Фавма

Серёжа Пушка

Фавма

Фавма (θαύμα) – чудо (греч.)

Чудо – внешне необычное, удивительное, с точки зрения естественных наук явление.

Чудо (правосл.) – вмешательство Бога в естественный ход вещей.

*Основано на реальных событиях,

имена и места действия изменены.

Часть I

Полина

…А дождь стоял стеной между домов —

Туманный часовой,

Из гнутых водосточных рукавов

Сплошной рекой.

И дважды не войти, и даже раз,

В особенности к той,

Которая привиделась сейчас

Во тьме ночной…

20

Отступая от границы безумия, можно внезапно обнаружить себя с другой стороны. Она шла, стараясь не сбить дыхание, выверяла каждый шаг (попробуй это сделать, когда сердце колотит, словно взбесившаяся птица), но быстрее идти уже не могла.

Напряжение было чудовищным, как будто поднималась на немыслимо большую гору, её замёрзшие журавлиные ноги, сводящие с ума окружающих мужчин, чудом несли по бледному тротуару; и она ощущала себя конькобежцем, который по какой-то нелепой случайности вышел на лёд без коньков. Любое движение должно быть выверенным и осторожным. И быстрым! Медлить нельзя ни минуты!

«Господи, дай мне сил, я никогда не просила Тебя ни о чём – растопи эту наледь, Ты же всё можешь, пусть льды расступятся!»

(Она помнила себя ребёнком на январской стылой горе, куда её принёс отец, – деревянный дощатый настил, выстроенный для новогодней забавы во дворе, остался в памяти как безмерное призрачное счастье рядом с мамой и папой. Мягкий, ледяной пух медленно падал на высунутый язык и вызывал особый восторг от жгучих, серебряных снежинок.

Влажный пар поднимался от рук отца, когда он хватал голубеющий снег, чтобы смять и с хитрой ухмылкой швырнуть комок в неё с угрожающим и забавным рёвом, изображающим налёт «лесных разбойников» на махонькую гордую девочку. Она мужественно защищалась и откидывала прилетевшие комья назад, прямо ему в лицо, заливалась от безмятежного смеха при каждом попадании. Разбойник накинулся на неё и поскользнулся, упал, разбил до крови нос. Те бордовые горячие капли пронзали мёрзлую корку, уходя глубоко под снег.)

«Я успею, я не могу не успеть!»

На Сретенском бульваре она ускорила и без того стремительный шаг, жёсткие подошвы её ботинок теряли сцепление с поверхностью, и она почти летела, пытаясь управлять полётом руками. Ей хотелось кричать. Острый страх тащил её по каменному хрустальному лабиринту в единственное место на холодной земле, где она должна быть прямо сейчас, немедленно!

Площадь, вечно запруженная гудящими на разные лады автомобилями, окончательно заледенела. Днём на Сретенке белёсое солнце стремительно плавило грязный несвежий снег, а ночью талая вязкая вода неотвратимо застывала, превращала неровную базальтовую брусчатку, и без того отшлифованную несметным количеством ботинок, в опасный каток, на котором неосмотрительный торопыга мог случайно сломать себе ноги.

Бывшая Печатная слобода слабо подсвечивалась янтарным бесстрастным светом, поблёскивала наледью на жестяных водосточных трубах, лёд с которых плавно перетекал на тротуар.

«Пистолет! Откуда у него пистолет?»

На перекрёстке она неожиданно почувствовала, что ноги её не слушаются, предательски летят вперёд, а отказавшееся подчиняться беззащитное тело падает, повинуясь земной гравитации, на каменную мостовую.

Беззвучный полёт чудился ей долгим, словно всё происходит в замедленном документальном кино, а она глядит на себя из глухого зрительного зала, не в силах повелевать сюжетом на экране. Воздух сам вырвался из груди, удар был коротким, в глазах потемнело.

19

Полюшка!

Так звал её отец. Его бирюзовые глаза улыбались совсем чуть-чуть, только краешками. Загорелый утёс лица, изрезанный мелкими морщинами, рассекался голубиным крылом его бархатных бровей. Он брал её на крупные и загрубевшие руки и прикрывал своими могучими плечами от всего зла и несправедливости в мире, будто океанический прилив заворачивал в тёплые волны, мягкие, умиротворяющие.

