скачать книгу бесплатно
– Черта ли мне до его слов?! Вы! Вы моя жена! И должны повиноваться моей воле, а не его!
– Я должна…
Тонкие пальцы в ярости смыкаются на горле Елены:
– У жены Великого князя Литовского есть один долг! Подчиняться мужу и дать ему наследника! Вы же не желаете ни того, ни другого… – рука мужа бессильно опускается. Вспышка ярости отступает, и на смену приходит усталая горечь. – Будьте прокляты и вы, и ваш отец, который решил сжить меня со света…
– Это неправда, неправда! – плачет Елена. Ей жаль мужа, жаль себя, и в такие мгновения закрадывается в душу греховная мысль: к чему эта вечная борьба? Что худого, если она примет веру мужа? Ведь он не магометанин и не язычник… Это умиротворило бы Александра, его мать, литовскую знать. И тогда, не терзаясь всякий день противостоянием, она смогла бы, наконец, произвести на свет сына…
Но долг был выше слабости.
Соглашаясь отдать дочь в жены литовскому князю, отец поставил условием не принуждать Елену к переходу в латинство. Александр обязался построить для нее домовую православную церковь. Елене же был дан наказ стоять в Православии твердо, если придется, то и до крови и мученической смерти.
Своих обещаний Александр не исполнил… Он не выделил жене тех владений, которые давались на содержание великим княгиням литовским, не построил церкви. Следуя же требованиям Папы, стал настаивать на принятии Еленой католичества и насаждать оное на тех русских землях, которые входили во владенья Литвы. Римский первосвятитель сулил причислить Александра к лику святых, если тот обратит православных в латинство.
Погоня за «святостью» князя привела к тому, что православные люди, от князей до простых землепашцев, стали переходить вместе с землями к Государю Московскому. Ушли князья Вельский, Мосальские, Хотетовские, Рыльский, Можайский и многие другие. Литва безо всякой войны потеряла Можайск, Новгород Северский, Рыльск, Курск, Чернигов, Стародуб, Любеч, Гомель… Опомнившись, Александр снарядил в Москву посольство, клявшееся, что никаких притеснений Православию в Литве нет. Но новая ложь не убедила отца.
– Дочь моя еще не имеет придворной церкви и слышит хулу на свою веру, – ответил он. – Что делается в Литве? Строят Латинские божницы в городах русских; отнимают жен от мужей, детей у родителей и силою крестят в закон римский. То ли называется не гнать за веру? И могу ли видеть равнодушно утесняемое Православие! Одним словом, я ни в чем не преступил условий мира, а зять мой не исполняет их!
С тем была послана в Литву грамота, в которой отец складывал с себя крестное целование и объявлял Литве войну за принуждение Елены и всех русских в Литве к латинству. «Хочу стоять за христианство, сколько мне Бог поможет!» – говорилось в ней.
Это-то объявление войны и привело к припадку бешенства, в котором Александр едва не задушил свою жену. Отныне в глазах литовского Двора она окончательно сделалась не правительницей, но лишь дочерью самого злейшего врага Литвы. Ее поддержка православных, большие пожертвования на церкви и монастыри вызывали негодование. Папа Александр Борджиа требовал от Великого князя отвергнуть жену, предать ее суду и конфисковать имущество. Но эту волю Александр не исполнил. Он все-таки любил Елену, и она знала, чувствовала это. И тем тяжелее было противиться смене веры, огорчая человека, который защищал ее от собственной матери и знати, страдал за нее. Ей так хотелось бы утешить его, стать ему послушной и кроткой женою! Но такое простое счастье дается простым женам, которым неведомо слово «долг»…
Объявление отцом войны мужу стало самым горьким днем для Елены. Два самых дорогих для нее человека сошлись в единоборстве, а она оказалась меж ними – причиною их распри. Она выступала в поддержку мужа, чтобы смягчить знать, и тайком, через верных людей, сносилась с отцом, сообщая ему обо всем происходящем в Литве. Эта раздвоенность обратилась настоящей пыткой.
