скачать книгу бесплатно
– Наверно, мужчины?..
– Да, мужчины, мамочка. И не делай такое мрачное, озлобленное лицо. Мужчины очень любят вкусное и молодое «Бербекю» в нежном ароматном соусе. Их любовь спасла мне жизнь, открыла глаза. Ты знаешь, мамочка, тех денег, которые вы посылали с папкой каждый месяц, мне хватало только на один завтрак. Сначала я даже плакала от горя: почему у меня такие бедные родители! Но потом поняла, в чем «фишка». Мне даже жалко стало вас. И тебя, и папку, и бабушку, и дедушку, и двоюродного дядю, и многих других людей, похожих на вас. Ведь вы в жизни ничего не добились! Как жили в деревянных домах, так и жить будете, как выучились – папка на лесника, а ты на зоотехника, так и остались. до глубокой старости. Вы бедные, сильно обнищавшие русские люди. Вы никому не нужны, потому что вы не лидеры, да и сбережений у вас нет. Если вы серьезно заболеете, то денег на лекарства у вас тоже нет. А если, не дай бог, на вас нападут бандиты, то вас никто не будет защищать, потому что вы, опять же, бедные русские люди. Мне вас очень и очень жалко.
– Не надо нас жалеть, дочка. Не надо! – Марья Лиственница поднялась с постели и, разбросав по сторонам густые, никогда не крашенные волосы пшенично-серебристого цвета, подошла к окну и грациозно, словно она распахивала занавес Кремлевского дворца, раскрыла окно.
– Ты слышишь, пророк?! Она даже жалеет нас. Она считает нас очень бедными, несчастными людьми, которые в жизни ничего не добились! Она думает, что ее богатые друзья защитят ее от бандитов, а нас с тобой защищать никто не будет!
– Мама, ты что, с ума сошла?! С кем ты разговариваешь?
– С Богом, дочка! С твоим и моим Богом. Если он здесь, с нами, то он услышит мои молитвы и твои печальные, очень жестокие слова. – Лиственница закрыла окно, набросила на грудь пуховую шаль и, пряча свое красивое тело, то ли от ночной прохлады, то ли от вездесущего Ивана, дрожащими от волнения руками взяла графин с водкой, который стоял тут же на табурете возле кровати, и, налив полный стакан, выпила его залпом.
– Да, да, мамочка, – продолжала Вера изливать свою душу. – Нынче защищают тех, кто располагает определенным капиталом, и водка тут не поможет. А я, мамочка, сумею себя защитить, потому что у меня есть деньги и кое-какие богатые друзья… Кстати, мой кейс ты надежно спрятала?
– Да, дочка, не беспокойся. И какие у тебя друзья, милая моя крошка?
– Богатые.
– Это я уже слышала.
– Об этом я могу говорить тысячу раз, потому что это сейчас для меня самое главное. Так вот, мои друзья, пусть их очень мало, но они очень творческие люди. По радио и по телевидению их даже называют гениальными.
– И в чем проявляется их гениальность?
– Они упростили многие моменты творческой деятельности. Творчество, общепринятое мировыми стандартами, – это не только мысли, фантазия, мощная энергия духа, но еще и то, что самому великому ученому-прагматику и в голову не придет, потому что он связан рамками цифр, теорем, аксиом и грудой всяких других условностей. А творец свободен как ветер… Так вот, мои гениальные друзья доказали, что Александр Пушкин был не прав. Гений может быть кем угодно, и в условиях нашего рынка гений и злодейство даже очень хорошо совместимы. Когда есть спрос, то совесть, стыд, жалость, справедливость и прочие атавизмы только вредят. И совсем неважно, на кого похож гений, на Моцарта, на Сальери, на Березовского, на Чикатило, на Сталина или Гитлера. Короче, они убеждены в том, что и театр, и литература, и кино, и эстрада, и даже искусство церковного хора теперь объединяет одно, самое великое, самое главное искусство…
– Ну что ты мнешься? Говори!..