«Папа – мой папа! – мой!»

Так шептала Полюшка, когда ей было больно, и утыкалась мокрым носом в его колючую шею, обхватив её своими маленькими ручками, словно это единственная опора в жизни. Она ни на секунду не сомневалась, что нет таких бед, с которыми он не справится, нет такого зла, которое не победит, с ним ей ничто не угрожает, не может угрожать; он, укачивал её, цокал языком, будто она катится на пони, и это было самое чарующее действие в мире.

Иногда он смирялся с ролью взрослой куклы, и она карабкалась на него, как на дерево, раскрашивала его радужными блёстками, цепляла на голову заколочки для волос. Их большой диван ярчайшего василькового цвета был королевской каретой, на которой они вдвоём трогались на дивный бал, во дворец к дряхлому и славному королю, где исполнялась музыка и многочисленные гости угощались всякими чудными сладостями.

Неведомый мир, полный опасности и зла, не тревожил её, уступал силе безусловной любви, и Полюшка навсегда соединила ощущение добра и справедливости с отцовским ликом.

Маму она любила ничуть не меньше, чуткость материнских рук, её рубиновая улыбка, глянец каштановых глаз и такой родной запах были тем светом, который озарял всякий, даже самый унылый и хмурый день.

Мама часто пела, её пение было громким и торжественным; в силу возраста Полюшка не могла понять эти арии, но достоинство и мощь, с которыми пропевались странные слова на непостижимом языке, поражали её; лёжа на мягком диване в обнимку со своей тряпичной куклой, Поля пыталась угадать, о чём эти печальные песни.

Она бы никогда не смогла выбрать, кого из них любит больше, её любовь была неделимой, они были её миром, словно великий цветок, закрывали её своими лепестками, кутали на ночь в пушистое одеяло и согревали безбрежным теплом, а она лежала между ними, и ей было хорошо и безмятежно. Она была сердцем этого чуда, средоточием Вселенной, частью согласия.

Она просыпалась раньше родителей и будила их, пальчиками разлепляя им глаза и упрямо толкаясь руками и ногами от скуки и недовольства: утро уже пришло, а они ничего не видят и спят как заколдованные. В занавесках трепыхалось изумрудное лето, а вода в гранёном графине на подоконнике переливалась всеми цветами радуги, словно в большущем калейдоскопе, рассыпая солнечных зайчиков по утренней комнате.

Если есть на свете рай, то он там, в небольшом деревянном дачном домике на излучине бойкой реки, огибающей великие холмы, сплошь усыпанные лесной земляникой, и окружённый рослыми корабельными соснами, шумящими, словно зелёное море.

Шум этих волн вынудил её открыть глаза, вокруг стояли незнакомые люди и настырно приводили её в сознание.

18

Её всегда страшили рассказы о глубоком равнодушии друг к другу обитателей Первопрестольной. Истории о том, как кто-то гибнет, а через него просто переступают, настолько въелось в провинциальное представление, что напуганный человек, впервые попав в столицу, внутренне мобилизуется, заранее надевая восковую маску безразличия. Ограничивает душевное тепло, выдыхаемое в атмосферу Великого города, но стоит попасть в сложную ситуацию, как неожиданно чуткие горожане стараются прийти на выручку жертве обстоятельств.

Две девушки помогли ей подняться, одна из них спросила: «Всё ли у вас хорошо?» – и, если бы сейчас Полина рассказала свою жуткую историю, незнакомка точно выслушала бы её совершенно искренне, но нужно было спешить. Стараясь не обращать внимания на тупую боль в ноге, она продолжила свою гонку с быстроногим временем.

Время и правда относительно: то мучительно ползёт, то летит, как будто опаздывает. «Я прошу: замедлись, пощади, я знаю, ты можешь!»

(Как в детстве, когда оно безнадёжно застывало, а Поля, перебросив ногу, сидела на заборе у своего дома, увитого виноградной лозой, и, несмотря на солнце или дождь, ждала, ждала, ждала…)

Её родители были музыкантами.

