скачать книгу бесплатно
Встану смело, встану крепко на великую рать!
Прямоезжий путь расчищу от Небес до Земли,
Раскидаю буреломы, растворю родники,
Тёплым пухом выстелю гнездо для новой души!
Чтоб гуляла по Земле да Небо славила,
Отчий дом светлила, длила рождение.
Как не ведает берегов предвечный Киян,
Так не будет слову моему ни края, ни скончания.
Слышат мою правду кручи каменные,
Вторит ей вершина Древа живущего,
Замыкает мою правду Алабор-камень святой!
В руки уже-не-Светелу сунули мягкий ком. Он едва не упал, натягивая штаны, отчаянно запутался в тельнице, хранившей Подсиверово тепло. На затылок легла рука, пригнула к земле. Не открывая глаз, он нащупал перед собой край шатёрного свеса. Торопливо приподнял. Схватил шершавое полотенце, стал перебирать, пополз внутрь, проникая из своей вселенной в чужую…
…И было судорожное дыхание где-то впереди, за красной темнотой сожмуренных век. Пугливое тепло незнакомого тела. Горячие руки, ищущие спасения в его силе… сама эта сила, неожиданно грозная, солнечная, животворная… шёпот сквозь расшитую свадебную фату, неверный, косноязычный:
– Подсиверко… любый… желанный… ладушко мой…
Мужа, отженённого от жены, вон из полога не пустили. И надо бы, да угодит под недобрый глаз, долго ли святое дело испортить! Бабушка лишь принесла ему два полена, вручила тяжёлый косарь, назвала по имени – Светелом. Благословила делать то, что всегда делал внук: щепать лучину. Он чуть пальцы не перекалечил, слушая, как в иномирье шатра глухо звала, охала, всхлипывала Свеюшка… Тот, кто был с нею, долго не подавал голоса, потом сдавленно зарычал. У коловшего лучину упал из руки нож, он поспешно схватил его.
Наконец зашевелилось полотенце, из шатра ужом выполз кто-то мокрый, встрёпанный, беспамятный. Корениха вновь поставила мужчин спиной к спине, сказала раздеться. Закрутила уже посолонь, возвращая каждому свою самость… имя, родные обереги, одежду…
Подсивер схватился за полотенце, Свеюшка потянула с той стороны, втягивая мужа из заговорных кругов в привычную каждодневность. Светел обнаружил, что сидит под пологом на песке. Он плохо помнил, как там оказался. Рука скребла левое плечо, где рассасывались, исчезали проступившие синяки. Он хотел встать, передумал, но и сидя не удержался. Земля тянула к себе, была мягче тюфяка на полатях. Откуда-то взялась войлочная по?лстина, он благодарно заполз на неё, свернулся клубком. Бок накрыло уютное меховое тепло, бабушкина рука погладила по мокрым кудрям.
«А ну тебя, Крыло. Без нужды им глаза твои синие…»
Светел заснул и беспробудно проспал остаток дня.
Прежде чем идти на купилище, твёржинские всем обществом навестили Родительский Дуб. Великая тётушка Розщепиха несла печальное полотенце с узорочными краями, браными драгоценным льном. Которое по счёту за время вдовства? – она одна счёт им вела. Велеська, младший внук, быстро пробежал по нагим ветвям. Срезал прежнюю, истрёпанную ширинку, завязал новую. Полотнище развилось на ветру. Хлестнуло старую, но всё ещё глубокую и видную впадину на древнем стволе. Розщепиха придирчиво оглядывала Дуб: все ли сто?йно кручину блюдут? Покачала головой, заметив полотенце Жиги-Равдуши. Одна ветхая серёдка да узел! Так пойдёт, вовсе наземь слетит. И сама Равдуша, глядишь, пояс справа завяжет, оставит печаль. А ведь не вчера бесчиние началось! Едва родив, к погребальному костру выбежала. А красные рукава во время истой кручины? А в Торожиху из дому снарядилась?
Вот и Жогов рубец на коре будто заплывать стал… Лёд натёк? Само дерево выправлялось?
Не умеет Корениха домом владеть, в строгости невестку держать.
Не будет добра.
Божья огнивенка
– Полезай в избу, гость желанный!
Захожень, кряжистый мужик в полуторной шубе, повозился в сенях, обметая с меховых сапог остатки талого снега. Сняв шапку, поклонился Божьим ликам в красном углу. Утвердил на пороге видавший виды берестяной короб.
– Здорово в дом! А я тебя, брат Лигуй, еле нашёл. К Порудному Мху сперва прибежал. Ты никак насовсем сюда перебрался?
Шевельнулась занавеска бабьего кута. Мелькнул вдовий убор. Выглянула хозяйка, за ней дочки. Поклонились гостю, начали торопливо собирать на стол.
– С твоей упряжкой, брат Хобот, дюжина вёрст не крюк. Хороши собачки… Другим маякам на завидку!