Уже в первом большом сражении войско московского Царя страшно разбило литовцев. Пало восемь тысяч ратников Александра! На помощь ему пришел было Ливонский Орден, но и его разгромили русские, поддержанные крымскими татарами. Надменных рыцарей избивали не мечами, но шестоперами, словно свиней. Последнюю надежду дало Александру провозглашение королем Польши и поддержка королей Венгрии и Чехии. Но русские оказались сильнее и этого королевского союза. Терпя одно поражение за другим, Литва вынуждена была просить мира и принять все условия Государя Московского. По новому договору в русские пределы возвратились 19 городов, 70 волостей, 22 городища. Вернулись Руси Чернигов, Путивль, Новгород Северский, Гомель, Трубчевск, Брянск, Мценск, Дорогобуж, Торопец…
Сердце русской царевны не могло не торжествовать победу, но сердце литовской Великой княгини обливалось кровью.
– Вы мое проклятие! Мой рок! – сколько отчаяния было в этих словах Александра. Духовенство и знать даже не позволили ему короновать Елену польской королевой. В ней видели изменницу, ее ненавидели. В сущности, муж мог бы разорвать брак с нею, заточить и даже уморить смертью. Но он, подчас жестоко обличая ее наедине, неизменно оставался ее защитником…
Однако, оставаться под защитой мужа Елене суждено было недолго. Разгромленный ее отцом, он скоро умер, и Великая княгиня осталась один на один со своими противниками. Не стало у нее и иной защиты – отца. После 42-летнего правления Государь Московский почил от трудов. В отчаянии обратилась Елена к восшедшему на престол брату Василию, чтобы он помог ей возвратиться в отчие пределы. Король Сигизмунд запретил вдове своего предшественника покидать Литву, боясь лишиться принадлежащих ей земель. Между вечно противоборствующими государствами вновь шла война, и польско-литовскому правителю довольно было измены перешедшего к Василию князя Михаила Глинского и его соратников…
Ничего не осталось Елене, как бежать с постылой чужбины. Вьюжной ночью мчались ее сани к городу Браслов, стоящему на границе Литвы. Там ждали ее посланные братом отряды князей Курбского и Одоевского. Часто-часто билось измученное сердце вдовой королевы. Уже грезился ей в мечтах белокаменный Кремль, златоглавые церкви, звон колоколов. Все родное, русское, среди которого можно будет в покое дожить остатние годы…
– Стой! – озарилась вдруг ночная тьма пламенем множества факелов. Прямо на дороге, не пропуская вперед сани Елены, стоял конный отряд воеводы Радзивилла во главе с ним самим.
– Как смеете вы останавливать меня?! – воскликнула она, в отчаянии понимая, что последняя надежда ее отнята, и белокаменного Кремля ей уже не увидеть.
– Приказ короля! – с лицемерным поклоном ответил ясновельможный пан. – Вы арестованы, Ваше Величество!
Она не лишилась чувств, лишь бессильно осела в своих санях, разом утратив волю… Арест… Заточение… Зачем? Лучше бы просто убили на большой дороге… Отец, пожалуй, не допустил бы такого поругания своей дочери, нашел бы способ вызволить ее. Но Василий, хотя и продолжил дело его, вернув России Псков и Смоленск, все же не отец…
Ветер с мелким, колючим снегом ударил Елене в лицо. Сани мчались назад в окружении стражи, мчались прочь от любезной Родины, слава которой так дорого стоила Царевне…
Полвека назад ее Родина была лишь собранием разрозненных княжеств, теснимых с запада, облагаемых данью татарами. Русь была в забвении у иных народов. Ее отец сотворил чудо, создав единое, могущественное государство, простершееся до Урала и дальше, вернувшее себе земли предков, захваченные западными соседями, покончившее с Ордой и грозившее самому Риму. Русские рати доходили до Лапландии и Сибири. Имя России звучало на разных языках, и Москва зримо занимала место Константинополя, становясь сердцем христианского востока. Великий князь Московский именовался теперь Царем Самодержавным, что значит независимым ни от кого, кроме одного только Бога Всевышнего. Так стало уже при отце, а брата, Василия, в иных бумагах европейских уже титуловали Императором, тем признавая великость России.