Мать имела великолепное драматическое сопрано и грезила сценой Ла Скала. Вся жизнь была подчинена этой мечте, всё, что мешало достижению, сейчас же вычёркивалось из окружающей действительности.

Чувство избранности, особого Божьего дара страстно пестовалось дедом, в котором любовные крушения юности и уродливый комплекс неполноценности вылились в одержимость успехом дочери, причём обязательно на творческом поприще.

Финансовое благополучие гарантировало матери посадочный билет в социальный лифт и шанс на головокружительную театральную карьеру, в успешности которой никто не сомневался, ибо любые сомнения отбрасывались.

Отец был подающим надежды рок-музыкантом, его искренность в стихах выбивала слёзы даже у грузной публики индустриального города, однако уровень игры был настолько паршив, что услышать эту красоту было не всегда возможно. Публика хоть и прощала непрофессионализм, принимая его за концептуальное звучание, но сам музыкант не питал иллюзий относительно своей карьеры.

Судьба неумолимо гнала каждого из них по своему пути, и однажды произошёл действительно чудесный поворот.

Мать получила приглашение на прослушивание в театр великой Галины Павловны Невской, легенды мировой оперной сцены. И в эти же дни отцу позвонил не менее знаменитый рок-музыкант и продюсер Владимир Самуилов и предложил подписать контракт на выпуск альбома и запись в столичной студии. Такое фантастическое совпадение убедило всё семейство в незаурядности момента, и дом загудел.

Приготовления к переезду были нервными, никто из них никогда не жил в других городах, и сразу столица, которая зовёт не на вторые роли, а в самую гущу важных событий, на первый план. Оглушительные имена, зазвучавшие в повседневных беседах за обедом и ужином, вскружили голову родителям, и они, почуяв вихрь перемен, жили в сладком предвкушении грандиозного успеха.

Так как обустройство требовало времени, решено было ненадолго оставить Полю на попечение бабушки. Чтобы вернуть её на законное место, как только найдётся новый дом.

И потянулось мучительное ожидание.

Поля проводила на дачном невысоком заборе много часов в надежде увидеть родные фигурки мамы и папы, идущих от остановки автобуса.

Время текло предательски медленно, ожидание напоминало тугую резину, которую местные мальчишки жгли в соседнем дворе; этот проклятый забор стал её караульным постом, здесь она несла свою вахту: может быть, подъедет какой-нибудь автомобиль, а в нём окажутся они, но машины, как правило, проезжали мимо поворота, и Полюшка упорно продолжала обречённо ждать.

Иногда кто-нибудь действительно сворачивал на их улицу, и от волнения она начинала грызть бледные пальцы, предвкушая желанную встречу, но автомобиль останавливался не у них, и горькое разочарование вновь наполняло ещё детскую, но уже такую страдающую душу.

В её памяти лица родителей стали путаться между собой, оставляя только смазанные образы, поблёкли воспоминания, стёрлись запахи, ощущения, никто не приезжал, шли дни, недели, месяцы, она ждала, и ждала, и ждала…

И вот однажды она перестала ждать. Спрыгнула с забора и пошла, опустив голову горестно рыдая: почему? Что с ней не так? Почему они не приезжают за ней? За что бросили её? Она ощущала своё сиротство настолько остро, что превратилась из весёлого говорливого ребёнка в безмолвную тень самой себя, навсегда обморозившись в этом одиноком холоде.

17

Москва всегда притягивала Полю к себе, этот загадочный город слизал своим громадным шершавым языком её детство и радость. Своровал самое дорогое. Через десять лет столица выплюнула ту, которая была её матерью, в окончательно безумном, уничтоженном состоянии, это была уже не она, а выжженная тонкая оболочка, рыхлый кокон без содержимого.

Отца Поля так и не увидела.

Город казался ей чудовищной мясорубкой, в которой бесследно пропадают люди, её любимые, живые, самые необходимые люди. Ненавистная жестокая машина непостижимо тянула, Поля робела и трепетала, она спала и видела себя в столице, страшась, что тёмный город может сделать с ней.

В конце концов, эта внутренняя беспощадная битва должна была чем-то завершиться, и как только ей исполнилось двадцать лет, она взяла билет на самолёт и поднялась над Землёй на высоту десять тысяч метров.