– Мама, тебе не понравится это выражение. Но я обязана сказать об этом, чтобы ты поняла, почему я ушла из театральной академии. Правда, это искусство поглотило многие другие прекрасные виды искусства, но оно самое великое теперь, самое востребованное и, может быть, вечное и удивительней любой симфонии Моцарта, ведь ради него я и приехала к себе на родину. Конечно, я соскучилась по тебе и папке, это само собой, но главное – оно, это великое, мое единственное, неповторимое. Как оно, думаешь, называется?
– Я не знаю, но думаю, что это опять какой-нибудь Макаревич или «Глюкоза» или еще какая-нибудь фигня с глупыми прибамбасами и мощным, почти клиническим отсутствием всякого содержания. Ты можешь сказать коротко, как оно называется? – Марья Лиственница глянула в глубину пристройки и заметила, что тень Ивана Петровича сильно задрожала и увеличилась.
«У моего Солнца возрастает любопытство к нашему разговору, – почему-то подумала она. – Но я, к сожалению, очень слабо разбираюсь в разновидностях искусства моей дочери».
– А я, мама, знаю, как называется самое главное искусство, и буду теперь заниматься им каждый день. Одним словом его не назовешь. Но в чем суть его, я тебе скажу.
– В чем?
– В самом, казалось бы, простом. Но в этой простоте прячется гениальная мысль. Короче, мамочка, я приехала сюда с большим капиталом в надежде на то, что среди местных лабухов и простофиль мне удастся раскрутить беспроигрышный бизнес.
– И чем ты думаешь занять своих лабухов и простофиль?
– Производством мебели из местного леса.
– Ты опоздала, дочка, потому что такая контора в нашей деревне уже есть. Это во-первых. А во-вторых, здешний лес теперь продается только с аукциона. Ложись спать, дочка, иначе тебе еще что-нибудь в голову придет или причудится. Выпей таблетку, которая у папки в оружейном ящике лежит, и спать ложись. Слушайся родную мать, как много лет назад. И прости меня за прямоту, но в столице ты совсем не поумнела… Иди, иди, горюшко мое, за таблетками, баюшки.
Лиственница взяла дочь за руку и, подняв ее с постели, долго смотрела в обалдевшие, воспаленные глаза дочери. – Если ты считаешь, что Иван жив, и сердцем это чувствуешь, то так оно и будет. В нашем роду сердце еще никого не подводило. Но запомни, доченька, любить Ивана все равно, что любить солнце, каким бы оно ни было огненным или ледяным. Лучше сгореть с ним, чем тлеть весь век, не ведая смысла жизни.
– Мама, а в его жизни есть смысл?!
– Еще какой! Сердце надо иметь, душу, целовать землю, на которой родилась. Ты тогда, может быть, и поймешь смысл его жизни. Иди, дочка, иди.
Вера растерянно поднялась с кровати и, подойдя к окну, пристально посмотрела на луну и небо. Ее воспаленные глаза светились каким-то беспомощным удивлением, грустью.
– Мама, неужели его нет? – опять тихо спросила она и вновь перекрестилась. – Неужели все, что произошло на кладбище, – безумный сон или какой-то кошмар. Если это так, то я постепенно схожу с ума.
– Родная моя, ты просто влюбилась, и бесишься оттого, что человек, идущий от солнца, вскружил тебе голову, а потом позвал в мир, который тебе недоступен.
– А если доступен, мама?!
– Девочка моя, как ты похожа на свою мать, – задумчиво произнесла Лиственница, понимая, что существование недоступного мира волнует не только дочь, но многих людей. – Когда-то я тоже верила, что он есть, этот удивительный мир добра и света, но с годами, кроме седых волос, от него ничего не осталось… – Марья Лиственница тяжело вздохнула и на этот раз с какой-то безысходной болью посмотрела на тень Ивана Петровича. – Может, он и есть, дочка, но, чтобы прикоснуться к нему, требуется много страданий, терпения, воли, потому что взаимная любовь – очень мимолетное чувство, и чаще всего любовь, как ветер, дует с одной стороны, а тут надо с обеих, иначе, кроме седых волос. ничего не светит.
– Мамочка! Но я очень хочу попасть в этот блаженный и, наверное, удивительный мир, в котором живет Иван. Как мне кажется, он совсем другой, и в нем нет тех гадких отношений, пороков, где все продается и покупается.