Гость улыбнулся хвальным словам, но всё-таки обтёр лицо заскорузлой пятернёй, стряхнул пальцы, спасаясь от невольного сглаза.
– В добрый час молвить, в худой промолчать… Я, что ли, мешаю таких же купить?
Снаружи поднялся шум. Рык, визг, лай! Упряжку Хобота водворяли в собачник.
– Серая задирается, – прислушался маяк. – Давно бы дрянь кусливую пришибить… кабы за троих не тянула.
– Шубу скидывай, брат Хобот. Натоплено.
Бродячий торговец перенёс короб к столу, поднял крышку.
– Слышал я, старшенькая Бакунична скоро своим очагом заживёт…
– Удеса! – окликнул Лигуй. – Поди сюда, сударыня, сделай милость, дочек веди! Подарочки выбирайте.
Хобот уже выкладывал на стол диковины, невиданные в восточном заглушье.
– Вот ступка старого дела, толок в ней чеснок, а запах не лёг, теперь таких не найдёшь. Вот скалочка доброго камня, тяга земная сама тесто рассучивает, катай, веселись, рукой не трудись. Вот нитки андархские, настоящие царские, до веку не полиняют, жениху рубашку вышивать, чтобы не разлюбил…
По плечам и спине перекатывались хвосты воротника. Шубу Хобот так и не снял. Слишком привык. Боялся почувствовать себя голым, уязвимым.
– Беру, – щедро обвёл товары Лигуй. – Даже торговаться не стану. Всё для радости вашей, разлюбезные чада!
Удеса приобняла девок, велела ровным голосом:
– Поклонимся батюшке, дочурки.
Старшенькая, в платочке внахмурочку, покорно склонилась.
– Благодетелю нашему…
Младшая собралась губы надуть, мать щипнула. Лигуй сделал вид, будто не заметил.
Когда Удеса с дочерьми скрылись в малой избе, всё же вырвалось:
– Примучить бы дур…
Маяк усмехнулся:
– Что же не вразумишь?
– А терпелив я, – нахмурился Лигуй. – Жду, чтоб сами приластились. И так за добро моё от злых людей наговоры! Учить начну, вовсе лихая слава пойдёт.
За едой он больше молчал. Слушал гостя. Язык у Хобота приделан был от рождения туговато, однако ремесло за годы расшевелило. Люди ждут маяка не только ради товаров. Им новости подавай. О жизни за тридевять земель, о шегардайских Эдарговичах, о поисках утвари, расхищенной из дворца… и прочей чепухе, даже краем не касавшейся Порудницы с Ямищами.
Когда Хобот опустил ложку, хозяин понизил голос:
– Мне-то мелочишку привёз, о коей сговаривались?
Торговец ответил степенно:
– Как не привёз! Ночей не спал, сберегал.
Подтянул короб, вынул оплетённый горшочек. Вытащил свёрток. Не спеша размотал. Лигуй увидел тонкую бронзовую клетку и камень в ней. Красный, прозрачный, огранённый ступенчатым остряком.
Мигом забылась дедовская наука: хочется товарец купить – не хвали! Виду не показывай, что полюбился!.. Рука сама сотворила святой знак Огня.
– Охранителю, от злого мрака заступнику…
– Из храма разваленного, – степенно пояснил Хобот. – Из старого Лапоша. Ялмакович мечом клялся, будто с алтаря взято. Чехолок золотой пожаром расплавило, а может, украли, уж не взыщи.
Лигуй помолчал. Сглотнул.
– Ну а… святость сбереглась ли?
– Это испытать можно. Неси четыре светильничка.
…Маяк возился нескончаемо. Искал верный север. Нацеливал известную сторону клеточки на божницу, противную – на устье печное.
– Видишь четыре лика чеканные? Надо расположить, как над вратами шегардайскими. Спутаешь – победу?шек не оберёшься!
Покупщик аж взопрел, стараясь запомнить. Славно жить при Огне, но стоит прогневить, напугать… Да что! Беда памятна.
– Долго мешкаешь, брат Хобот, – вылетел судорожный смешок. – При этом огне семь деревень помёрзло! Сила неключимая подступит, уговорю ли обождать?
Бывалого торгована смутить было трудно.
– А кто велит Божью огнивенку в лес таскать, как обычное кре?сево? Ты её в святой угол поставишь, замкнёшь в сосудце узорочном. Всяк день живой огонь возжигай! Да не саморучно вытертый, а с пречистого алтаря! Окуришься дымом – какая нелёгкая подступиться дерзнёт?
Зажёг светочи, стал искать им места. Хозяин пристально наблюдал. Руки у Хобота были могучие, но не особенно ловкие. К узорам бисерным непривычные. Двигаться по волоску не учёные. Каждая оплошка заставляла Лигуя вздрагивать.