Алюминиевое чудо несло её по застывшему воздуху из Азии в Европу, над серебряной каймой надутых безмятежных облаков, напоминающих циклопических животных, нещадно политых извёсткой. Солнце поднялось там, вдалеке на востоке, следовало за ней, ослепляло своими сияющими стрелами; оно отдавало тепло всему живому, но стоит оказаться слишком близко – и его лучи обжигают, а отдалившись, есть риск закоченеть. Полина ощущала, что, подлетая к Белокаменной, она как будто ближе к солнцу, можно случайно заживо сгореть, но оставаться она не могла: родной дом уже не согревал, и с каждым днём её нутро всё больше сковывалось глухим льдом.

Высоко в небе, увидев сияющую лаву колец вокруг опасного города, она испугалась своего решения; даже с огромной высоты столица поражала размерами. Но у неё был план: она желает свободы, которую могут дать только деньги. Не для безделушек или глупых дорогостоящих платьев – она хотела уехать как можно дальше от людей, которые называли себя её родителями; от тех, кто должен был защищать и беречь её, а вместо этого пропал в геенне столичной жизни. Уехать, чтобы невозможно было найти, нельзя было даже дозвониться, начать всё сначала.

Когда она думала об этом, на израненную вывихнутую душу проливалась живая вода, и на секунду гасила мучительный огонь и облегчала ту невероятную боль, которую Поля испытывала.

В том бабушкином доме она чувствовала себя запертой, как перелётная птица в пыльной клетке, этот ужасающий город – ключ, чем больше она размышляла об этом, тем острее делалось ощущение. Другого пути к исцелению, кроме «побега», она не видела. Пассажирский рукав присоединили к борту, и Поля твёрдой походкой проследовала в новую реальность…

…которая оказалась созданной именно для неё! Её стойкость перед соблазнами могучего города давала ей огромную фору перед ровесницами: пока остальные участвовали в «смотринах на нескончаемой ярмарке будущих невест», Полина поступила на службу в крупную технологическую компанию.

Вечерами Поля изучала португальский язык и паленкеро (находящийся на грани исчезновения креольский на испанской основе, на котором говорят в Колумбии), отыскав в интернете учебники, представляя себя спасительницей уникальных диалектов.

Её крошечная мансарда в величественном доходном доме Страхового общества «Россия» 1900 года постройки смотрела окном на Сретенский бульвар, Полина ощущала атмосферу мастерской скульптора Лансере, когда-то находившейся здесь, утоляла свою нужду рисовать. Это была спасительная отдушина, никаких ограничений и условностей, только чистые эмоции, никто не укажет на их правильность или уместность. Творчество исцеляло, снижало боль. Поля давно, с того самого момента, как окончила художественную школу, не рисовала с таким наслаждением.

Кроме основного плана у неё имелся ещё один, маленький планчик, желание его осуществить сидело так глубоко внутри, что отказаться от него она была не в состоянии. Если энергичная столичная жизнь, прожевав, всё-таки выплюнула мать, то с отцом она не говорила с тех пор, как ей исполнилось девять лет, даже по телефону.

Противоречивые эмоции не давали определиться.

Поле страшно хотелось увидеться с отцом, сообщить ему, насколько он ей безразличен, и больше никогда не видеть его. Отец заслужил это; она ощущала свою правоту, но лучше не становилось, на душе было гадко, и Полина с трудом подавляла слёзы, пыталась спрятать ожидание встречи как можно глубже. Но там, в этой мутной глубине, сидела маленькая измученная девочка, которой остро его не хватало.

16

Ещё там, на том злосчастном заборе, она, пытаясь хоть как-то объяснить гнетущую разлуку с родителями, вообразила их среди магического эльфийского народа, который пустился в опасные долгие странствия, но по дороге заплутал и попал в беду. И в своём детском прозрении она была не так далека от истины.

Перекочевав в столицу, юные дарования начали каждый свою густую жизнь. Он с утра до ночи исчезал на студии, постигал музыкальные азы, а она находилась в режиме спортсмена: репетиции, учёба и снова репетиции.

Хотя они и ночевали в одном панельном жилище, встречались всё реже и реже. Блистательный город, легендарные имена, умопомрачительные перспективы – наивный внутренний мир обоих дрогнул, и они жадно впитывали богемный образ жизни так, будто рождены как раз для этого.

