятнадцать человек при унтер-офицере оставил нам, а прочих – в ярок на пчельник, в казарму на топчанах спать, черт их дери! Да солому там, если солому взяли, так потом ее прямо в навоз; под лошадей в стойла не класть: раз солдат проспал, так уж на эту солому и лошадь не ляжет… Понял? П'шел!
В пустой комнате голос пристава бурлил и клубился, как дым кадильный, а Кашнев сзади смотрел на его дюжую спину, могучую шею и светлый затылок и все как-то не знал, что ему сделать: нужно было что-то сказать колкое, но он сказал:
– Поэтому и я вам тоже не нужен?.. Прощайте.
– Кто? Вы? – Пристав поспешно обернулся и взял его за плечи. – А для кого же стол накрывают? Господи, твоя воля!.. Сказано было: взвод при офицере… ну? Взвод я по мирному составу считал, – по военному прислали. Ошибка исправлена. Лишних людей отослали, черт их дери, спать, а офицера… нет-с, не отдам! Культяпка! Сыми с их благородия шинель, живо!.. и спрячь!
И где-то в соседней комнате звякавший посудой Культяпый подкатился к Кашневу на коротких ножках и, сопя, принялся стаскивать с него шинель. Он касался его своими седенькими мертвыми бачками и лоснящимся небольшим черепом; изо рта его сильно пахло съеденными старыми зубами, и руки тряслись.
– Вы семейный? – зачем-то некстати спросил пристава Кашнев.
– Omnia mea![1 - Omnia mea <mecum porto> (лат.) – все мое при мне.] – ответил пристав и поднял указательный палец вровень с лицом.
Из этого Кашнев понял, что он одинок.
Столы в канцелярии были неопрятные, некрашеные, сосновые, старые, покрытые листами пропускной бумаги, замазанной чернилами; было накурено и сперто – не помогала и форточка; не подметенный, заслеженный грязный пол скрипел песком под ногами. Кто-то сдавленным пискливым скопческим голосом, картавя, неприлично выругался в той комнате, где гремел посудой Культяпый.
– Сильно сказано, – отозвался на это Кашнев. – Кто это?
– Попка. Ка-ка-ду, – шаловливо протянул пристав и улыбнулся длинно, причем толстомясое лицо с бычьим подгрудком помолодело вдруг. – Случается, дамы его ласкают: попка-попочка, попка-душечка! – а он как запустит, – господи, твоя воля! Сколько раз за него извиняться приходилось: люблю, мол, эту птицу, но-о… воспитана плохо, никак отучить не могу, – прошу простить.
И тут же он, пышущий только что закуренной папиросой, вдруг крякнул весело, подхватил сзади Кашнева за локти, как это делают с детьми, высоко поднял, грузно пробежал с ним несколько шагов, распахнул им же настежь двери и поставил на пол в той комнате, где гремел посудой Культяпый и неприлично ругался попугай.
Горела большая высокая лампа, от которой свет дробился весело на горлышках бутылок, рюмках и жестянках с консервами, которыми был уставлен стол; блестели листья большого фикуса в углу, и в просторной куполообразной клетке, головою вниз, висел белый какаду и трещал поперек по спицам крепким клювом, раздувая сердито хохол. На стене над большим диваном развешаны были ружья, шашки, револьверы.
III
– Милый мо-ой! – раскатисто гремел пристав, сидя с Кашневым за столом и накладывая ему на тарелку шпроты. – Вы себе представить не можете, какие все в общем мерзавцы, подлецы, негодяи, – представить не можете!.. Вор на воре! Мошенник на мошеннике! Подлец на подлеце! Факт, я вам говорю!.. Ведь отчего у нас столько преступлений? На каждом шагу убийства, разбои, какие-то цыганские шайки тоже… фигуряют!.. Что такое? Откуда, я вас спрошу? Простейшая история: об-щество у нас жулик на жулике, общество по-го-ловно все – подлейшего состава! Понятия о честности ни малейшего!.. У нас если не крадет кто, – просто случая подходящего ждет. Дайте ему смошенничать втихомолку, в укромном месте, отца родного продаст, только бы тот не узнал, – факт, я вам говорю! У нас арестантов ведут, а им бабы копейки суют: несчастненькие!.. Да он на своем веку дюжину таких баб, как ты, шкворнем ухлопал, дура чертова! Всепрощение? – это называется слюни пускать, а не всепрощение! Принципов нет! Круговая порука, нынче ты меня ограбил – ты в кандалах, завтра я кого ограблю – я в кандалах… От тюрьмы, от сумы не отказывайся… Разврат! – факт, я вам говорю! На каждого нищего как на первейшего мошенника нужно смотреть, а они у нас рассадники жалости, а-а?.. Какая у нас жалость, милый мо-ой! У нас жестокость нужна! Драконовы законы нужны!.. На полицию ты с уважением смотри, а не так!.. Полиция не с ветру!.. Ты общество копни, т-ты! Нутро копни, а не какой-нибудь ноготь, болван! Зерно возьми, раскуси, а не… а не так… с чердака в лапоть… да-с!.. Ну-ка, холодно в Сибири, выпить надо! – и пристав, все время сверкавший очками, вдруг снял их, отчего лицо у него, как у всех близоруких, сразу потухло, стало наивным, сонным, расплывчатым, и взялся за рюмку.
– Пожалуй, одну я выпью, – сказал, улыбаясь, Кашнев.
– Одну? Как одну? Почему?.. Не пьете? Совсем не пьете? – удивился пристав.