Наконец камень ожил. Засиял, как рдеющий уголь. В алой глубине пробудилось сердечко, начало посылать кверху выплески прозрачного света. Медленно, потом чаще, чаще…
Хобот спохватился, бросил клок растопки на бронзовую решёточку. Берёста выгнулась, испустила коптящие язычки. Лигуй смотрел замерев, таращил глаза. Беззвучная молитва шевелила усы. Нужно было приветствовать, восхвалять, вот только голос позабыл дорогу наружу.
Огненное сердечко трепетало, вспыхивало, метало золотой жар…
Лигуй смотрел, не мог оторваться, нутро всё туже скручивал страх.
Хобот вдруг вскочил, сцапал с полицы порожний горшок, проворно накрыл разошедшуюся огнивенку. В горшке обиженно зашипело. Помалу шипение улеглось.
Только тут Лигуй почуял запах горелой пеньки. Вскинул глаза к потолку.
Сеть, висевшая во владениях печной копоти, тлела посередине. Грозила полыхнуть.
Двое мужчин заметались в избе. Ухватами, чапельниками сшибли злосчастную сеть. Затоптали, измарав чистый пол.
Хобот перевёл дух:
– Потому, брат Лигуй, я в сосудце замыкать и велю… Огонь не вода, пожитки не выплывут!
В малой избе всё было как при батюшке, при государе Бакуне. Удеса со старшей дочерью заправляли кросна, основывали основу. Ловко вязали нитченки, готовились выбирать узор, завещанный от прабабок. Только рубашки кручинились белыми рукавами, утратившими цветение вышивки. Чаяна с матерью не смеялись, не вспоминали предсвадебных плачей. Просто работали.
Аюшка взяла было прялку, устроилась у светца. Дело не пошло. Веретено замирало в руке, взгляд возвращался к подаркам на полавочнике.
Скоро брызнули слёзы.
– Мамонька! На что кланяться приказала? Не батюшка он нам! Самочинно влез, благодетелем назвался, защитником! Не звала ты его!
Чаяна упустила нитку. Удеса выпрямилась, вздохнула. Скорбные глаза, морщины, как прожилки на безвременно увядшем листе.
– А ты, дитятко, не ему кланялась. Плачено за подарочки от честных трудов сокола нашего сгинувшего. Это его рученька тебе диковины многоценные протянула. Ему и почесть была.
– Чуешь? – спросил Хобот.
Он был доволен. Мысленно уже подсчитывал барыш.
Лигуй потянул носом:
– Ну…
Запах витал, шевелил в памяти что-то крепко забытое.
– Как после грозы, – подсказал маяк. – В груди радостно. Это оттого, что Божьей огнивенки всякая нечисть бежит.
Лигуй на пробу вдохнул. Выдохнул.
– Ещё дело к тебе есть, брат Хобот. Ты все земли прошёл, всех людей видел. Поди, грамоте разумеешь? Писа?ньице нарочитое сладить поможешь?
Отъезд из Невдахи
Когда ветер дул с моря, да ещё и подгадывал нужное направление, высоко над головами принималась выть Наклонная башня. Раньше её называли Глядной. Если в северной стороне задымятся костры, с неё должен был прокричать рог. Дикомытское войско так и не появилось. Маковка надломленной башни давно стала недоступна самому ловкому ползуну. Никуда не делся только вековой страх. Когда он подавал голос, сквозь стены опочивальных покоев сочились неподобные сны. А стоило буре как следует разгуляться – из Чёрной Пятери хотелось утекать со всех ног. Куда угодно, лишь бы подальше.
Озноби?ша снова шёл сквозь туман. Сжимал в руках снегоступы. Сердце трепыхалось в ожидании жуткого и неотвратимого, ждавшего впереди. Он бы всё отдал, чтобы убежать или хоть свернуть, но не мог. И он был один. Начисто, беспросветно один. Никто не ободрит… не заслонит…
Туман стал редеть. Ознобиша всхлипнул, ускоряя шаги, чтобы неведомое скорей явило себя. Ещё сажень…
Перед ним выросла знакомая стена. Та самая, где сорвался Дрозд. Заплывший ров. Дорога, ныряющая в ворота. У границы снега стояло дерево. Корявая, кряжистая сосна, ни живая, ни мёртвая, как все нынешние деревья… обломанная макушка, длинный сук, простёртый через дорогу…
Сердце прыгнуло вон из груди. Под сосной плясали, корчились, извивались нечистые тени, облепившие гордого человека.
«Ивень!..»
Ознобиша кинулся со всех ног, оскальзываясь, увязая в снегу.
«Ивень, брат! Я не знал!»
Тени облапили Ознобишу. Стали всовывать ему в руки заряженный самострел. А вот не на такого напали! Ознобиша больше не был напуганным, беспомощным малышом. Тени шарахнулись его гнева, как солнечного огня. Он наконец-то дотянулся до Ивеня. Ощутил тепло и боль его тела. Торопливо стал растягивать, срывать впившиеся верёвки…
Ивень чуть приподнял голову. Улыбнулся братишке – грустно, уже с той стороны. Ознобиша близко увидел его глаза.