Насмешка судьбы: все это величие, весь это блеск не способен оказался помочь такой сравнительной малости – вызволить из вражеского полона русскую Царевну. Шла судьба ее, жизнь ее в уплату явленного чуда созидания Третьего Рима. Что ж, одно теперь остается утешение изболевшейся душе: свои обеты Елена выполнила с честью. Ни отец, ни брат, ни Русь Святая, ни Церковь Христова не могут укорить ее в слабости. Русская Царевна исполнила свой долг!
МИЛОСЕРДИЯ ДВЕРИ
(Святая праведная Иулиания Лазаревская)
– О-хо-хо-нюшки, боярышня милая, все-то персты нежные исколола ты, – качает головой Варюшка, помогая Уленьке складывать в корзину нашитую рукодельницей детскую одеженку и нехитрую снедь. – И ведь все-то вышито! И все-то строчечка к строчечке! Такие рубашечки не нищим сиротам, а царевнам да царевичам носить впору! А сарафан-то каков! – девочка с восторгом развернула лазоревый, украшенный затейливой вышивкой сарафан и приложила к своей тучной фигуре.
Уленька не удержалась и чуть прыснула: уж очень мал был пошитый на тоненькую Настену сарафан для ее верной служанки-наперсницы.
– Когда бы мне такую красоту!
– Вот, приспеет тебе срок замуж идти, сошью и тебе, – улыбнулась Уленька.
– Да зачем Настене твоей этакая роскошь? Она всю жизнь босая да в рубашонке пробегала!
– И что же? Варюша, ей ведь замуж идти пора! И молодец добрый сыскался, что люб ей. Да только родители его не примут невесту, у которой вместо приданого четверо братьев и сестричек – сироток! Батюшка Ферапонт рассказывал, что Николай Угодник всегда о бедных невестах попечение имел. Если он узнавал, что та или иная девушка не может выйти замуж, потому что у нее нет приданого, то он тайно одаривал таких девушек приданым. У нас с тобой, правда, не выходит все тайно делать, и это дурно… Но Бог нас простит. Ведь мы не из гордости, а просто не выходит пока иначе…
Уленька опустилась на колени и положила несколько земных поклонов перед образами Спасителя, Богородицы и Николая Угодника.
– Тебя-то еще и прощать… – покачала головой Варюшка. – Да ты, боярышня, всю окрестную нищету благодетельствуете, и кто знает об этом? Мавра Никитична, потому что ты за ней больной ходила, да батюшка Ферапонт.
– И ты, – улыбнулась Уленька, вставая. – И больше никто знать не должен. Тетушка и другие рассердятся, если узнают…
– Это уж к гадалке не ходи, осерчают не приведи Господь, – согласилась служанка.
– А что шитье мое, все ли продалось? – спохватилась Уленька, взглянув на уложенную корзину.
– Как не продаться! Этакая дивная работа! Все утро ноженьки на базаре оттаптывала, все продала. Вот, – с этими словами Варюшка протянула своей хозяйке-подруге позвякивающий монетами кошелек.
Та с радостью приняла его и спрятала под одежду:
– Слава Тебе, отче Николае! Будет теперь нашей Настене приданое! И будет ей муж – добрый молодец!
– Самим бы нам, боярышня милая, без добрых молодцев не остаться, – покачала головой Варюшка. – Вон, ты худенькая какая. Ничего не ешь, по ночам на всю эту нищету горемычную трудишься. Чего доброго, захвораешь от такой жизни! Вот, и бабушка-покойница волновалась, и тетушка сердится, что такую худенькую в жены все брать побоятся.
