скачать книгу бесплатно
Люди, впрочем, каждый день шли и шли к Дому Профсоюзов, несли цветы, фотографии. Выродки по ночам норовили убрать их, даже сожгли крест на могиле одного из убитых: «Спокойно спать будете в России!»… Пришёл на 9-й день после смерти Лильки и Роберт. Долго-долго ходил, узнавая места, виденные на фотографиях и видео. Вот, в этом кабинете отморозок сломал хребет женщине. Её крики слышны были снаружи. Над ними смеялись, записывая на камеры. Одной «самкой колорада» меньше… Роберт уже знал поимённо всех погибших, знал, кем они были и какую смерть приняли. Лица, лица, лица… Он долго стоял на месте, где нашли Юру с Ирой, зажёг большую свечу, положил цветы. Он уже точно знал, что делать дальше. Если прошлая жизнь не позволяет тебе вернуться в неё, а на твоей душе лежит невыносимый груз вины, то единственный способ освободиться – бросить эту самую жизнь на алтарь чего-то, за что не стыдно умереть. Лишь теперь стало осознаваться, что и жить надо только тем, ради чего умереть не стыдно. Всё, что не стоит смерти, и жизни не стоит. Это понимал своей чистой душой Юра. Это понимала Ира. И все, кто погиб здесь, понимали. И пошли до конца…
Матери о своём решении Роберт ничего не сказал, соврав, что, не имея возможности найти новую работу в Одессе, хочет попытать счастье в России. Мать не возражала. Тётя Клава уговорила её погостить у неё в Херсоне, и это было к лучшему. Однако, выговориться всё-таки хотелось. Долго ища, кому бы излить душу, Роберт отправился к Михалычу. Михалыч – старый рыбак, человек простой и грубый, но притом цельный и отличавшийся природным здравомыслием – был другом отца Роберта. Но после его смерти Роберт почти не встречался с ним. А, вот, теперь вдруг вспомнил о нём. Вспомнил, как часто в детстве «ходил» с Михалычем и его ребятишками в море, рыбачил. А потом занёсся… Образованный человек, успешный молодой юрист, которому прочили хорошую карьеру. О чём ему было говорить со старым рыбаком? И, вот, появилось, о чём…
Михалыч жил в крохотной комнатушке старого дома. Кроме железной, похожей на больничную, койки, стула, стола, сбитой собственноручно полки и старого, рассохшегося сундука в ней ничего не было. Но даже здесь всё как будто пропахло рыбой, от духа которой Роберт поморщился.
Старик гостю не удивился:
– Седай, – кивнул на койку, – помянем.
Водку Роберт не любил, но помянуть – дело святое. Впрочем, это и не водка была, а что-то сильно худшее, от чего зарябило в глазах.
– Слабак, – махнул рукой Михалыч. – Отец твой крепше был. О горе вашем знаю. Прости, что не зашёл. Я, сам видишь, как бомж теперь, хоть и с крышей над головой. Сомневался, что тебе и твоей матери будет отрадно мою морду видеть. Рад, что сам пришёл, вспомнил старика.
– Я попрощаться пришёл, – сказал Роберт, уже оправившись от выпитого «зелья».
– Уезжаешь?
– Уезжаю.
– На войну?
– Как вы угадали?
– А я не угадывал. Я отца твоего знал. Мужик был. Хотелось бы, чтобы и ты в него пошёл. А мужику сейчас место на войне. Я бы и сам… кабы не мои годы. А так – разве что Бовочку своего порешить тут, – старик нахмурился. – Знаешь ли, что Бовочка-то, падлюка, в фашисты записался? То-то! У Дома Профсоюзов был, да. С другой стороны! Я как узнал, сказал: «Я тебя, сучонка, породил, я тебя и пришибу, чтобы имя моё не позорил. Пусть оно и не славное, но честное!»
Роберт только рот открыл, не веря своим ушам. Бовочку, старшего сына Михалыча, он помнил хорошим, бойким парнем. Именно он, Бовочка, учил когда-то Роберта и другую «малышню» плавать. А теперь?..
– Правосек …, – аттестовал рыбак сына непечатным словом, качая заросшей седым волосом головой. – Перед людьми стыдно, веришь? Что от моего семени этакая гадина выросла.
– Что же с нами случилось, Иван Михалыч? – тихо спросил Роберт. – Моя сестра готовила для них «зажигалки», ваш сын бросал их в здания… Мой лучший друг с невестой погибли там. А ведь мы же росли вместе, мы все были – одно! Мы учились в одних школах, говорили на одном языке, в наших жилах течёт одна кровь, а теперь они убивают нас?!
