скачать книгу бесплатно
«Париж. Луи Жану. Вам следует подготовить место в частном госпитале, где содержатся больные инфекционной желтухой. Палата должна быть отдельной. По нашему сигналу запишите там больного под фамилией Пальма. Дальнейшие указания получите от Жюля. Центр».
Советская разведка начала операцию по спасению Дориана – Яна Пальма. Подчас и не ведая о том, разные люди начали работу, конечная цель которой сводилась к тому, чтобы в течение ближайших суток организовать вывоз Пальма в Париж, где он будет помещен в госпиталь, а оттуда, «когда ему станет лучше», он даст телеграмму в Лиссабон, Ригу и Лондон о причинах своей задержки – невольной и оправданной со всех точек зрения.
Берлин, 1938, 6 апреля, 13 час. 43 мин.
Гейдрих позвонил Шелленбергу.
– Вальтер, – сказал он, – мне что-то не хочется везти к нам латыша самолетом. Может быть, целесообразнее отправить его морем, а? Зайдите ко мне, Вальтер, побеседуем.
Помощник Гейдриха по политической разведке Шелленберг был красив и молод. Ему только что исполнилось двадцать семь лет, но «у этого мальчика – голова седого мыслителя» – так говорил о нем рейхсфюрер. Поэтому Гейдрих, нашедший Шелленберга в университете и приведший его в разведку, любил оттачивать концепцию той или иной своей идеи в спорах с помощником. На этот раз они спорили недолго.
– Вы не правы… Везти его мимо Британии целых пять дней, учитывая нрав Бискайского залива, нецелесообразно, – сказал Шелленберг. – Он странный, медлительный парень, а я боюсь медлительных латышей в море.
– Почему?
– Тут уж мне подсказывает интуиция, – улыбнулся Шелленберг. – Если что-либо произойдет с самолетом – шансов спастись никаких: они летят над горами, а случись что на море…
– Можно дать приказ убрать его в случае опасности.
– Эту возможность я как-то упустил, – рассмеялся Шелленберг, – видимо, из жадности: полученную вещь так обидно терять…
– В общем, надо его вывозить оттуда если не сегодня, то завтра: я очень боюсь, что англичане и латыши поднимут визг, и тогда нам придется долго и нудно беседовать с Риббентропом – он будет требовать доказательств. Он не хочет ссориться с иностранцами. Как будто я хочу этого…
– Хаген прислал радиограмму, что латыш плох и везти его сейчас невозможно.
– Это ерунда. Пусть продолжает болеть в каюте…
– В порт мы его повезем на машине?
– Ничего страшного. Дадут снотворного… Он проснется на море – это хорошая прогулка.
– Можно дать приказ шифровальщикам?
– Да. Пусть он подышит морским воздухом.
– Я выясню, какие суда стоят в портах Испании, группенфюрер.
– Вы дьявол, Шелленберг… Вы опрокидываете мое предложение… Мы потеряем шесть дней, пока отправим туда наше судно. С первым попавшимся отправлять его глупо, вы правы…
– Почему? Пусть его везут пятеро-шестеро наших… Им дадут большую каюту, и все.
– Нет. Нам тогда придется входить в контакт с ведомством морских торговцев: вдруг они завернут корабль в другой порт? В Британию, например, бункероваться?
– Значит, самолет? – спросил Шелленберг.
– Какой-то вы сегодня вялый и неконструктивный. Я хотел спора, а вы играете в поддавки.
– Просто меня мучит изжога, – мягко улыбнулся Шелленберг, – поэтому я так вял. Надо проверить поджелудочную железу: меня очень мучит изжога.
– При чем тут поджелудочная железа? – поморщился Гейдрих. – Вы хитрый и умный, даже когда вялый и с изжогой. Кто, кстати, готовит материалы о «лондонском периоде» Пальма?