– Зато тебе бояться нечего, – рассмеялась Уленька, шутливо похлопав служанку по дородным бокам.
– Да уж, – улыбнулась та, – не обделил Бог. Даже и слишком… Может, ты все-таки, боярышня, спать ляжешь, не пойдешь со мной? Час-то какой!
– Прекрасный час! – отозвалась Уленька, распахивая окно и с наслаждением вдыхая яблонево-черемуховый майский дух. – Послушай, Варюшка, как соловей поет! Диво-то какое дивное!
Соловей, действительно, выводил свою чудную песню в саду, видимо, тоже радуясь погожей и благоухающей майской ночи.
– А звезды какие, Варюшка! А месяц! Светло, будто днем!
– Тетушка узнает – худо нам обеим будет.
– Не бойся, она ни о чем не узнает. А если что, то вся вина на мне.
– Конечно… Ты, боярышня, всю челядь распустила. Давеча, вот, зачем сказала, что это ты кувшин разбила? Это же Лизка со своими руками кривыми обрушила его! Зачем ты всех выгораживаешь, все проступки на себя берешь?
– Как зачем? – сплеснула руками Уленька. – Если бы узнали, что это Лиза разбила кувшин, ее бы выпороли! А это… нельзя! Нельзя пороть людей, да еще за такую безделицу! А меня на сутки под замок посадили. Ну и хорошо, и славно! Я успела, никем и ничем не тревожима, работу закончить.
– А теперь в окно прыгать собралась, как сорванец какой, прости Господи…
– Не бойся, Варюшка, зачем мне в окно прыгать? Ключ-то от моей «темницы» у тебя, значит, мы, как добрые люди, а не разбойники, уйдем и возвратимся через дверь.
– А, небось, будь не у меня ключ, так и разбойным бы путем не побрезговала? – лукаво прищурилась Варюшка.
– Пришлось бы не побрезговать, – согласилась Уленька, закрывая окно. – Ну, идем же. А не то вместо соловья жаворонка дождемся, а с ним и солнышко красное.
Девочки осторожно вышли из горницы, задув свечу и заперев дверь, бесшумно сошли вниз и выскользнули в сад. Несколько минут они простояли под шатром любимой Ульяниной яблони, в ветвях которой и избрал себе прибежище в эту ночь соловей, а затем шмыгнули из калитки и торопливо заспешили вниз по улице.
Долю сиротскую Уленька хорошо знала. Сперва сложил голову на Царевой службе отец, нижегородский дворянин Иустин Недюрев, а следом унесла горячка и матушку, рабу Божию Стефаниду… Уленьке тогда лишь шесть годков минуло. Из Мурома приехала за нею бабушка, женщина благочестивая, но властная, привыкшая по давнему вдовству быть распорядительницей всего и всех в своем дому и хозяйстве.
Шесть лет возрастала девочка в бабушкином доме. Детские забавы и шалости были чужды ей, что немало удивляло родных, и вызывало насмешки двоюродных братьев и сестер. Они дразнили ее «черницей» и «богомолкой», но Уленька не обижалась. Богомолка и есть. Всем забавам предпочитала она шитье и иную подобающую девице работу, всем праздным разговорам – молитву и слушание святых книг. Сама Уленька не знала грамоте, хотя и очень жалела о том. Ей так хотелось самой во всякое время, в какое явится потребность, читать Святое Писание, Жития, столь наполнявшие восторгом душу… Но ни матушка, ни бабушка, ни тетушка также не знали грамоте. А дядья да братья принимали желание девочки учиться за причуду и блажь. Да и бабушка не принимала его всерьез.
– К чему тебе, девонька моя, грамотою трудить себя? Я, вот, век без нее прожила – и деток вырастила, и хозяйство вела рачительно, и шить, и ткать, и печь, и варенья варить, и все, что по дому нужно – все умела. А Писание батюшки нам растолкуют, к чему нам больше?