– А нам ничего не остаётся, как убивать их, чтобы не быть убитыми, чтобы не позволить им убивать безнаказанно…
– Почему?
– Почему-почему… Потому что в одних дьявол вселился и гонит их бить, жечь, уничтожать… Тех, кому он ещё не указчик. Нас.
– Вы разве верите в Бога?
– Да не то, чтобы… Сам понимаешь, нас воспитывали без всяких там… религий. Но, вот, в дьявола я, глядя на всё теперешнее, начинаю верить. Не обошлось здесь без козлобородого, точно не обошлось. А раз он есть, так, значит, и Бог должен быть… Я-то уж вряд ли эту заковыку пойму, а ты поймёшь! – Михалыч округлил красноватые глаза и пристукнул кулаком по столу.
– Почему вы думаете?
– Ты на войну идёшь. Война тебе и ответит. А ты мне расскажешь, ежели живой вернёшься, и ежели я прежде того не помру. Обещаешь? – старик лукаво прищурился.
– Обещаю, Иван Михалыч.
– Ну и добре. Поезжай с Богом. Предложил бы я тебе на посошок накатить, да вижу мой самогончик тебе кишки шибко жгёт. Ступай, Робочка. Воюй честно и вертайся с победой. А я постараюсь тебя дождаться.
С этим напутствием и покинул Роберт родной город, захватив с собой лишь деньги и смену белья. «Тебе бы снайпером быть!» – сказал когда-то хозяин тира, где он выиграл медведя для Лили. Снайпером или не снайпером, но за всех погибших, за Юру, за Иру, за сестру он этим гадам отплатить сумеет. А попутно, может, и самого себя на войне отыщет, и поймёт что-то, что не даётся пониманию «нормальных людей»…
Глава 2.
Мирослава – это имя отец дал ей при рождении, а спустя шесть лет, при крещении назвали Верою… Редко бывает, чтобы имена так точно отражали душу, саму жизнь носящего их человека. Миротворчество и вера – такова была суть Мирославы. Да и как иначе могло быть, если сама жизнь сделала её стезю узкой и не предполагающей выбора. Впрочем, может, это ей казалось, что выбора нет, а другая на её месте легко бы увидела его и, не смущаясь лишними «комплексами», обычно отягощающими жизнь совестливых людей, двинулась по совсем иной дороге.
Мирослава была младшим ребёнком в семье. Её любимая сестра, Галинка, была старше её на два года. Умная, весёлая, большая рукодельница, она была для Мирославы примером. К сожалению, от рождения сестра была больна – тяжёлый порок сердца. Врачи вынесли приговор: без операции девочке не дожить и до восемнадцати лет. Операция же сама могла стоить Галинке жизни…
Всё же, когда сестре исполнилось десять, родители решились. Ведь каждый год промедления снижал шансы на успех операции. Галинке, конечно, не сказали, что именно её ждёт, пообещав, что во сне доктор починит её сердечко, которое позволит ей, наконец, также беспечно резвиться со сверстниками, как Мирославе.
Галинка обрадовалась этому обещанию (она так мечтала о велосипеде и коньках!) и ничуть не боялась. На последнем семейном ужине перед отправкой в далёкий кардиологический центр сестра была очень весела. Родители и бабушка надарили ей множество подарков и также старались выглядеть бодрыми.
Утром Мирослава в последний раз видела ту Галинку, которой так восхищалась, которая учила её читать, помогала с уроками, с которой они вместе взялись сочинять рассказы из жизни животных и мечтали уговорить маму завести им собаку…
Через долгих два месяца сестра вернулась. Но это был уже другой человек. А, точнее сказать, тень, память прежней Галинки… Через три дня после операции её сердце остановилось. Пока снимали незадолго перед тем наложенные швы, пока пытались заставить сердце биться вновь, мозг оставался без кислорода. Итог – полностью недееспособный, искалеченный человек… Впрочем, с «починенным» сердцем, дающим ему возможность промучиться ещё долгие годы.