Он приставал к ней с разговором о переезде Полюшки, но она лишь отмахивалась: у них буйная кочевая жизнь, и ребёнку лучше у бабушки, сейчас невозможно уделять достаточно времени материнству, её дар требует самопожертвования, она отдалась искусству и своему призванию без остатка, до самоотречения.

Слова о том, что в жертву успеху она приносит не себя, а дочь, приводили лишь к обострению отношений и скандалам, которые становились неотъемлемыми попутчиками их кипучей жизни.

Полина бабушка была целиком на стороне дочери, она успокаивала его, говорила о прочном тыле: мол, им сейчас самое время строить карьеру, ни на что не отвлекаясь, а Полюшка в заботливых, любящих руках. Ей же она говорила, что мама, как спортсмен, жертвует собой, молодостью и здоровьем, чтобы все они жили как в сказке, – и та, принимая правила игры, давила свои болезненные обиды как могла.

Поля, не ощущая тепла родителей, любить их не перестала, даже если внешне изображала безразличие или тихую злость. Она не верила, что её можно любить. Опаснее яда, чем нелюбовь, для детской души найти сложно.

Судьба вертела своё беспощадное колесо.

Мать отправилась в большие продолжительные гастроли, а отец укатил в тур по городам и весям.

Прощаясь на вокзале ночью, оба, чувствуя, как растёт между ними мучительный холод непонимания, обнялись и твёрдо решили: вернувшись, они все обсудят и попытаются преодолеть трудности.

По возвращении они сели друг против друга и попытались поговорить.

Один именитый режиссёр набивался в любовники к матери. Это будет следующий рывок в карьере. Правда, тот намного старше неё и женат, но брак уже угас, ни духовной, ни телесной любви не осталось.

Отца же настойчиво добивалась девушка, с которой они вместе работали и делили все невзгоды походно-полевой жизни. Он судорожно пытался ухватиться за соломинку: если бы супруга сейчас пообещала привезти Полину, он бросил бы весь этот табор рок-н-ролльной жизни, остался с ней и дочерью.

Чуда не произошло.

Жена сказала, что больше его не любит и их брак завершён.

Через полгода режиссёр бросил её, заявил, что не может уйти от больной жены, которую глубоко уважает. И её карьера в театре вместо ожидаемого рывка получила мощный удар под дых. Нервное напряжение она сбивала медикаментами, алкоголем и стимуляторами. Впадала в саморазрушающую тоску, которую пыталась заглушить нескончаемыми вечеринками в пёстрых беззаботных компаниях.

И вот как-то утром, открыв глаза, она увидела только белёсую мутную пелену.

Врачи ломали голову: что же послужило причиной её внезапной слепоты? Про стимуляторы она рассказать боялась, и хотя это ни для кого не было тайной, медики не могли найти решения, последовательно отвергая один невероятный диагноз за другим.

Все эти дни он был с ней, ходил по больницам, забирал и возвращал домой, помогал в быту и походил скорее на собаку-поводыря: верную и немую.

Лечение никаких результатов не приносило, ни один врач не делал прогнозов относительно её здоровья. Слепота не имела медицинского объяснения. В глубоком отчаянии она дала зарок: если Бог вернёт ей зрение, она оставит Москву, карьеру и поедет к дочери.

И произошло чудо!

Ей с каждым днём становилось лучше. Зрение возвращалось так же необъяснимо, как и пропало, и она, почти увядшая, заново расцвела.

Когда её выписали из больницы, она, глядя в глаза, сказала, что признательна за поддержку, но это ничего не меняет. С тех пор они не встречались. Свой зарок она забыла, как неловкий эпизод жизни, и ринулась отвоёвывать утраченные карьерные позиции.

15

Полина почти бежала, она отчаянно хотела, чтобы всё это был розыгрыш, высунулся молодой режиссёр из фургона – рявкнул «стоп, снято» – и вышли улыбающиеся актёры, поздравляя друг друга с блестящей игрой в такой сложной напряжённой сцене. Эти мысли заканчивались приступом настоящей паники, превращались в нескончаемый ужас, вызывали удушье. Она прокручивала случившееся в своей голове, судорожно старалась уловить что-то новое в словах той женщины, что она упустила.