– Нет, не приходилось как-то…
– Смотрите! Баран у нас вот так тоже не пил, не пил да издох. Ну-ка, мы! – и он потянулся чокаться.
Но когда приподнялся Кашнев ему навстречу, пристав увидел у него на груди маленький скромный значок, которого он почему-то не успел заметить раньше: синенький крестик в белом ромбе.
– Как? – онемело спросил Дерябин и прищурил глаза.
Руку с рюмкой он тоже отвел. Другой рукою нашарил очки, прикинул к глазам, пригляделся испуганно.
– Этто… что значит?
– Что вы? – не понял Кашнев.
– Так вы мельхиоровый? Из запаса?.. По случаю войны взяты?.. С воли? – с усилием спросил Дерябин.
– Да. Что из этого следует? – обиженно спросил Кашнев.
– Ничего, – нахмурился вдруг пристав и медленно, – лупоглазый, красногубый, с небольшими усами подковкой, – наклонил свою рюмку над пустою тарелкой и вылил водку. Потом он как-то тяжело ушел в мягкое кресло, на котором сидел, подперся рукою и закрыл глаза. Только слышно было, как густо дышал, раздувая широкие ноздри небольшого носа.
Попугай обругался вдруг в тишине. На стене напротив как-то серьезно молчали симметрично развешанные ружья, шашки, револьверы. Мертво блестел лист фикуса. Кашневу было неловко, и думал он, не пойти ли просто домой. Подумал о своих солдатах: должно быть, спали теперь в каземате на свежей соломе.
Вот открыл снова глаза Дерябин, мутно пригляделся, спросил немного хрипло:
– Вас… как зовут?
– Дмитрий Иванович, – с привычной готовностью ответил Кашнев.
– Митя? – неистово удивился Дерябин. – У меня ж брат был Митя, от тифа умер… Какой малый чудесный был! Митя! Выпьем на «ты»! – вдруг поднялся Дерябин. – А? – И почти безволосые, еле внятные брови нахмурил, наклонил голову, вобрал подбородок и исподлобья глядел на Кашнева ожидая.
– Как будто на «ты» нам пить… – запнулся Кашнев, улыбнулся конфузливо и покраснел, и, покрасневши, сам на себя обиделся вдруг; подумал: «Не все ли равно? – ведь никогда его больше не увижу…» И неожиданно для себя поднял рюмку и сказал:
– Что же, выпьем.
И потом сразу стало тесно, трудно, жарко: это могуче обнимал, тискал и целовал его в губы и щеки Дерябин. И, глядя на него влюбленными радостными глазами, тяжело, точно страдающий одышкой, говорил Дерябин:
– Митя, а? Митя!.. Ведь ты себе представить не можешь, какие все в общем мерзавцы, скоты!.. У тебя в казарме, там что? Ти-ши-на! «Никак нет», «ряды вздвой», «равнение направо»… А я здесь как черт в вареной смоле киплю! Свежего человека нет, – все подлецы! Факт, я вам говорю!.. Насчет новобранцев, – это я сочинил, что мне солдаты нужны, черт их дери… Ты уж – прошу простить, сочинил. Мне офицер был нужен. Со взводом, думаю, кого же пошлют? Субалтерна, молодого какого-нибудь, честного… Ты ведь честный, Митя, а? Даже спрашивать нечего, честный еще, по глазам вижу, – честный… Митя, а? Ну, выпьем! Нне так! Т-ты, гимназист! Крест-накрест. Руку давай сюда, вот! Гоп! – и Дерябин лихо поддал, как на каменку, свою рюмку, и поперхнулся водкою Кашнев.
Сказал пристав, усевшись:
– Это напрасно у меня такая фамилия – Дерябин; мне бы нужно Бессоновым быть: я вот третью ночь сегодня спать не буду. Вчера ночью с новобранцами возился, а третьего дня меня чуть было студент один не убил.
– Как?! – спросил Кашнев.
– Как! Как убивают? – Вооруженное сопротивление. Арестовать нужно было, я к нему в два часа ночи с нарядом, а у него дверь на замок, – и пальба пачками. Сражение. Городовому одному ухо прострелил: так кусок и выхватил, – вот, с ноготь кусок… Как рвану я эту дверь, да в комнату! Раз он в меня, – вот так пуля! Рраз, – вот это место мимо пуля… н-ну, руки ж дрожали, дрянь! Кинулся я – и его с ног сшиб и револьвер отнял, – честь честью!.. Вот револьвер – маузер.
И, говоря это, он подошел к стене и снял длинный, солидно сделанный новенький револьвер.
– Вот! Из него как из солдатской винтовки пали: никакого промаху и быть не может!.. Как он в меня не попал? Нет, ты скажи, черт его дери! Что я для него, муха?
И, держа маузер на прицел, он спросил:
– У тебя какой системы? Наган?
– У меня?.. Да у меня никакого нет, – почему-то неловко стало Кашневу.
– Газета на шнуре?.. Хочешь, подарю!.. Вот – наган. Система – наган, работа – Тула, бери. Бьет здоровенно, не смотри, что Тула… А маузер нельзя, к делу пришью… бери.
– Ну вот… Точно я купить не могу, – отвел Кашнев его руку с наганом.
– Отказался? Что? – удивился Дерябин. Он стоял с револьверами в обеих руках и обиженно смотрел на Кашнева воспаленными от бессонных ночей глазами. – Почему отказался?
– Зачем же такие подарки делать? – мягко говорил Кашнев. – И ты… (неловко вышло у него это первое «ты») ты меня ведь в первый раз видишь…