Лондон, 1936
На следующий день после выхода журнала, редактируемого Пальма, шеф британской контрразведки генерал Гортон пригласил на завтрак Гэса Петериса, переведенного из Индии в здешнее латышское посольство советником. Гортон, имевший визитную карточку генерала в отставке, часто завтракал с дипломатами – он предпочитал личные контакты и в серьезных делах, особенно поначалу, когда они только завязывались, никогда не доверял сотрудникам, особенно молодым. «Своим чрезмерным старанием, подозрительностью и желанием принести мне в зубах информацию, – говаривал Гортон, – и не просто информацию, а обязательно написанную и подписанную собеседником, они крушат все окрест себя, как слоны в лавке. Агент должен быть окружен уважительной любовью и доверием, а они сверлят его глазами и пытаются ловить на мелочах: не перевербован ли. Я пять лет лелеял одного актера, это очень ценная находка – известный актер, который дружит с нами. Стоило мне поручить во время каникул беседу с ним моим мальчикам – и я потерял агента. Он мне потом объяснил, что его заставили писать свои впечатления и требовали назвать имена тех леди, с которыми он спит…» С Петерисом генерал познакомился через полгода после того, как тот перевелся в Лондон. Неторопливо присматривался к нему; понял здоровое честолюбие умного молодого дипломата и сошелся с ним легко, чувствуя, что Петерис относится к числу тех, кто никогда не изменит присяге, но всегда поможет тем, кто – встречно – может оказать содействие: не столько в карьере, сколько в деле, ибо Петерис понимал, что лишь дело может выдвинуть его в первые ряды, дело, а никак не попытки «сделать карьеру».
– Послушайте, Гэс, – спросил Гортон, – вы хорошо помните Яна Пальма?
– Да, генерал. Мы вместе учились в университете.
– Что вы можете сказать об этом человеке?
– Ничего плохого, кроме того, что мы вместе учились.
Гортон улыбнулся:
– Хороший ответ. Я бы просил, если это не противоречит вашему пониманию чести, проанализировать его пламенную дружбу с германским посольством, с Уго Лерстом и мистером Риббентропом.
– Надеюсь, никаких конкретных подозрений у вас нет?
– А как вам кажется?
– Мне кажется, их не должно быть. Мы, во всяком случае, верим ему.
– Я рад… Ну а если?
– Я хотел бы отвести возможные «если».
– Это похвально, – кивнул головой генерал, – мне нравится, как вы оберегаете честь вашего друга.
– Товарища, – поправил его Петерис.
Генерал внимательно посмотрел на Петериса:
– Да, товарища. Я понимаю. Простите мою неточность. Впрочем, кто знает, где грань между понятиями товарищества и дружбы?
– Грань очевидна, – ответил Петерис, – она зрима. Я не мог быть другом мистера Пальма, потому что он играл в оппозицию, посещал дискуссионный кружок, а мне это всегда претило.
– Я знаю об этом. Нет ничего дурного во внимательном изучении марксизма. Правда, лучше это делать в индивидуальном порядке, нежели коллективно.
– Я тоже так думаю. Я читал и Маркса, и Энгельса, и Ленина. Должен сказать, что манера их мышления кажется мне чересчур прямолинейной, с одной стороны, и слишком заумной – с другой.
Гортон улыбнулся:
– Вы оригинальны в своем воззрении, потому что миллионов восемьсот, симпатизирующих марксизму и Ленину, сейчас придерживаются противоположной точки зрения. Это учение кажется им понятным, преспективным и подсказывающим выход вашему поколению.
– Мистер Гитлер занят этой же проблемой…
– Как вам ответить? – закурив, протянул Гортон. – Мистер Гитлер, по-моему, значительно больший прагматик, и он совершенно не интеллектуален в нашем понимании этого слова. Это и хорошо и плохо… Так вот, я попросил бы вас каким-нибудь образом ознакомиться с той работой, которую Ян Пальма проводит в журнале «Англо-германское ревю». Журнал стал, если вы заметили, популярным, его охотно покупают. Продумайте, пожалуйста, какова – я бы сформулировал так – подкладка дружбы Пальма с Лерстом и Риббентропом.
– Хорошо, генерал, – ответил Петерис. – Я выполню вашу просьбу, но если результаты будут в какой-либо мере противоречить моему пониманию товарищества, я резервирую за собой право к этой теме в разговоре не возвращаться.
– Бесспорно, – согласился Гортон. – Бесспорно. Вы сделаете выводы для себя, как человек, представляющий интересы Латвии на острове… Как долго Пальма будет жить в Лондоне, я, естественно, не знаю, но, если он в Риге откроет филиал своего нацистского журнала, вам следует быть осведомленным о причинах, побудивших его к этому, не так ли?