Поля сидела у себя на кровати в вытянутой белой майке на голое тело и грызла сочный стебель сельдерея. Она только закончила рисовать, и её длинные, гибкие пальцы были перепачканы красками оттенков морской волны и прибрежного соломенного песка.

Настроение у неё было романтическое, она улыбнулась, случайно вспомнила запах его лица, ямочки на щеках и на подбородке и вечно взъерошенный волосы. Когда она думала об этом, ей делалось так горячо и радостно, что она щурилась от наслаждения, как сонная дикая кошка на летнем солнце; они пережили сложный период, вместе преодолели предательство, остались верны друг другу.

Говорят, любящее сердце инстинктивно чувствует приближающуюся беду, но сейчас она не ощущала ничего такого, была спокойна, умиротворена, она любила и была любима, это состояние, которое она осторожно определила как счастье, было таким осязаемым и настоящим.

С тех пор как она встретила Валерку, её жизнь при отсутствии заметных перемен перевернулась, и она впервые была благодарна Вселенной за это и ничего не просила, у неё было всё!

Будущее, до этого расплывчатое и мутное, сияло своей прозрачностью, как отмытые майские окна многоквартирных домов. В нём они неразлучны, у них дети (!). Метаморфоза, которая произошла с ней, казалась удивительной и непостижимой, но сам процесс изменения был настолько естественным и органичным, что она и не заметила его, просто однажды, проснулась и захотела с любимым настоящую семью с детьми и собакой.

Она взяла со стола телефон, ей страшно хотелось услышать его хрустящий голос, и в предвкушении разговора она встала и начала расхаживать по комнате.

С той стороны долго не отвечали, но она ждала, томясь внезапным приступом нежности; через непривычно долгое время раздался щелчок соединения, и ей ответил… женский голос.

– Здравствуйте, вы кто? – смутилась Полина.

– Я врач, а вы?

– Я его девушка, ну, в смысле невеста! – быстро сопоставив факты, она соврала про свой статус. Если телефон у врача, значит, что-то произошло, иначе он ответил бы сам, в таком случае надо представиться так, чтобы ей не отказали в информации о пациенте, а «девушке» скорее скажут «нет», чем «невесте».

– Невеста? – немного обиженно залопотал телефон. – Он в больнице.

– Что случилось? В какой больнице? Говорите адрес, я приеду! – Болезненное ощущение тревоги закипало, как вода в чайнике.

– Мне нельзя ничего говорить, здесь полиция! Невеста, что же вы плохо за женихом следите? – незнакомый голос метался между долгом и жалостью.

– Какая полиция? – чайник закипел, содрогнулся.

– Какая, обыкновенная, у него был пистолет, была стрельба, у него пулевое ранение, пациента готовят к транспортировке.

– Сколько у меня есть времени?

– Ну, минут двадцать, всё равно, даже если вы успеете, вам вряд ли позволят увидеться!

– Посмотрим! – тихо произнесла Полина, записывая адрес больницы.

От Сретенского бульвара до НИИ скорой помощи им. Склифосовского, знаменитого Склифа, было не больше шестисот метров. Поля не глядела, что надевает, босая нога предательски долго не хотела влезать в кожаный высокий ботинок. Невероятным усилием воли ей удалось удержаться и не залиться слезами от внезапного ужаса, как маленькой напуганной девочке. Наспех одевшись, она вылетела на улицу.

Скользкий тротуар не позволял бежать, но она пыталась, а после падения и вовсе перестала соблюдать осторожность, ударялась плечами о прохожих и фонарные столбы. Беспомощность заливала глаза, апрельский вечерний морозец моментально склеил мокрые ресницы, отчего весь мир превратился в пятнистую мозаику, которая быстро поворачивалась то в одну сторону, то в другую.

У больницы её ноги разъехались, и она упала, треснулась лицом об лёд.

Она привстала на локтях и взглянула на щербатую застывшую гладь под собой; из разбитой губы капали алые бусины. Полина тихо завыла, ударила кулаком по мёрзлой корке, поднялась и продолжила бег по тонкому льду.