Даже теперь обращаясь памятью к тем дням, Мирослава иногда думала, что лучше бы этой операции не было. Да, может быть, Галинка прожила бы обидно мало, но она бы жила! Пять, семь, десять лет – жила! Ведь это лучше, чем двадцать лет сидеть недвижно, бессловесно в своём кресле, ничего не мочь, от всего страдать… А сколько ещё впереди…
Тем не менее, Мирослава очень любила свою сестру. Её детство закончилось, когда ту привезли домой, и вся жизнь полностью изменилась. Теперь Мирослава словно стала старшей. Она чувствовала себя ответственной за Галинку и всеми силами старалась помочь ей, ещё надеясь, что её можно вернуть. Она принесла в дом щенка и настояла, чтобы он остался в доме, обещая заботиться о нём единолично. Когда Мирослава к ужасу матери посадила тёплый, повизгивающий комок на колени сестре, лицо той впервые ожило, дрогнуло в подобии улыбки, в её глазах девочка прочитала бесконечную благодарность. Так сёстры снова стали понимать друг друга. И Мирослава поставила себе целью хоть отчасти возвратить Галинку к жизни и сделать эту жизнь, насколько возможно лучше, наполнив любовью и заботой.
В школьные годы у неё не было подруг, потому что на них просто не оставалось времени. С уроков она бежала домой – заниматься с Галинкой. Когда к той приходила нанятая родителями учительница-специалист, Мирослава не отходила ни на шаг, запоминая, как та работает. Вместе с Галинкой она смотрела мультфильмы, гуляла, играла перед ней с выросшим в большого косматого пса Динго, читала вслух, рассказывала… В глазах сестры она видела понимание, и это придавало сил. Постепенно Галинка худо-бедно научилась сама есть, ей нравилась музыка, нравились службы в церкви, прогулки, живопись… К сожалению, Город был весьма беден по части галерей, и Мирослава заботливо собирала фотографии известных полотен, увешивая ими комнату сестры. Когда-то имевшая талант к рисованию, Галинка и теперь иногда бралась за карандаш, словно что-то вспоминая, напрягая плохо слушающиеся пальцы. Её рисунки были похожи на те, что рисуют маленькие дети для своих родителей, но врачи и это считали большим чудом «в таком состоянии».
Так прошло детство. Сверстники играли, ходили на танцы, влюблялись. Мирослава ходила за сестрой и вместо модных журналов штудировала медицинскую литературу. Она уже знала, что непременно станет врачом, чтобы помогать таким, как её сестра, и самой Галинке.
Институт Мирослава закончила с красным дипломом. Это была последняя радость отца, ушедшего две недели спустя… Через несколько лет не стало и бабушки. Они остались втроём: Галинка, Мирослава и мать, теряющая зрение и всё реже выходившая на улицу. Вся жизнь молодой женщины разделилась между больницей, где она работала, и домом, где об отдыхе также можно было не мечтать. И всё же Мирослава не жаловалась. Их троих связывала такая крепкая любовь, которая давала силы им всем. И никогда не думала она поменять свою участь на неведомую «лучшую». Казалось, что всё так и будет вечно… Старый дом на самой окраине с огородом и козой, три женщины, живущие в своём, оторванном от остального мире.
Но однажды в Город пришла война. Без торжественного сообщения («Сегодня в четыре часа утра…»), буднично, но от этого не менее жестоко. Когда колонна вражеской техники только ползла к Городу, казалось, что это всего лишь попытка запугать. Ведь не будут же они, в самом деле, всё это использовать против ни в чём неповинных людей, «преступление» которых состояло лишь в том, что они посмели высказать своё нежелание жить в одной стране с властью, которая не уважает их прав, языка и традиций? Ведь эти вопросы можно решить миром! Просто поговорить с людьми, понять друг друга, приструнить сумасшедших радикалов, чей разбой и спровоцировал народное возмущение!
Когда под танком погиб первый человек – один из тех простых деревенских мужиков, что вместе с бабами вышли останавливать технику голыми руками и витиеватой бранью, закрались первые сомнения. Неужто и нас так давить будут? По трупам пойдут – лишь бы догнуть своё? Нет, не может быть… Ведь всё-таки мы – один народ! Что же они там – если не в правительстве, то в армии – без совести все?
Не верилось. Даже когда гнали к Городу «Ураганы» и «Грады» (никогда Мирослава в оружии не разбиралась, а теперь заставила жизнь) – не верилось. Братья! Люди! Одумайтесь! С кем вы сражаться хотите таким страшным оружием? С малолетними детьми и немощными стариками? Или уже вовсе зашорены ваши глаза и души, и вам всё равно, кого убивать – лишь бы убивать?..