«Умен, дьявол, – удовлетворенно отметил Петерис, – у него есть чему поучиться – у этого „отставника“. Не я ему должен помочь, а он мне помогает – так его следует понимать… Ай да отставник…»
– Спасибо, генерал, – улыбнулся Петерис, – мне всегда очень приятно встречаться с вами…
– Мы с вами завтракаем, – заметил Гортон, – а не встречаемся. Мясо прожарено великолепно, торопитесь, оно остынет…
…В этой маленькой радиостудии было полутемно. Джаз-оркестр, с которым выступала Мэри Пейдж, еще не собрался. Только контрабасист осторожно притрагивался к витым струнам. Возле рояля сидел молодой парень и наигрывал тихую мелодию.
Мэри сидела с Яном на высоких стульях в самом темном углу маленького зала радиостудии.
– Ты плохо выглядишь, – сказала Мэри, – замучился в своем журнале?
– Нет.
– Или тебя замучила расовая теория мистера Гитлера?
Ян пожал плечами, ничего не ответил.
– Ты довольно лихо пропагандируешь его расовую теорию.
– А почему бы нет?
– Не боишься, что мы станем фашистами?
– Не боюсь.
– Слушай, – спросила Мэри, – зачем ты согласился на все это?
– На что?
– На должность главного редактора журнала, на почетный пост члена правления «Англо-германского ревю»?
– Во-первых, – ответил Ян, – ты мне сама подмаргивала, когда я смотрел на тебя в посольстве. Помнишь? Риббентроп мне предложил работу в журнале, а я посмотрел на тебя. А ты мне стала моргать. Я решил, что ты велишь мне стать главным редактором.
Мэри закурила.
– Правом давать такие советы обладают жены, а я – любовница. Вообще это неплохо звучит: Мэри Пейдж, любовница фашиста.
– Между прочим, – медленно ответил Ян, – если мы не хотим стать фашистами, то надо хотя бы знать, что же такое фашизм.
– Ого! – засмеялась Мэри. – Значит, ты сидишь у них с секретной миссией?
– Почему? Почему я должен сидеть с секретной миссией? Если нацизм – это так плохо, как все говорят, я должен в этом сам убедиться. А если нацизм в общем-то не так уж плохо – то почему бы мне не убедить тебя в этом? Тебя и всех?
– Вены тебе было недостаточно?
– Не совсем.
– По-моему, до Вены ты был ярым антифашистом.
– У тебя неплохая память…
– Иначе я бы не запоминала ноты…
– Только из столкновения двух полярных мнений рождается истина. А истина – это интересная книга…
– Думаешь написать об этом книгу?
– Такая книга пригодится во всех смыслах. – Ян постучал по дереву. – Я бы очень хотел написать такую книгу. Как думаешь, получится?
– А почему нет?
– Потому что я лентяй и мне скучно писать книги. Да и с талантом жидковато. Прозаики чрезвычайно медлительны… Серьезные журналисты – тоже. Я репортер, и мне весело, несмотря на то что меня сделали редактором.
В это время пришли саксофонисты и трубач. Они заиграли песенку, веселую французскую песенку.
– Мэри, – сказал пианист. – Давай порепетируем. Через полчаса запись.
– Я готова, – ответила Мэри, – зачем репетировать?
– На всякий случай, – сказал пианист. – Давай ту, цыганскую, которую инструментовал Дэйвид.
– Пожалуйста, предупреди меня заранее, когда твои друзья национал-социалисты уничтожат всех цыган, евреев и славян. Мне нужно вовремя изменить репертуар, – сказала Мэри, приминая сигарету в пепельнице.
– Хорошо, – ответил Ян, – я буду тебя держать в курсе нашей с мистером Гитлером расовой политики. Тем более что я собираюсь завтра улететь в Берлин.
– Ты зачастил в Берлин…
– Там любопытно.
– Летишь один?
– Нет…
– А с кем?
– С чемоданом.
– Говорят, в Берлине интересная ночная жизнь и масса толстых немок, которые обожают длинных и надменных латышей, вроде тебя.
– Я слышал об этом, – ответил Ян, – и я очень напряженно готовлюсь к тамошней ночной жизни.
Берлин, 1936
Пальма медленно шел по пустынной – в этот час – Шенезеештрассе, размахивая клетчатым баулом. Проходя мимо литой чугунной изгороди, он увидел нарисованный белым мелом скрипичный ключ.