– Ты права. В этом мире любовь заменяет все. А любовь, дочка, искусство самое сложное, хотя и самое великое. Оно намного сложней твоего, рыночного, где погоду делают совсем не люди.
Когда Вера из пристройки ушла в глубь рубленого дома, Лиственница сразу распахнула окно, и сердце ее сжалось.
Иван Петрович, печальный и растерянный, с бледным, как у распятого Иисуса, лицом, стоял прямо перед окном и плакал.
– Маша, Маша, – еле слышно шептал он. – Ты не знаешь, как я счастлив. Ты поняла, что Вера любит меня и, наверно, будет ждать от меня ребеночка.
От этих слов Марья Лиственница сразу покраснела, глаза сделались безумными, и сознание ее помутилось. Ее разгоряченные груди, которые только что наливались брусничным соком, при одной мысли, что Иван рядом, быстро начали холодеть, и она едва-едва сдерживала навернувшиеся слезы.
В ответ на его признание ей хотелось выговорить что-то колкое, резкое, даже оскорбительное, но она все-таки сдержала себя.
– Ваня, ты пойми, что Вера – моя дочь, – с отчаяньем, даже с какой-то трепетной, безысходной лаской вырвалось из ее сердца. – Я, мой милый, могу не разрешить тебе пользоваться ее расположением. Ты сильно вскружил ей голову, но это еще не значит, что она будет твоей. Ваня, ты слышишь меня?
Но Иван Петрович как будто не слышал и не видел Марью Лиственницу.
– Маша, я люблю Веру, – продолжал он. – Она будет счастлива со мной, потому что ее любовь бескорыстна и такая же сумасшедшая, как моя! Ты прости, но сейчас мне не до рассуждений… Мне надо как можно скорей бежать на кладбище и встретить ее букетом полевых цветов. Иначе я потеряю ее. Пойми, Мария, ей нужен другой мир. другие человеческие отношения. Ведь она у тебя, чего греха таить, девушка странного поведения. – Он вдруг замолчал, как будто его что-то обожгло внутри, и стал говорить с жалостью, с каким-то чутким, печальным состраданием. – Проститутка она, твоя Вера, женщина, торгующая телом, которое пропитано силиконом, французскими духами, наркотой. Это ужасно! Это не по-христиански и не по-русски. Даже язычницы не торговали своими чувствами, приберегая их для того единственного, которому принадлежало их сердце! – Он вдруг опять замолчал, задумался, а потом стал говорить с еще большим состраданием. – Духовный развал, безнравственность съедают Россию. И это все оттого, Маша, что корни ее тонут в бесовщине, мракобесии, жестокой борьбе за власть! А теперь и в рабском поклонении Западу, да ценным бумажкам, которыми оправдывается поведение любой гниды. Есть деньги у гниды – она царь и бог. А если нет, то она жалуется всем. мол, и гнидой ее зовут, потому что без денег она. И перебирается эта гнида от одного банка к другому, забыв о том, что для русского человека, с его бескрайними богатствами земли, недр ее, даром Божьим, любая ценная бумажка – фуфло, грязь, сладкий обман для тех, кто глух к своей земле, равнодушен, но очень хочет властвовать над нею, выжимать из нее любые соки в виде газа, нефти, золота. Но прости, Маша, если деньги у гниды появятся, то все равно она останется гнидой. Извини, друг мой сердешный, сейчас не время для дискуссий. Но твоя дочь задела меня за живое, и я буду стараться изо всех сил отвести ее от греховной жизни.
– Ваня, ты издеваешься надо мной. Ты видишь на мне только крест и глаза, полные слез. Прошу тебя, Христа ради, оставь мою дочь! Она хоть и смышленая, и крутая, но все еще ребенок… – на этих словах Лиственница, так же, как Иван, задохнулась, как будто грудь ее сдавила невыносимая боль, потом немного помолчала и, пристально вглядываясь в глаза Ивана, сказала: – Ты прав, Ваня, прав! Вера стала проституткой, профессиональной проституткой нового поколения. Ей все равно с кем! Главное – как и за сколько! Она, Ваня, стала падшей женщиной со страшными сексуальными отклонениями! Ее спасать надо, Ваня! Лечить! Иначе.