Пока шли перестрелки, попытки прорывов в Город, отражавшиеся ополчением, ещё теплилась надежда. Но сегодня утром в огород соседа дяди Вити упал первый снаряд. А затем чуть поодаль ещё один. Дядя Витя задумчиво ходил вокруг воронки, шкрябая покрытый седой щетиной подбородок, качал головой:
– От же ж бисово отродье… Ну, ты, поглянь, Славушка, шо понаделали. Пропали мои грядки! Ещё и стекло на веранде посыпалось… Нет у этих фашистов матерей, не может быть! Чёртовы они дети…
– И чёртовой бабушки, Петрович! – раздался весёлый голос.
Олег легко перемахнул через невысокий забор, хлопнул деда по щуплому плечу:
– Не горюй, отец! Скажи спасибо, что в дом не попало!
– Да уж, спасибо! – фыркнул дядя Витя. – А завтра, поди, попадёт? Как думаешь?
Олег посерьёзнел:
– Всё может быть. Пока они только пристреливаются. Проба пера, так сказать…
– Ну, дякую тоби, сынку, обнадёжил, – усмехнулся дед и, припадая на больную ногу, заковылял к дому, бранясь сквозь зубы.
Олег присел на жёрдочку забора и потянул за собой Мирославу, крепко сжав её руку. Та послушно села рядом, глядя перед собой.
Олежку Тарусевича она знала ещё со школы. Это был единственный мальчик в классе, который, нисколько не опасаясь прослыть «чеканутым», как «эта», исправно провожал её до дома, выискивал картинки и открытки для Галинки и даже гулял с ними обеими и приходил на чай. Это человеческое отношение к сестре особенно трогало Мирославу, и она была глубоко благодарна за него Олегу.
После школы Тарусевич ушёл в армию, а, вернувшись, устроился в мастерскую по ремонту машин. Руки у Олежки всегда золотые были. Если дом Мирославы ещё не рассыпался на части, то только благодаря ему: крыша, пол, ступени – всё было починено этими работящими руками. Впрочем, было у Олега и ещё одно занятие – так сказать, для души. Пописывал он для себя разные занимательные истории да стихи. Последние, правда, слабоваты были, а, вот, рассказы Мирославе нравились. Кое-что она даже читала вслух Галинке, и той они нравились также. Сам же Олег, относился к своей «писанине», как к забаве и не более того.
Странные сложились отношения между ними. Мирослава знала, что Олег питает к ней не только дружеские чувства, что он любит её, любит по-настоящему. На видного и работящего парня девицы заглядывались – только свистни! Мог бы Олег и жениться уже, и жить, как все. А он словно не обращал внимания ни на кого, преданно помогая своей однокласснице, вменив себе эту заботу в обязанность. А что же она? Своих чувств к Олегу Мирослава не понимала. Конечно, это был самый близкий, не считая матери и Галинки, для неё человек, единственный друг, на которого всегда можно было рассчитывать. Но любовь… Так связана была Мирослава семейным горем, так занята хлопотами о сестре, что не до себя было, не до разбирания собственных чувств. К тому же какое будущее могло быть у неё с Олегом? Зачем ему такая жена, такие проблемы? Ему совсем другая женщина нужна. Рассуждая так, Мирослава, однако, чувствовала себя виноватой перед Олегом. Ведь невольно подавала она ему надежду, принимая его бескорыстную помощь, позволяя ему подлаживать свою жизнь под её…
Вот, и теперь отчего-то совестно было поднять на него глаза… А он сидел рядом, сильный, уверенный в себе, мужественный. Одним из первых он вступил в ополчение, уже несколько раз побывал «в деле» и чувствовал себя в этой круговерти, как рыба в воде. Прирождённый защитник… Обычную футболку и джинсы сменил камуфляж, лицо загоревшее, обветренное, а глаза синеватые поблёскивают озорно, и волосы светло-русые непокорно вьются – сидит, семечки полузгивает и тоже не смотрит на ту, к которой пришёл.
– Я чего пришёл, – сказал, наконец. – Я вечером на передовую выдвигаюсь.
– Куда? – спросила Мирослава.
Олег назвал Предместье, которое наиболее рьяно пытался взять противник.
– Отправляемся в подчинение Сапёра.
– Кто это – Сапёр?
– Комендант тамошний, линию обороны держит. Говорят, отличный мужик и начальник грамотный.
– Местный или из России?
– Говорят, местный. Но шифруется знатно. При посторонних, а тем паче при журналистах только в маске появляется.