– Так ведь хочется все-все прочитать! От первой строчечки до последней! – возражала Уленька. Хорошо, конечно, батюшкино толкование, да ведь это лишь толика того богатства, что в святых книгах заключено…
Бабушка улыбалась, гладила внучку по голове:
– Полно, девонька! Скоро уж ты в возраст войдешь, сыщется жених по тебе, и совсем иные заботы пойдут у тебя, не до книг станет. К ним готовься. Учись, как хозяйство вести, рукоделью и прочему… А ребята пойдут – будешь учиться, как их воспитать. Это, милая, всем наукам наука! А Писание толковать оставь батюшкам. Наше женское дело – Богу молиться, а не мудрствовать.
– Да я ведь не мудрствовать, бабушка, я только о Господе и святых его, мужах и женах праведных знать больше хочу. Радость мне, когда о них слушать доводится, да мало от кого…
Бабушкин дом по благочестивому русскому обычаю был странноприимным. Здесь всегда имели ночлег странные люди, ходившие на богомолье по святым местам. Их Уленька могла слушать часы напролет, как зачарованная. Сколько дивных мест, оказывается, было на свете! Сколько чудес Божиих свершалось на земле! Сколько мужей и жен праведных великие подвиги несли на раменах своих и муки за Христа принимали! И мечталось Уленьке однажды в самом простом платье да в лаптях, с котомкою за плечами уйти вместе с этими странными людьми по неведомым и манящим путям-дорогам, собственными глазами увидеть святыни великие и поклониться им. Но заповедь послушания превыше мечтаний, даже если благочестивы они. Уленька знала, что ее удел исполнять волю бабушки, а затем – мужа, когда сыщут ей человека доброго…
Но было у девочки и иное стремление, кроме странствий – хоть немного уподобится тем праведникам, о подвигах которых так любила она слушать. И она всячески старалась для этого: строго постилась, отказываясь от завтраков, полдников и ужинов и позволяя себе лишь обеды, спала не более четырех часов, проводя остальное время в молитвах и трудах.
С ранних лет не могла выносить Уленька вида чужой беды, вся душа ее переворачивалась при виде увечных, нищих и всевозможных страждущих. Всякая протянутая рука, культя, всякий молящий взор казались ей обращенными к ней и только к ней одной. И если нечего было положить в ту руку, нечем осушить слез тех глаз, то чувствовала себя Уленька словно обманщицей, словно виноватой, словно бы камень вместо хлеба подала она просящему. И готова она была отдать последнюю рубаху чужой нужде, но кто бы позволил ей раздавать не ей принадлежащее?
Это было всего тяжелее! Она жила в прекрасном тереме, окруженная челядью, не знающая лишений и имеющая все, что потребно человеку, и даже с немалым избытком. Но ничего из этого имения не принадлежало ей, а принадлежало бабушке, дядьям, тетушкам. Всем, кроме нее – сиротки. И не могла она распоряжаться даже как будто своими вещами, не то что по слову Спасителя «раздать имение и идти за Ним». Всякий раз, бывая в городе, в окрестных селах, в церкви, видела Уленька вокруг себя бесчисленное количество страждущих. Да что в городе! Довольно было взглянуть на челядь, что в домах хозяев была на правах бессловесных животных… Убийство холопа даже по закону не считалось проступком много более тяжким, чем убийство животного… Недаром отец Ферапонт и другие батюшки наставляли хозяев прежде нищих, коим заведено было подавать милостыню, заботиться и с сердечным участием относиться к собственной челяди.
У бабушки челядь не голодала и не бывала терзаема почем зря. Бабушка никогда не забывала образа Божия в своих слугах. Но Уленька после очередной проповеди отца Ферапонта пошла дальше. Она стала все для себя делать сама, воспрещая даже подавать себе воду для умывания, разувать и раздевать себя. Бабушка пожимала плечами на такое чудачество, родня посмеивалась, но мешать в этом девочке никто не стал.