– Я спасу ее, Маша. Я знаю, что делать с ней. Я построю для нее рубленый терем из рудовой сосны, осиновую баню с предбанником из можжевельника и буду ей рассказывать о будущем нашей Вселенной и, конечно, о том, что ждет Россию. Со мной она узнает другой мир, другие ощущения, другую философию, другую любовь. Я познакомлю ее с прекрасными людьми, которые восхитятся ее красотой, женственностью, лаской, и никто из них не потащит ее в постель. А потом, Маша, она родит мне сказочного богатыря.
– Замолчи! – Лиственница вдруг соскочила с окна и, воспользовавшись своей наготой, сначала обняла Ивана, а потом прильнула к его губам. – Солнце мое пропащее! Ласка моя весенняя!.. – почти простонала она и, сгорая от накопившейся страсти, расстегнула его рубашку. – Я тебя никому не отдам. Даже своей единственной дочери! Ты спасение мое! – Она еще нежнее прильнула к его бледным, воспаленным губам, как будто это были не губы, а еще не совсем зрелая, но уже пьянящая до одури ягода лесной земляники. И жадно всасывала его губы до тех пор, пока горечь его слез не стала сладкой и дрожащие от счастья руки не потянулись к ее возбужденным бедрам.
– Маша, прости меня, но я не к тебе пришел, – растерянно прошептал он. – Ты знаешь меня, я не люблю лгать. Как это ни печально, не к тебе.
– Замолчи! – Лиственница упала Ивану в ноги, и было слышно, как ее красивое разгоряченное тело словно обожгло траву возбужденной грудью, наполненной в это мгновение неистовым теплом любви. – Как ты можешь так говорить, друг мой, вечность моя?! Неужели ты совсем не любишь меня? Ты пойми, Ваня, и серьезно отнесись к этому. Не исключена вероятность, что Вера, а это, наверное, так и есть… Я тебе никогда не говорила.
– Маша, что с тобой?! Почему ты вдруг замолчала?
– Мне трудно говорить про это сейчас. Но лучше сейчас сказать, чем потом.
– Да говори же, что ты молчишь?!
– Ваня, милый мой, любимый и очень дорогой мне человек. Моя распутная, как ты называешь ее, Верушка.
– Ну, ну..
– Может быть, твоя кровная дочь.
– Ты с ума сошла, Маша!
– Да! Да! – почти выкрикнула Лиственница. – Твоя Верушка, которую ты очень любишь и от которой ты хочешь иметь роскошного богатыря, может быть, твоя кровная дочь!
– Не кричи, Марья. Тебе будет еще хуже, если твой Миша услышит.
– Миша за лосями ушел на неделю.
– Все равно, закрой окно. Я не хочу, чтобы Верушка слышала нас.
Лиственница медленно поднялась на ноги и неторопливо закрыла окно снаружи. Между ними возникло какое-то неловкое молчание.
Она сразу почувствовала это и, стараясь отвести беду, вновь потянулась к Ивану всем телом. Оборвав невыносимое молчание, она почти в исступлении припала своими разгоряченными губами к его оторопевшим губам и вдруг, не помня себя от счастья и неги, прошептала своему любимому те самые бескорыстные слова, которые звенели в его ушах вот уже двадцать лет подряд.
– Ваня, целуй меня, целуй, иначе я потеряю тебя. Любовь свою потеряю. А ты потеряешь все! Волю, заботу мою, женщину, которая боготворит тебя, как Солнце, как мечту, как Иисуса Христа, – вдруг еще тише заговорила она, словно предчувствуя какую-то новую беду. – Ты видишь, даже любимая дочь встала на нашем пути. Мне жаль тебя, Ваня, как родного брата, как человека, знающего, в чем смысл жизни… Ты слышал, что следователи опять зачастили на твою могилу..
– Не может быть?!