– Может, семья у него, не хочет подвергать опасности, – предположила Мирослава.
– Может быть, может быть, – согласился Олег. – Я, вот, тоже не хочу, чтобы ты себя подвергала опасности.
– Ты о чём?
– О чём? Ты думаешь, «подарок», что к деду на огород залетел, последний?
– Теперь уже… не думаю…
– Ну, правильно. Ты знаешь, сколько они техники нагнали, Мирка? Таким огнём здесь всё живое с лица земли смести можно. Они и будут сметать, потому что воевать не умеют, потому что трусы и сволочи.
– Разве это возможно?
– Возможно, Мирка. Нет, конечно, если к нам «вежливых людей» с не менее «вежливой» техникой пришлют, то «укропам» ловить будет нечего.
– А если не пришлют? – Мирослава тревожно взглянула в лицо Олегу.
Тот помрачнел:
– Если не пришлют, то армагедец нам здесь обеспечен. По высшему разряду.
– И что же делать?
– Кто может, тем лучше уезжать из города. Детей увозить, больных… Это я тебе, в общем, и хотел посоветовать.
– Ты прекрасно знаешь, что нам некуда ехать, – развела руками Мирослава. – Кому и где мы нужны? У нас же никого нет. Да и больницу я не могу оставить. Там мои больные, их надо лечить…
Олег обречённо махнул рукой:
– Другого я не ждал. Ладно, тогда запоминай: если начинается обстрел, немедленно прячься в подвал. И всё самое ценное и необходимое заранее туда отнеси.
– Олеж, самое ценное у меня – Галинка и мама. Ты себе представляешь Галинку в подвале? И как её туда-сюда таскать? Да ещё немедленно? А если меня не будет дома?
Олег досадливо стукнул кулаком о деревяшку:
– Мир, что ты хочешь услышать? Я не знаю ответа на все эти «если». Если бы моя жизнь могла избавить вас ото всего этого, я бы с радостью отдал её тотчас, но она, знать, слишком дёшева!
Мирослава опустила руку ему на плечо:
– Это твоя-то жизнь дёшева? Да как бы мы без тебя жили последние годы… Я таких людей, как ты, никогда не встречала. Поэтому береги свою жизнь, пожалуйста! У нас ведь кроме тебя никого нет…
Олег сжал её ладонь, пытливо посмотрел в глаза:
– У нас? А у тебя?
– И у меня… – потупила взгляд Мирослава.
– Вот что, Мир… Я давно с тобой поговорить хотел, но всё откладывал. А теперь уже откладывать некуда. Вечером я уезжаю… И я не знаю, что будет через день, через неделю, через месяц. Так, вот, я хочу знать, мы так и будем играть в детскую дружбу или ты всё-таки выйдешь за меня замуж?
Мирослава вздрогнула:
– Олеж, да ведь у меня Галинка, мама… Ты же знаешь…
– Кажется, все эти годы я заботился обо всех вас троих. И твоя сестра с тётей Аней уже давно мне не чужие. Вы уже моя семья, неужели ты этого не понимаешь? Но я устал от неопределённости, Мир. Я люблю тебя, и не делай вид, что этого не знаешь. Я хочу, чтобы всё по-человечески было и только.
– Я тоже этого хочу, – тихо отозвалась Мирослава. – И… я согласна!
Лицо Олега просветлело:
– Тогда мы обвенчаемся, как только я вернусь! – решил сразу. – А в том, что я вернусь, ты теперь можешь не сомневаться. Мне и бронежилет не нужен – я теперь заговорённый! – с этими словами он обнял Мирославу и поцеловал её.
Прекрасное мгновение, однако же, было тотчас прервано бестактным ворчанием дяди Вити:
– Гляди-ка, нашли, понимаешь, время хороводиться! Тут, понимаешь, грядки все кобелю под хвост, а у этих…
– А ну тебя, старый ты хрыч, с твоими грядками! – воскликнул Олег. – Женимся мы, отец, понимаешь? Она мне только что согласие дала, вот! А ты – «грядки»!
– Ну… то другое дело, – смягчился дед. – Наши вам поздравления. Такое событье и спрыснуть бы не грех.
– Спасибо, отец, но я на службе, – твёрдо ответил Олег. – Сам знаешь, у нас тут «сухой закон».
– Тоже правильно, – согласился дядя Витя. – Ладно, сынку, ты, главное, накрути хвосты этим поганым за мои грядки да целым возвращайся.