Самой же ей такого «подвига» было совсем недостаточно. Ее сострадательное сердечко требовало живой помощи бедным людям. Жертвы! Но для того, чтобы что-то пожертвовать, нужно сперва что-то иметь. А чтобы что-то иметь, нужно это что-то приобрести. Но как? И тут осенило детскую головку! А как простые люди добывают себе пропитание и прочее потребное? Зарабатывают своим трудом! Значит, и она заработает! Только не себе, а нуждающимся!
Эта мысль сделала Уленьку совершенно счастливой и, получив благословение отца Ферапонта, она посвятила в свой замысел свою служанку и подругу Варюшку, без помощи которой задуманное предприятие оказалось бы невозможным, и с горячим усердием взялась за дело.
Ей всегда легко давались хозяйственные заботы, к которым приучала ее бабушка. Готовить, ткать, прясть, шить – всякое дело спорилось в руках старательной девочки. Но особый дар был у нее к шитью. Одежда, покрывала, любые необходимые в обиходе вещи – все выходило у нее на-ять! Такие вещи не только служили, но и радовали тщанием и красотой работы. Узоры же, вышитые Уленькой шелком или бисером, даже строгий отец Ферапонт называл большим искусством, и поэтому доверил девочке вышить ризу для образа самой Пречистой…
Ночи напролет проводила теперь Уленька за шитьем. Плоды ее трудов Варюшка относила на базар и продавала. Эти вырученные деньги были уже собственностью маленькой рукодельницы! За них не должно ей было ни перед кем держать отчета! И она тратила их на нищих и убогих, действуя все через ту же верную подругу.
Когда Уленьке исполнилось двенадцать, бабушка тяжело занедужила и вскоре преставилась, завещав старшей дочери, матери девятерых детей, взять к себе племянницу-сиротку. Было это без малого три года назад. Так началась для Уленьки новая жизнь… Впрочем, нового в ней было мало. Тетка жила неподалеку от Мурома, и уклад в ее доме ничем не отличался от бабушкиного. Из слуг девочка взяла с собой только Варюшку. Из милостей – выпросила у тетки позволение по большим праздникам ездить в ставшую родной церковь, к дорогому отцу Ферапонту.
Все же занятия Уленьки шли по-прежнему. Только уж тяжелее стало в большом семействе от насмешек детей, не понимавших свою слишком набожную сестрицу, от ворчливости тетушки.
– Доведешь ты себя до хвори своими постами да молитвами! Благочестие – дело доброе, но нужно же и меру знать! Ты только взгляни на себя! Жердь жердью! Ведь такую тощую девку ни один жених за себя замуж не возьмет! Всех распугаешь!
Детвора хихикала и не упускала случая поддразнить сестрицу:
– Жердь жердью! Жердь жердью!
И старшая красавица Анфиса, просватанная еще в раннем детстве, вздергивала носик:
– За тебя и впрямь никто не посватается, смотри.
– На все воля Божия, – смиренно отвечала Уленька.
Этою ночью решилась она вместе с Варюшкой идти на дело благотворения. Соскучилась девочка в терему, да и Варюшка много раз жалобилась, что страшно ей в разбойные часы по улицам одной ходить. Хотя и не видали окрест никаких разбойников, ан все одно страшно! А в дневной час нельзя идти – люди увидеть могут, пойдут толки да пересуды, и, чего доброго, дознаются про Уленькину тайну.
Ночь выдалась как нельзя лучше для доброго дела! Тепло, светло, а дух-то какой! Чахли вдоль всей дороги черемухи своими скромными кистями, а кое-где за оградами набухала красавица-сирень. Нет в природе времени лучшего! Светлая седмица совсем недавно отошла, но еще и Церковь, и вся природа в унисон с ней ликовала:
– Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!