– Неужто дьявол, как и Всевышний, бессмертен?! Кто-то видел тебя живым и сообщил куда следует. Не забывай, Ваня, что тебя нет на этой грешной земле. Нет!!! Березовские, Абрамовичи, Перекуповичи и прочие баксоугодники есть, а тебя нет! И так будет продолжаться до тех пор, пока мы не достанем для тебя паспорт с двойным гражданством. Если вскроют твою могилу и узнают, что в ней не ты, беды не оберешься. Нехристи посадили тебя за правду, они и ловить будут, потому что боятся света правды твоей, мудрости твоих мыслей, любви твоей к земле, на которой ты вырос и правду научился говорить. Неужели нас опять разлучат?! – Лиственница нежным, еле заметным движением разгоряченных губ опять припала к его губам и, обняв своего любимого, осторожно потянула на теплую, нагретую весенним солнцем землю. – Жуткий рок навис, Ваня, не только над тобой, но и над всей Россией, – сквозь слезы шептала она. – «Законопослушные» мошенники да гадкие перекупщики процветают на каждом шагу… Православному человеку, верящему в честный труд, житья нет! Я, Ваня, готова идти за тобой куда угодно, хоть в Сибирь, хоть в тундру, хоть на край света, потому что ты для меня луч солнца. Они, Ваня, хотят отнять у нас все. совесть, искренность, правду, братство, а главное – отнять Россию, повесив на наши уши лапшу виртуального мира, где роскошь есть, жратва есть, баксы есть, а совести нет! А как, Ваня, русскому человеку жить без совести?!
– Машенька, ты совсем раздетая, к ночи заметно похолодало, – произнес Иван, чувствуя, что подруга увлекает его на скошенную под окном траву. – Неужели тебе не холодно?
– Мне жарко, Ваня. Я тоже счастлива, когда ты рядом. И зря ты, Ваня, отдал золотую безрукавку моей дочери. Она не поймет ее целительной силы и тебя не поймет..
– Ты так думаешь?
– Нынче голова ее забита таким искусством, от которого и тебе и мне мало не покажется. Иди ко мне, милый мой, родной мой, звездочка моя негаснущая… Я хочу ласкать тебя, как и прежде, прямо на траве среди цветов.
– Да, да, Маша, я тебя понимаю. Но ты прости, родная моя, мое безумное сердце. Твоя дочь, словно весенняя ласточка, влетела в мою душу… Я весь день, Машенька, места не нахожу, потому и пришел к ней.
– Значит, миленький мой, к ней пришел, к ней! А то, что я почти каждый день сушу лекарственные травы и езжу за аккумуляторами для твоей небесной обсерватории! Кто тебе помогает, чтобы звезды не погасли в твоей душе?! Чтобы ты был всегда сыт и не зарыл свой талант?! Не торопись, Ваня. Не спеши. Со временем ты сам поймешь, что к чему и нужна ли тебе Вера. Ты слышал, что начальник той зоны, где ты сидел последний раз, арестован?
– Знаю, Маша. И то, что срок усопшего, похороненного вместо меня, отбывает человек по фамилии Распутин, тоже знаю. В мире, где главное – деньги, человека бросают на кон и тасуют, как засаленные карты.
– Наверное, поэтому, Ваня, твоя свобода стала рабством. Может, бедолагой, которого похоронили вместо тебя, кто-то заинтересовался и вдруг узнал, что вместо него в тюрьме сидит другой человек.
– Этого я не знаю. Одно скажу: начальник зоны, как родной отец, отнесся ко мне. Белье новое дал, обувь на меху из офицерского снаряжения и три целебные безрукавки с золотой ниткой.
– Вот они откуда!
– Его тоже интересовали звезды, космос, новые открытия умных людей. А ему эти безрукавки подарил один вор в законе, специалист по нанотехнологии международного класса. Начальник так и сказал мне, когда на свободу выпускал: «Возьми эти рубашки, звездочет. Они тебе очень пригодятся, когда будут бить, преследовать за любовь к России, как пахана, как изгоя, как экстремиста». Он, словно чайку, выпустил меня на свободу. И был уверен, что я не «расколюсь». Даже денег дал на первые два месяца. Лети, говорит, как чайка, попутного ветра тебе.
– Что же ты, Ваня, хотя бы волчий паспорт у него выпросил… Ведь только один Бог да я знаем, что ты живешь на земле.
– Просил, Машенька. Но в этом он отказал.
– Обними меня, Ваня, крепко, обними, – еле слышно вдруг прошептала Лиственница, почувствовав, что Иван бесконечно благодарен ей за ее сострадание к нему и за ту нежную страсть, не гаснущую на протяжении двадцати лет. В этот счастливый момент столько печали было в ее добрых деревенских глазах, столько искренней, почти детской радости, что Ивану даже как-то неловко стало, ведь он пришел не к ней, а к ее дочери. Он, словно загипнотизированный, сразу обмяк, разнежился и крепко прижал свою давнюю подругу, которая и в самом деле пахла смолой и душистыми ароматами северной лиственницы. В эти минуты он, как ребенок, радовался своей свободе и тому, что он кому-то еще нужен. Ему сейчас не хотелось думать о том, что в любую минуту его могут забрать и посадить еще раз на третий срок.
Сильный раскат грома на несколько мгновений оборвал его блаженные мысли и те необъяснимые нежные чувства, которые он когда-то испытывал к Марье Лиственнице. Конечно, они с годами притупились, словно растаяли в заботах и ласках Марьи. Но сейчас он вдруг понял, что они вновь, словно весенние невидимые огоньки, растревожили его сердце и понесли бог знает куда. «Может быть, это оттого, – кольнуло его где-то внутри, – что Вера кровная дочь Маши, и то, что когда-то было в Лиственнице и с годами исчезло в ней, теперь с удвоенной силой, с удвоенной энергией проявилось у ее дочери».
Сердце словно обманулось любовной иллюзией, уже знакомой, но сильно омоложенной страстью, казалось бы, совсем другой женщины, но, как и прежде, очень близкой по духу, ощущениям. И новое, более сильное блаженство и какая-то неистовая, почти дикая физическая страсть вдруг охватила его душу. «Может, весна на дворе?» – подумал он, чувствуя, что ноги его подкашиваются от головокружительной радости, которую он испытывал к Марье много лет назад. «Может, от белых ночей в сердце такая ни с чем не сравнимая тоска по новым ощущениям и огромное желание совсем другой, еще нераскрытой женской тайны?» – опять подумал он, и сердце его наполнилось еще большей радостью.
– Ты прости меня, Маша, но мне надо идти, – прошептал Иван, как только дверь в избе сильно скрипнула и послышались шаги Веры. – Я буду ждать ее на кладбище.
Вера не обнаружила в комнате своей любимой матушки. Сердце ее замерло. Она и так уже была потрясена появлением Ивана, и потому все, что происходило с ней после знакомства с его могилой, становилось теперь каким-то странным головокружительным сном.
Она оглядела комнату, потом кровать, на спинке которой все так же висело матушкино белье. Даже туфли родительницы остались в том же положении. Но матери в комнате не было.
«Ведь она совсем голая, – сразу спохватилась Вера, почуяв что-то неладное. – Куда она могла исчезнуть?!» – С какой-то детской смутной тревогой Вера растерянно подошла к окну и, распахнув его, застыла в недоумении.
Под старой, сильно покосившейся калиной, прямо на траве, словно Венера Милосская, лежала ее обнаженная матушка и, тихо всхлипывая, шептала молитву. Где-то высоко в небе, над ее ошалевшим от обиды и недоумения заплаканным лицом, тянулись темные облака и рваные тучи.
Вера хотела броситься к матери, утешить ее, но, когда она увидела в ее беспомощной руке колдовскую мужскую рубашку с яркой золотой ниткой, точно такую же, какую подарил Иван, сердце ее сжалось. Она тяжело вздохнула, растерянно закрыла окно и, быстро одевшись во все нарядное, не теряя времени, поспешила на кладбище.
Она уже не сомневалась в том, что Иван жив, и в душе от этого было светло, радостно. Ей хотелось смеяться и плакать от одной мысли, что скоро она встретится с ним. И хотя они не виделись всего одни сутки, сердце сильно стучало, и ей хотелось кричать от счастья. Ведь за эти странные сутки, похожие на вечность, она столько поняла в жизни, столько перечувствовала, и душу ее теперь тревожило одно желание – как можно скорей попасть в тот мир, в ту счастливую иллюзию, которой живет он – человек, идущий от Солнца, и, конечно, его таежные друзья. «Может быть, его мир придуман, может, он не такой ухоженный и богатый, как ее благополучный и процветающий „элитный“ дом, – размышляла она, – но все равно он должен быть прекрасным, потому что к нему хочется прикоснуться, понять его, пусть даже только мыслями, пусть только фантазией или догадками… Ведь в нем живет человек с чистой, не подкупленной и не отравленной всякими мерзкими прибамбасами совестью – совсем другой человек. И ей, одинокой Вере, он нужен, даже просто необходим, – размышляла она, – хотя бы для того, чтобы не сойти с ума от этой безумной действительности, от этого дикого животного маразма, наполнявшего ее жизнь такими „прелестями“, от которых хотелось стонать и реветь. – Сейчас у меня много денег, – размышляла она, – много тряпок и всякой электронной техники, но нет никакой гарантии, что завтра это сохранится, и тогда опять одна дорога – в „элитный“ дом. Может, с Ваней будет все иначе? – светилась в ее душе надежда. – Может, его, совсем другая, любовь сумеет изменить мою запутанную жизнь и поможет мне разобраться, что такое настоящее счастье, верность, взаимность».
Вера уже догадывалась, что Иван появится перед ней так же внезапно, так же необычно, как и в первый раз, потому что на кладбище она видела его могильный крест и поняла, что он скрывается от многих людей и, наверное, от правосудия. Она была готова ко всему, лишь бы поскорее увидеть его.
Ей хотелось раскрыть перед ним самые сокровенные женские тайны, чтобы он стал еще нежнее и ласковее. Она уверяла, что от ее чуткой искренности он будет на седьмом небе. И она, так внезапно, так неожиданно влюбившаяся девушка, обязательно расскажет ему, почему после бессонной ночи с ним она стала совсем другой и от любви к нему в ее сердце проснулось необыкновенное чувство, дающее ей теперь столько ни с чем не сравнимой энергии, радости, блаженства.
Не помня себя от счастья, Вера почти пролетела больше километра скорым шагом и вдруг вспомнила, что забыла подтянуть свою хрупкую, слегка ноющую талию и привести в порядок воспаленные, заметно искусанные губы. «Боже! Я даже забыла в заиндевевшую грудь вогнать силиконовые наполнители!» Она замедлила шаг, хотела вернуться обратно в дом за шприцами, но часовня, сиявшая от луны на фоне фиолетового звездного неба, уже светилась вдалеке своими божественными красками и манила Веру, словно спасительная ворожея безнадежно грешную падшую женщину.
«Как хорошо, что я надела свое новое французское белье, которое так здорово пахнет альпийскими лугами и подтягивает фигуру», – переведя дыхание, подумала она и еще быстрее пошла в сторону кладбища.
У ворот кладбища Вера остановилась и, достав дамскую барсетку, огляделась по сторонам. Белые ночи постепенно набирали силу, но этой ночью было намного темнее, чем прошлой, потому что с юга двигались черные тучи и старая часовня, в которой давно не было службы, напоминала огромное безмолвное надгробье.
Вера достала из барсетки маленькое зеркальце в виде сердечка, потом крохотный японский фонарик и, глянув в зеркальце, не узнала себя.
В зеркале она увидела женщину, глаза которой излучали неиссякаемый яркий свет, как будто внутри их горели праздничные пасхальные свечи. А искусанные губы, – обратила она внимание, – хотя и не обработаны силиконом, но тоже словно горят в ночи.
«В Москве меня окружают люди, чтобы утолить свои сексуальные потребности или встречаются со мной ради штучных деловых тусовок, чтобы расслабиться по возможности и оттянуться, – опять почему-то подумала она, разглядывая свои глаза и губы. – Но сегодня я поняла, что там никто не любит меня и не ждет, прекрасно зная, что за паровозом я бегу в полном одиночестве. У меня нет другой опоры. Значит, человек, идущий от Солнца, мне просто необходим, как воздух, как свет, как сама жизнь. Ведь он предлагает мне свою любовь, свое сердце, в котором и страсть, и мощная энергия добра, радости, сострадания… А там, чего греха таить, почти у всех на уме одно „бабло“ да процветание за счет обмана или жестокости, да еще под крышей праздного господства, лжепатриотизма, а иногда и христианства, дарующего блаженство и высоту духа при помощи дорогих освященных лакомств или немыслимых жертвоприношений, а хуже того, под крышей тупых чиновников, стоящих у власти, с барскими замашками и цинизмом».
Вера выключила фонарик, хотя было уже довольно темно, холодно, и где-то вдали, несмотря на раннюю весну, горели сполохи северного сияния – предвестники стужи, заморозка. «Удивительно, даже забавно, – неожиданно прошептала она, разглядывая могилы. – Вчера здесь было намного светлее и приветливее, но я шарахалась из стороны в сторону и сгорала от страха… А когда я увидела лохматых собак, сердце ушло в пятки. Сегодня намного темнее и жуткий холод стягивает лицо и руки, а мне нисколько не холодно, не страшно и даже празднично на душе. Мне даже кажется, что многие похороненные здесь люди наверняка живые. Только я не знаю, где они сейчас находятся и какому Богу молятся. Может, они, так же, как Иван, прячутся в таежных лесах и болотных лывах по всей России от „элитных“ домов, рабства, жестокости. А почему они прячутся и почему любят родную землю больше, чем собственную жизнь, теперь я начинаю догадываться».
Иван ждал свою невесту на старой звоннице покосившейся колокольни, и, как ей казалось, одежда его, глаза, лицо, руки светились всеми цветами радуги.
Сначала Вера увидела его белоснежную рубашку, потом загорелые руки с букетом полевых цветов, потом теплый вязаный жилет, такой же нарядный, как ее французская кофта из белой пряжи, а потом его огромный картуз, из-под которого улыбалось озаренное северным сиянием строгое русское лицо.
«Да он и в самом деле солнечный человек, иначе его и не назовешь», – почему-то подумала она и пошла к нему навстречу еще быстрей.
– Верушка, моя милая Верушка, – сразу услышала она его приглушенный, низкий, как шум сосен, голос. – Ты прости меня за все страдания, за все муки, которыми я растревожил тебя в первый же день нашей встречи.
Иван, словно разбуженный весенними запахами белый медведь, спустился с колокольни, и лицо его засияло еще шире, радостней.
– Я твой… Делай со мной что хочешь, но я твой, – тихо произнес он. – Пусть это кажется навязчивым, но это так. Я теперь твой до гробовой доски. Я понял, Верушка, что ты можешь любить, а это для меня все! Ты богиня моя. Звезды светят только тем, кто может любить. как ты, сказка моя неповторимая. В любую пору, в любую беду, в любое ненастье. Ты пришла ко мне, несмотря ни на что. Ведь я, прости меня, был уже похоронен не один раз и не на одном кладбище. Но я жив, Верушка, жив! Потому что бескорыстная любовь всегда удивительна и вечна, как наши ночные звезды. Не те звезды, которые «впариваются» нам круглые сутки по телевидению и радио, а те, что даны Млечным путем, самой природой. Они, словно Солнце, озаряют нашу дорогу и стараются изо всех сил продлить нашу грешную безумную жизнь, которая существует не только на Земле, но и на других планетах. Они помогают нам бороться за счастье. Сегодня, Верушка, мы отправимся с тобой туда, где пахнет вереском, багульником и каждая живая тварь имеет свою неоспоримую ценность. Туда, где еще не ступала нога ни одного, обалдевшего от свободы и беспредела гадкого, алчного мерзавца по прозвищу «крутой и продвинутый». Там нет «элитных» домов и райских фонтанов, так же, как и дикого бизнеса, от которого разит глупостью, невежеством. Но там есть дух России, и в лесах токуют не электронные голуби и кукушки, а настоящие живые глухари, тетерева. А теперь позволь обнять тебя, ягодка моя пропащая. Я не видел тебя целый день. – не найдя больше слов, Иван Петрович с какой-то необъяснимой дрожью в голосе, робко, словно взрослый напроказничавший ребенок, подошел к Вере и обнял ее так, что она сразу поняла, что нет управы на его разнеженные чувства и неистовую страсть.