Лишь в два двора должно было зайти девочкам: Настене сундучок с приданым оставить и старухе Панкратьевне, что, ходя за расслабленным мужем до последней скудости дошла, мешочек с разной снедью – ей и болящему побаловаться. А уж к Мавре Никитичне можно будет и днем по пути из церкви забежать… Она одна все про тайное Уленькино благотворение знает.
В прошлом году вспыхнула какая-то жестокая болезнь в окрестностях Мурома, много жизней покосившая. Перепугались люди насмерть, до бунтов дело дошло по местам. А всех хуже пришлось болящим, ибо здоровые, боясь заразиться, ничем не желали им помочь, за версту обходили их дома, а случались и безумные, что предлагали такие дома жечь вместе с несчастными.
Среди заболевших оказалась Мавра Никитична, ее муж Борис Тимофеевич и их сынишка Петруша. Этих-то троих несчастных и бросили умирать без ухода, пищи и воды, ибо сами они не могли подняться. Узнав об этом, Уленька решила, во что бы то ни стало, помочь несчастным. Варюшка на сей раз наотрез отказалась помогать ей, заревела горько:
– Пожалей меня, боярышня милая, я смертушки боюсь! Ох-ох-онюшки, как боюсь!
Не то, чтобы Уленька не боялась смерти. Но гораздо больше страшило ее сознание, что три невинных человека в муках умирают, оставленные всеми. И всякую ночь отважная девочка стала, одевшись простой крестьянкой, сбегать из терема, чтобы ходить за больными. Она сама мыла их, готовила и подавала им пищу и лекарства, и, конечно, неустанно молилась об их исцелении. Увы, хозяин дома, и без того хворый, преставился, несмотря на все старания. А, вот, Мавра Никитична с сыном поправились к великому удивлению соседей. Теперь Уленька, которую Господь уберег от смертельной заразы, старалась по возможности помогать бедной вдове, а та свято хранила ее тайну. И когда спрашивали ее, кто же помог им с Петрушей в дни болезни, отвечала коротко:
– Господь милосердный своего ангела послал!
Когда до дома Настены осталось лишь несколько шагов, неожиданно налетел порывистый ветер, и небо, только что столь ясное, затянулось непроглядными тучами. Варюша задрожала и прижалась к Уленьке:
– Ой, боярышня, жуть-то какая! Хоть глаз выколи! Как же мы домой-то возвращаться будем?
– Дорога прямая, не заблудимся, – беспечно откликнулась Уленька.
– Ты уже заблудилась, Ульяна! – раздался вдруг злой и неприятный голос, и прямо перед девочками выросла огромная, страшная тень. Это не был человек, но не было и животное. Уленька не могла разглядеть его самого, но лишь красноватые, как раскаленные угли глаза, впившиеся в нее с неугасимой ненавистью и готовые испепелить.
Над головой неведомого существа сверкнула молния и грянул гром. Варюшка с визгом ничком упала на землю и лишилась чувств. На колени упала и Уленька, уже поняв, кто перед ней.
– Слушай меня, Ульяна! – хрипло сказал бес, кругом которого шел дым от только что ударившей молнии. – Прекращай свое благотворение! Если не прекратишь, то худо тебе придется! Страшною смертью умрешь ты, если не оставишь своих подвигов!
Как ни жутко было Уленьке, как ни похолодела душа ее, но не позволила она страху завладеть собой и, истово закрестившись, взмолилась:
– Святый отче Николае! Приди ко мне на помощь! Защити от нечистого духа!
В тот же миг небесное сияние разлилось между девочкой и нависавшим над ней демоном. А в сполохе света явилась сухонькая старческая фигура с белоснежной бородой и в архиерейском облачении. Святитель Николай поднял руку с архиерейским посохом и приказал:
– Изыди, сатана, и не смей впредь смущать агницу Божию!
Снова загрохотал гром, слившийся с яростным рыком, в котором расслышала Уленька последнюю угрозу:
